Монтаж деревенских впечатлений

Как сказал мне однажды замечательный и уже покойный сценарист Юра Клепиков...
Эдуард Тополь. "Игра в кино"

Роман Эдика продают на каждом углу. Почему же никто не выразил соболезнования безутешной вдове? Как-то задевает даже. Зрители не знают адреса, понятно. Да и что тут о зрителе -- смешная претензия. А коллеги? Возможно, кто-то вздохнул: "Помер? Царство ему небесное". Или так: "Позвольте, я его вчера видел". И наконец, вариант, обидный для Тополя, -- роман никто не читал. Никого не виню, обид не имею, Тополя люблю. Эдик, жду тебя. Выпьем за воскресение. Ты ставишь.

А недавно другая новость. Я стал евреем. Сейчас объясню, как это случилось. Давно уже купил дом в глухой псковской деревушке. Летом живу там с семьей безвыездно. Народу немного, всех знаю. Отношения у нас самые добрые. Но бывает ли так, чтобы не появился недоброжелатель? Деревня отчасти напоминает коммуналку. Случаются тесные сближения. Труд, праздники, похороны, автолавка. С годами симпатии становятся сердечнее, публичнее. И так же видимее сосед выращивает змея недоброжелательности. Смотрит угрюмо, сплевывает, на приветствие отвечает неопределенным бурчанием. Минувшим летом его злоба нашла свою формулу.

- Во, жиды идут.

Здоровенный мужик. Колет дрова. Опасен. Видя во мне соплеменника, считает, что больнее обидеть нельзя. Для города обычное явление. В деревне сталкиваюсь впервые. Тут вообще многое как-то обострилось в последнее время, вышло наружу, гримасничает.

- Жид лысый.

Оставляю жену на дороге. Поднимаюсь к нему на горку. Врезаю по челюсти. Роняет колун и валится на дрова. Оборачиваюсь (крупный план) с улыбкой Бельмондо. Кадр из шикарного фильма. Хотелось бы быть суперменом. Но я всего лишь дачник, трусливый и осторожный. Тихо удаляемся, как бы не услышав. Да и сказано было негромко, будто тормозил себя. Свою ненависть он распространяет и на двух наших дворняжек. В отличие от меня, собаки открыто и дерзко презирают соседа. И двух его сыновей, крепких, симпатичных поросят. Они уже научены не здороваться, а недавно, думаю, по собственному, а не родительскому почину кинули в наш колодец дохлую птицу. Наша просьба приструнить пацанов вызвала вулканическую ярость с обещанием передавить наших шавок. Пришлось отступить.

Не я один осторожничаю и терплю. Вся наша петербургская колония -- интеллектуалы и спортсмены, много раз обворованные, посланные по матери и проклятые, -- почему-то верит в реальность угрозы поджога. Тебе затыкают пасть при попытке энергичного возражения. Приходится признать свое подчиненное положение гостя на чужой земле. Мы ищем национальную идею? Не рановато ли? Я сегодня как-то не очень уверен, что являюсь русским среди русских. Кто-то русее меня. Однажды мне самому был обещан "красный петух". Пришел Коля-длинный, мучимый казнью похмелья.

- Налей стопочку.

- С какой стати?

- Просто по-соседски.

- У меня не шинок, иди отсюда.

- Налей, я говорю!

- А заработать не хочешь?

- Чего тебе?

- Отбей, что ли, косу, наточи.

- Я тебе не раба какая-нибудь! Понаехали, сволочи...

Вот тут и пообещал мне зимой устроить пепелище. Спасибо хоть не летом, заживо. Зверь в лесу мне ближе и роднее, чем этот соплеменник. Попробую не горячиться. Почему он пришел и потребовал водку? Втайне считает себя хозяином этих лесов, ягодников, вод, где мы пасемся и рыбачим, и значит, вправе обложить дачника данью. Признать во мне совладельца отказывается. Мое предложение, вполне рыночное, обменять труд на водку находит оскорбительным. И мне не по душе такие отношения. Я бы хотел иначе: он правит мне косу, я плачу деньги, он покупает водку. Ему не нравится эта монетаристская канитель. В ней просматривается лишнее звено. Если, мол, по-вашему, по-жидовскому будет, того и гляди за телегу дров или навоза начнете чек выписывать. У мужика свои виды. Есть такая мера труда, которая оценивается ровно в бутылку. И чтоб через пятнадцать минут стояла. Не позже. Все, что дольше этого времени, -- другая экономика. Потому что требует квалификации, мастерства.

