Верую, Господи! Помоги моему неверию

Вы догадываетесь, в какую эпоху живете? Догадываетесь? (Шепотом.) В христианскую! Живете… или уже жили. Вот все ждут кого-то, ждут… а его нет. Может, он уже и приходил — а мы проворонили…

С.Рихтер. Из книги Ю.Борисова «По направлению к Рихтеру»

Служба окончилась. Потом здесь же, в храме, в помещении, принадлежащем православной конфессии — сегодня ее очередь служить, — было короткое чаепитие с чем-то испеченным, очень вкусным, чаепитие, проходившее в удивительно милой, душевной, праздничной атмосфере. Затем насельницы обители св. Марии Магдалины, которые пели в эту ночь во время службы, отправились к себе в Гефсиманию, греческий епископ, причт и немногие русские православные тоже как-то незаметно растворились, и я остался один. Один в Иерусалиме, один в храме Гроба Господня. Было где-то около часа ночи.

Я вышел из храма, попытался пройти в одну сторону, в другую; днем мне казалось, очень просто дойти до Яффских ворот, ночью все было таким незнакомым, тем более что храм находился в палестинской части старого города и это, говорили, небезопасно. Об опасности я совершенно не задумывался, и не потому, что я такой храбрый, просто я ощущал, что в эту ночь со мной ничего не может случиться. И чем плутать по незнакомому городу, не лучше ли вернуться в храм и осмотреть его совершенно одному, без туристов и экскурсоводов. Походил по храму. Затем поднялся по узкой и довольно крутой лестнице на Голгофу, это небольшая церковь из двух частей — грекоправославной и католической, — постоял перед иконами, посидел, здесь стояли узкие деревянные лавки; снизу послышались звуки очередной службы. Служили армяне грегорианцы. Я вышел ненадолго на улицу — подышать. Было уже довольно свежо — начало ноября. Подумал, что, наверное, Ему, кроме прочих страданий, выпало и страдание от холода, хотя нет, весной, наверное, было теплее (когда в следующий раз я побывал на Пасху в Иерусалиме, тогда была очень холодная, что не свойственно для этого города, зима с обильными снегопадами, с проломанными от снега крышами… и ночи во время Страстной недели тоже были холодные).

Я вернулся в храм. В нем было тихо. Пошел четвертый час ночи, спать не хотелось, я вновь отправился бродить по храму. Это целый город, поделенный между шестью общинами: грекоправославной, католической, армянской, коптской, сирийской и абиссинской (чей монастырь находится на крыше собора). А грекоправославная церковь прямо напротив Кувуклии — Гроба Господня. Справа, если стоять лицом к Кувуклии, католики. Я иду в глубину храма. Спускаюсь по широкой лестнице. Там армянская церковь. А дальше внизу — место обретения креста, на котором был распят Иисус. Довольно мрачное место. Находиться здесь долго очень тяжело. Я поднялся наверх, еще походил по храму. Теперь и внутри собора стало заметно прохладно. Я опять поднялся на Голгофу и там улегся на лавке и задремал. Я был так переполнен впечатлениями: крещение в церкви св. Марии Магдалины в Гефсимании, первое причастие — причастие у Гроба Господня, испытание одиночеством, когда так хочется кому-то излить свои чувства… И, как говорится в романах ХIХ века: силы оставили его — я задремал, благо здесь было тепло, буквально «как у Христа за пазухой».

Трудно, почти невозможно актеру говорить о религии. Не только потому, что профессия лицедея не принималась церковью. Присутствие в православном календаре поминовения мученика Порфирия лицедея (28 сентября по новому стилю) или тот факт, что М.Ермолову отпевал сам местоблюститель патриаршего престола, а впоследствии патриарх Сергий, не меняет этого положения ни в коей мере. Остается утешать себя только анекдотом, когда один актер рассказывает другому (каждый раз называются фамилии самых известных для своего времени актеров), что видел сон, как он попал в рай, а второй — что он подошел к дверям рая, а апостол Петр не пускает его как лицедея, и вдруг он видит за оградой первого и спрашивает: «А как же этот?» «Ну какой он актер!» — отвечает апостол Петр.

Трудно, почти невозможно, потому что теоретизировать на эту тему актеру просто смешно — есть для этого люди более компетентные, а рассказывать байки (чего часто и ждут от актеров), случаи, происшедшие с тобой лично и «доказывающие» то, что в доказательствах не нуждается, просто неприлично, хотя, уверяю, у меня эти случаи тоже были. По счастью, журнал «Искусство кино» вполне серьезный и не ждет от актера ни теоретизирования, ни баек, потому скажу о том, что для меня лично является проблемой в религии и, догадываюсь, не для меня одного.

Характер! Тот, что ты унаследовал в генах от предков своих, да еще усугубленный воспитанием, вернее отсутствием оного, да еще когда ты являешься неофитом и воцерковлен сравнительно недавно и нет естественной, подсознательной привычки к жительству по нравственным законам церкви. Думаю, что по-настоящему воцерковленным человеком, так же как просвещенным купцом, то бишь бизнесменом, которые строили перед революцией библиотеки, театры и музеи, можно быть только в третьем поколении (а интеллигентом, говорят, вообще в седьмом).

Характер! Когда основу профессии составляет честолюбие. Не знаю ни одного рядового актера, который не мечтал бы стать генералом в своем деле. Не знаю ни одного актера, который бы спокойно перенес, что его партнер или партнерша имеют успех у публики, а он не имеет. Что аплодисменты и цветы достаются не тебе, а другому, хотя ты так же щедро отдавал свой талант и нервы тратил. Гордыня? Да. Характер! Можно, конечно, утешаться тем, что апостол Павел, по некоторым свидетельствам, был вспыльчив и потом часто корил себя за это… Но ведь что позволяется Зевесу (если удобно здесь применить языческую поговорку), то не дозволено быку. Отец А.Мень пишет в предисловии к Посланиям апостола Павла в русском переводе В.Кузнецовой: «Как все гениальные люди, апостол Павел был человеком с трудным характером, был вспыльчив, но умел обуздывать себя, умел любить».

«…закон духовен, а я плотян, продан греху… желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю… Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим. 7, 14, 18-19, 22-23). Конечно, есть счастливцы, которые унаследовали добрый, легкий нрав, которые живут как дышат, естественно и не отягощают свою душу каждодневно. Но таких, к сожалению, мало.

А на долю остальных достается либо озлобиться и занимать круговую оборону по отношению ко всему окружающему миру, чтобы пресекать все покушения на твою честь и достоинство, либо приготовиться прощать, прощать бесконечно, и это такая каждодневная, трудная и кропотливая работа, что ее хватит на всю жизнь. Да еще порой слышать (как некогда в очередях: «А еще шляпу надел»): «А еще в Бога верует!» Хотя это ведь справедливо. Но больше всего нас ведь и задевают справедливые упреки.

Отсюда и возникает для неофита необходимость воцерковления как самодисциплины. Потому что восторг, сопутствующий первым шагам новообращенных, довольно быстро проходит и дальше наступает этап кропотливой, обязательной, ежедневной работы. Это как в актерской профессии — любители и профессионалы: любитель один раз может сыграть очень эмоционально, наполненно, но профессионал каждый день должен уметь наполнять себя. Есть люди, которые от природы добры и расположены к ближним, ни в каких страшных грехах не замечены и вроде не нуждаются в том, чтобы декларировать душевную направленность приятием веры. Это замечательные люди — душевные люди. И, слава Богу, их было всегда много на Руси и, надеюсь, есть много. Но тут речь идет о том, чтобы подняться на новую ступень, стать духовным человеком. А это достигается, мне кажется, только путем веры, путем воцерковления, регулярного покаяния, причащения — принятием Духа Святого. Это не цель, достижимая или недостижимая, это путь. Путь долгий, бесконечный. Люди, которые говорят: «Я в душе верую, не обязательно ходить в церковь», или лукавят, или боятся. Да! Боятся дисциплины.