Печник Николай Сергеевич, инвалид и ветеран, золотой человек, царство ему небесное, водки не пил. В молодости зарок дал. Поднимал большую семью. Кстати, дед его арендовал у помещицы земли, воды и леса, что и ныне окружают нашу деревушку. Большие планы имел старик. Через полгода случилась революция. Рухнули все планы.

- Подниму бумаги, -- шутил печник, -- всех пьяниц выгоню отсюда.

Одноногий, воздвиг несколько домов. Для себя, для детей. Печей сложил не счесть. За ним из Опочки, из Великих Лук приезжали. Мастер на все руки. За все брал деньгами. Никогда не прибегал к распространенной крестьянской хитрости: да сколько дашь, да я не знаю. Знал себе цену. Бедных щадил. Состоятельных обстругивал, но не до нитки. Берег репутацию. Пенсию получал инвалидную. Одноногость избавила от колхозного ярма. Бывая у вдовы, рассматриваю его рабочие инструменты. Красивы, как инструменты оркестра. Названия и назначение многих мне неведомы.

Изредка хожу по воду в дальний колодец.

- Слышь, Николаич, ты когда платить мне будешь за воду?

- Никогда, Кирилл.

Еще надеюсь, что балагурит.

- Это почему? Теперь за все платят.

- Не твой колодец.

- Чей же он? Я живу рядом. Чищу его.

По интонации угадываю: старик замыслил бизнес. Понимает всю убогость затеи, но такой соблазн -- попробовать блесну на дачнике.

- Это русский колодец. Общий. Вырыли его немцы, оккупанты. Я налоги плачу. Тебе не дам ни копейки.

Когда десятилетиями тащили из колхоза, тоже брали своего рода налог. Это была компенсация за недоплату, за рабство. Самодеятельное перераспределение. Уродливый поиск справедливости. Нынче колхоз совсем раздели.

Теперь надо присмотреться к дачнику. Где у него плохо лежит, где он туго соображает. Дачников этих столько, что очередь в автолавку удвоилась. Есть кому молоко продать -- живые деньги, полечиться -- два доктора, позвать на помощь -- картошку сажать, перехватить деньжонок до пенсии, смотаться на рынок, подсев в машину, просто поболтать. Дачник заметно оживляет, разнообразит деревенскую жизнь. Но все равно он чужой.

- Так вот кто нашу малину собрал.

- Там еще полно, Катюша.

Оправдываюсь, будто пасся у нее в огороде.

- Берите, берите. Не жалко.

Ей и правда не жалко. Просто вырвалось из крестьянской глубины. Тут надо расслышать жалобу на нехватку времени. У Кати большое хозяйство, много потной работы. А дачник первым стартует за лесными дарами. И уже нашел самые потаенные, изобильные места.

- Так вот кто нашу клюкву прибрал. Наши белые снял.

Всякий раз задевает. Чужеземец я, что ли?

Может, напрасно придираюсь я к их обнаженному простодушию. Может, не чувствую, что сквозит в их нелепых притязаниях тоска по праву чем-то владеть. Разве не они и их предки трудились и сделали это место обитаемым, а я приехал на готовое. Почему не допустить, что в их метафизических расчетах участвует не только сегодняшний, но и тяжкий исторический опыт, из которого следует: а-а, должники явились, горожане, привыкшие жить с телефонами, унитазами, горячей водой, скорой помощью, возле театров, музеев, библиотек. Вот кого мы кормили, беспаспортные, крепостные, жуки навозные.

Много тут правды.