И тут уместно вспомнить наблюдения теперь уже не такого абсолютного для нас авторитета, как В.Г.Белинский, который в своей критике «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н.В.Гоголя отмечал ироничное отношение низших слоев общества к представителям церкви. Ну ладно Белинский, а непогрешимо любимый А.С.Пушкин? «Сказка о Попе и о работнике его Балде». Есть в русском народе, что там ни говори, стремление к жизни без авторитетов, к анархии, проще говоря. А существовавшая в течение нескольких десятилетий диктатура загоняла эту болезнь внутрь, крах диктатуры только усилил это чувство. Уж теперь-то можно отдохнуть! «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». Теперь, слава Богу, можно не верить никому и ничему! Никто нам не нужен. «Ни Бог, ни царь и ни герой». Тем более что каждый день только подтверждает справедливость этого чувства — разоблачения государственных и церковных деятелей сыплются как из рога изобилия. Кому и во что верить?!

Прочел в журнале «Персона» (1999, 12) статью В.Гущина «Самая последняя утопия». Как ответ на этот вопрос. Верить в самого себя. Так-то так! И идея анархии как утопии, пришедшей на смену коммунистической утопии, хороша; Гущин в подтверждение приводит даже слова В.И.Ленина, который сказал об одном из основоположников русского анархизма князе Кропоткине: «Идеи Кропоткина не потому неприемлемы, что вредны, а потому, что не своевременны».

И я догадывался, что Нестор Махно не такой комический персонаж, как нам его преподносили. И, прочитав в свое время «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя, тоже задумался, что же это за люди такие были анархо-синдикалисты. Испанские коммунисты больше тратили сил на борьбу с ними (конечно, с подачи советских органов безопасности), чем с франкистами.

И по поводу глобального кризиса демократии я абсолютно согласен с автором этой статьи. И как вывод: «Анархизм признает только одну высшую ценность — свободу личности. Для этой личности существует только один судья и один закон — совесть. У этой личности может быть только одна истинная, достойная цель — созидание себя, самосовершенствование. Свобода имеет только одно ограничение: она не может, не должна посягать на свободу других людей».

Но это же элементарное поведение просто интеллигентного человека. Я заметил вообще много общего в евангельских заповедях и в неписаных правилах интеллигентного человека.

И когда сказал об этом своему духовному отцу, он просто напомнил мне, что есть понятие «аристократ духа», и это соответствует понятию духовного человека в религиозном смысле.

А.П.Чехов, как бы ни пытался казаться атеистом, был, мне кажется, внутренне религиозным человеком и в силу присущего ему глубокого аристократизма духа, и в силу воспитания и наследственности. Как бы ни раздражали его внешние приметы религиозной жизни, эта проблема занимала его. Об этом говорит повесть «Три года». Даже то, что он писал братьям по поводу пьянства, плебейства, так соответствует церковным заповедям. Не говоря уж о почтительном и любовном отношении к родителям. И вообще, идея «по капле выдавливать из себя раба», предложенная А.П.Чеховым, — вполне современная задача, для того чтобы стать свободной личностью.

Но В.Гущин совершенно не думает о том, что подлинная свобода может быть только в Боге. И такая свобода единственный противовес анархии в бытовом, а не в философском ее смысле. Свободные люди, переселившиеся в Америку из Европы, сделавшие ее процветающей, были религиозными людьми.

Свободные люди, переселившиеся в Сибирь из центральных губерний и Малороссии по столыпинской реформе, были религиозными людьми. Я это знаю не из книг, а от своей бабки Матрены Ивановны, от нее же и услышал имя П.А.Столыпина и узнал, как проходило переселение и как это отличалось от хрущевского освоения целины, сколько давали денег и инструментов и сколько земли на душу населения; а то, что не могли строить церкви, а существовала баптистская община, — это уже вопрос чисто экономический, а не религиозный. Вера была сильна. И уже в советские годы, умирая, дед Кузьма Алексеевич просил положить в гроб Евангелие и сборник духовных песен, что бабушка и сделала.