Вот только должником себя не чувствую. Не вижу себя таким -- кормят с ложки, бесплатно, на печи лежу, печь на Канарах. А вижу себя русским, разделившим горькую судьбу своего народа. От Рюрика до Ельцина. Как крепко въелось вот это укоряющее -- ты чей хлеб ешь, а? Да свой, заработанный, чей же еще. По идеологической нужде власть поддерживала противостояние, награждая деревню первенством. Вроде ордена. Оторвав крестьянство от рыночных прав на результат труда, власть указала на городского дармоеда, взвалив на него, а не на себя груз моральных последствий. По счастью, только самые дремучие взяли эту наживку. Вроде Кирилла, соблазнившегося чужими сетями. Вроде Коли-длинного. Этот пробовал зарезать своих соседей, мужика и бабу. Хирурги спасли соседей. Тюрьма недолго кормила Колю. Выпустили. По слезнице пострадавших. Присмирел Коля. Видно, как потрясен тюрягой. Кириллу местные рыбаки приказали месяц не показываться на озере. Оторвали от промысла. Послушался, как мальчик. Можно догадаться, чем ему пригрозили.

Нам, городским, не очень видно, по каким причинам тут достают нож, стреляют, дубасят баб. Я называю события чрезвычайные, вовсе не каждодневные. Скрыт и механизм морального осуждения, взывающего к совести, к стыду. Так скрыт, что, кажется, и нет его вовсе.

Зато отчетливы и радуют общинные, родственные начала, без которых не потянуть деревенское хозяйство, а старухи вдовы и вовсе бы пропали. Деревня сильно состарилась, молодых очень мало. Только две семьи, в которых под одной крышей три поколения. Радует и то, что мужики выкупили колхозных лошадей. Без коня непредставима экономика крестьянской семьи. Все к нему привязано -- земля, сено, дрова, быстрый приработок. В размер лошадиной силы хозяин очерчивает обрабатываемую землю. Ни больше ни меньше. Товарного хозяйства не держит никто. Фермерства не предвидится. Земли тощие, удобрений не купить, грузового транспорта нет, до рынка не добраться, с конкуренцией незнакомы. Выращивают ровно столько, чтобы самим прокормиться. Голодных нет. Раздетых тоже.

Здесь куда легче, чем в городе, переносят все свалившееся на нас в последние годы. И понятно. Жилье свое, транспортные расходы минимальны, дрова из леса, вода из колодца, в подвале -- картошка, овощи, ягоды, грибы, в катухах -- коровенка, боровок, барашек. Конечно, никому не нравится, что пенсию задерживают, что зарплату выдали фанерой. Матерят власти и президента, как повсюду. Августовский обвал рубля, подорожание заставили вздрогнуть, но не свалили наповал. И опять же понятно -- ни рублей, ни долларов здесь нет, никакой бизнес не рухнул. Главное, чтобы автолавка не подвела. В ней насущное -- хлеб, сахар, водка. И хоть не на "северах" деревенские, а случись что с подвозом -- и прощай самый нетребовательный, самый кроткий электорат. Здесь считают, что при большевиках была хорошая жизнь. Но за коммунистов не голосуют. На президентских выборах Жириновского предпочли Зюганову. На второй тур мало кто пошел. Что такое ЛДПР не расшифруют, но вождя запомнили. Понравился. Спустя два года, впрочем, уже забыли, как его зовут. Разуверились во всех политиках. Москва, Кремль -- где это? Не в другой ли стране?

Раз в году бывает у нас в деревне день мира, почитания, щедрости и покоя. Троица. Всем обществом собираемся на лесистом холме. Здесь погост. Чисто, прибрано. На сыпучих могилах свежие скатерки, полотенца. Снедь, собственная и городская, выпивка. Все приветливы, дружелюбны. Поминаем.

А народу! Машин понаехало. Родные здесь лежат, живых раскидало во все стороны. Попа не видно. Пятый год батюшка отсутствует. Перестали скидываться на попа. Нет верующих. Нынешние старики в комсомоле побывали, какая уж там вера. И часовенка совсем обветшала. К ней, в тенек, и складывают ослабевших.

Тут понаслушаешься. Хроника старинных времен. Новейшие сплетни. Текущая политика. Ходят от могилы к могиле, угощаются, давно не виделись. И все они кажутся родными и близкими, испытываешь приподнятое чувство единения. И хочется помолиться. Да не умею.