Необходимость воцерковления — самая насущная проблема, и проблема вовсе не для интеллигенции, которая всегда находит свою нишу и духовную пищу, а для всего населения.

В маленькой подмосковной церкви, куда я езжу, местных прихожан могло бы быть гораздо больше, как и по всей стране, впрочем.

Люди боятся церковной дисциплины, боятся ответственности перед живущими рядом, общинная жизнь — самая трудная, но и самая необходимая.

Основной закон — закон любви: возлюби Господа своего, возлюби ближнего своего.

А любовь — это прежде всего ответственность за предмет своей любви, обостренное внимание к нему, то есть довольно напряженная внутренняя жизнь. С любовью жить не легче, а гораздо трудней. Но зато ты ощущаешь, что живешь.

Что помогает? Или кто? Ну, прежде всего духовный отец, который по выражению глаз может понять, что с тобой происходит и, не дожидаясь вопросов, дает ответы на них. Не докучает мелочной опекой, но чувствует, когда необходима его помощь. Я с благодарностью называю имя отца Алексея (Аверьянова), к которому ездят его духовные дети, некоторые уже лет двадцать, где бы он ни находился, в каком бы храме ни служил.

Это книги, конечно. Но для новообращенных не вся духовная литература доступна. И все же есть вещи настолько простые и ясные, например «Лествица…» преподобного Иоанна Лествичника, что чтение их не является трудной работой, а довольно приятным и полезным делом, чуть не сказал — развлечением. Даже трудно вообразить, что написано это в VII веке. Или книга «Записи» А.Ельчанинова, жившего в Париже, писателя, человека вполне мирского, пришедшего к церковному служению, очень хорошо помнящего и понимающего проблемы людей творческих профессий. Еще — книга владыки Василия (Родзянко) «Теория распада Вселенной и вера отцов».

Случайно (нет, не случайно) встреченные люди, отдавшие себя на служение Богу. Недавно в Угличе рассказывали о замечательном священнике отце Сергии, настоятеле храма св. Архангела Михаила, «что близ Углича в бору». Оказалось, это бывший художник С.Б.Симаков, и я помню его работы по выставкам творческой группы «20 московских художников».

Удалось побывать в храме. Он действительно находится в лесу, до ближайшей деревни пять километров. Когда-то здесь был монастырь. Здание церкви, конечно, в ужасающем состоянии. Но зато сам батюшка! Такая душевная ясность и открытость, пронзительная скромность и непритязательность. Он и матушка Елена, живущие натуральным хозяйством вдали от суетного мира, еще так недавно принадлежащие ему (он рукоположен в 1991 году), — какая радость встречать таких людей. И, к счастью, их уже немало, к ним тянутся, приезжают издалека, они залог духовного выздоровления России.

Еще вспомнилось посещение возрождающегося из бывшей детской колонии православного монастыря в Раифе (Татарстан), проницательность и энергия настоятеля отца Всеволода, пение молодых монахов.

Через несколько лет после незабываемой ночи, проведенной мной в храме Гроба Господня, мне опять довелось побывать с гастролями театра на Святой земле. Театр уехал, а я остался, чтобы встретить Пасху в Иерусалиме. Я приехал в знакомую мне и родную уже Гефсиманскую обитель, с радостью узнал, что можно переночевать в сторожке, и получил благословение на то настоятельницы матушки Анны. Когда вернулся в сторожку после разговора с настоятельницей, увидел там новое лицо. Это был паломник с Дальнего Востока, Евгений, который три года добирался до Иерусалима (вся Россия, Болгария, Турция, Греция, Крит), и вот он на Святой земле. Евгений был счастлив: сегодня Великая пятница, был крестный ход (как я пожалел, что поздно приехал из Тель-Авива), Евгению дали нести крест, тяжелый деревянный крест, но он парень довольно крепкий. Восходя с этим крестом на Голгофу, он задел им горящую лампаду, и масло вылилось ему на голову, куртку. Рассказывая об этом, он снимал с себя куртку и укладывал ее в походный мешок как самую дорогую реликвию, самую дорогую награду, и лицо его светилось от излившейся на него благодати.

В субботу рано утром, часов в семь, стоял у храма, он был закрыт со всеми находящимися в нем с ночи. Где-то около девяти часов по проходу, отделенному от толпы ожидающих барь-ером, прошел некто с ключами, торжественно отпер дверь в храм. За ним прошли священнослужители, а затем запустили толпу. И, несмотря на то, что меня узнал один из полицейских, молодой парень, выходец из СССР, это не помогло мне войти в собор в числе первых, меня все оттесняли и оттесняли, и когда я попал в храм, то оказался очень далеко от Гроба Господня.

Чаще всего, мне сказали, чудесное нисхождение благодатного огня бывает после двенадцати часов. В этот раз оно произошло в половине второго. Евгению, благодаря его бойцовским качествам, удалось остаться вблизи Гроба Господня; и, несмотря на то что он с ночи был здесь, его попробовали убрать отсюда, но не смогли. Я же видел время от времени из-за угла отблески да слышал вскрики арабов христиан, которые напоминали крики наших футбольных фанатов. Потом раздался всеобщий вздох-вскрик, и по проходу среди толпы побежал человек с зажженным пучком свечей, от которых все возжигали свои свечи и я тоже. Затем уже можно было подойти поближе, войти в Кувуклию, приложиться к Гробу Господню, поставить свечу.

Долго еще не хотелось выходить из храма, и я бродил по нему в шумящей толпе, и праздничное настроение долго не покидало меня. Вернулся в обитель. Юра, хозяин сторожки, где я ночевал эти дни, молодой человек с очень драматичной судьбой, приехавший с женой сравнительно недавно из России, оказавшийся один без крова в Иерусалиме, без средств к существованию, нашедший работу и приют в обители, был еще и садовником здесь. Он предложил мне посадить дерево в честь такого знаменательного дня. Я с радостью согласился, вырыл указанную им маленькую оливу, теснимую рослыми собратьями, и посадил ее на свободном месте. Теперь у северных ворот обители, выходящих на дорогу, ведущую на Масленичную гору, растет (я надеюсь) оливковое дерево под именем Александр (я крещен именем Александр).

Я говорил в начале об отрицательном отношении церкви к лицедеям. Даже разбойник может покаяться. «И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23, 43). Даже блудница может стать святой (св. Мария Магдалина). А лицедейство, клеймо, которое на всю жизнь, от которого не избавиться. Даже хоронить на кладбище актеров не положено было, как всех нормальных людей. Да и справедливо, наверное, отрицательное отношение к ним, ибо отошли актеры от своего служения: целить душевные раны. Церковь — не для всех («…не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне». Ин. 17, 9).

А театр — для всех. Он подготавливает душу для принятия духовных тайн. И когда-то церковь и театр шли в ногу. И первые в христианскую эпоху спектакли были «школьные действа» на библейские сюжеты.

А уж если начать совсем издалека, то первым, кто при помощи искусства целил душу, был пастух Давид, который игрой и пением изгонял злых духов из царя Саула. И сделал Господь пастуха царем Давидом.

Сумароков не конфликтовал с церковью, понимая, что они делают одно дело, просто театр это делает с другой стороны, развивая эмоциональную природу человека.

Про Гоголя и говорить нечего. Великий драматург, во-первых, сам был прекрасным лицедеем, а во-вторых, он, как никто, понимал целительную природу смеха, целительную природу лицедейства, его нравственную направленность. И страдал, оттого что был неправильно понят читателем, зрителем. И.Л.Щеглов в книге о Гоголе «Подвижник слова» в главе «Полночный «Ревизор» приводит историю, рассказанную одним старым актером.

Однажды странствующая труппа остановилась в городе З., сняла на окраине возле кладбища мучной амбар и обустроила театр. Но публика не пошла, из-за того что «театр возле покойников обосновался». И вот сидит несчастный антрепренер Блажевич у себя в номере и думает: а не удавиться ли ему? А за кладбищем находился монастырь, в котором обретались мощи какого-то святого. Блажевич уж на крюк поглядывает и про себя зарок дает у мощей молебен отслужить, если спасение выйдет. И вдруг стук в дверь, входит монах.

«- Так и так, — говорит, — я к вам с всепокорнейшей просьбой от самого отца архимандрита!

- Очень приятно, — отвечает Блажевич, — а только никак не могу вообразить, чем могу служить его высокопреподобию; сами знаете, каким богопротивным делом изволю заниматься!

А монах слегка потупился и говорит:

- Наш настоятель из самого настоящего светского круга вышли и ничего богохулительного в образованном представлении не понимают…»

Далее монах тонко намекнул, что они за ценой не постоят, если будут соблюдены три непременных пункта. Первое — труппа должна представить сочинение господина Гоголя «Ревизор» без всяких пропусков и при полной театральной обстановке. Второе — на представлении не только не должен присутствовать никто из посторонних, но никто из мирян не должен о нем знать. И, наконец, третье — представление должно начаться ровно в полночь и окончиться до утрени.

«Разумеется, Блажевич с восторгом принял все три пункта (тем более что гоголевский городничий была его коронная роль)… И вот как принимали Гоголя монашествующие зрители… Сначала монастырская братия стеснялась смеяться и слышались лишь отдельные сдавленные смешки, но когда из архимандритской ложи раздался зычный раскатистый голос «самого», братию точно прорвало, и смех понесся безудержно, как вихрь…

Всюду, где мы ни играли пьесу, «конец» всегда принимался как отменнейшая комедия, и только здесь, в таинственном монашеском кругу, он произвел потрясающее впечатление подлинной трагедии… Смех стал затихать с первых слов монолога городничего: «Вот, смотрите, весь мир, все христианство, как одурачен городничий!» … партер точно вымер — так стало тихо, жутко, тихо, как на соседнем кладбище; и на сцене тоже стало тихо… и занавес тихо-тихо опускается… И вот, как раз в ту минуту, как занавес стал опускаться, — вдали, с монастырской колокольни, послышался слабый, кротко тоскующий звон, призывающий к заутрене… Вышло необыкновенно торжественно, как-то мистически торжественно — это почувствовалось одинаково и в партере, и на сцене, и даже за кулисами…

Перед самым отъездом Блажевич был в монастыре у всенощной и отслужил, по обещанию, молебен у раки преподобного… по окончании молебна, когда Блажевич приложился к святым мощам и подошел под благословение старца иеромонаха… старец троекратно его благословил и, проникновенно воззрившись на него, изрек многозначительно:

- Памятуй, сын мой, в сердце своем Полуночного Ревизора и благоустрояй душевный град свой, ибо никто не ведает ни дня, ни часа, егда Он возгрядет взыскать содеянное! Все мы — смиренные работнички на ниве Божией и на разных путях земных служим единой славе Творца Нашего Небесного!!!»1

Мне нечего добавить к этим словам отца архимандрита, кроме, пожалуй, одного. В музее К.С.Станиславского мне показали икону, перед которой Константин Сергеевич молился перед спектаклем и после, она была прикреплена с внутренней стороны дверцы книжного шкафа (религиозность руководителя главного театра страны могли неправильно понять власти). И уж когда Станиславский в «системе» говорил о «душевном» и «духовном» в актерской профессии, он хорошо знал, что имеет в виду.