Любовь осталась в декабре. Рассказ

В конце декабря одна тысяча девятьсот семьдесят второго в Москве была зима.

Всесоюзный государственный ордена Трудового Красного Знамени институт кинематографии обучал студентов снимать кино. Учебные, курсовые и дипломные фильмы создавались на свободные темы — их только нужно было обсудить на курсе, утвердить на кафедрах сценарного, режиссерского и операторского мастерства, потом подписать сценарий у проректора и получить последнее добро на учебной студии.

Мой дебют продолжительностью в семь с половиной минут получил ностальгическое название «Осенью встречаемся дома».

Фильм был снят на цветной советской кинопленке, профессиональной камерой с насадкой для широкоэкранного показа в будущем. Съемки проходили в далекой молдавской деревне. По сюжету фильма дед позвал из города сына-студента, чтобы вместе с ним собрать виноград, подготовить дубовые бочки и сделать вино, как делалось оно всю жизнь в этом древнем крестьянском дворе из поколения в поколение.

В пятницу вечером кинолаборатория выдала мне первую копию на теплой еще кинопленочке, в новой круглой кинобаночке, с фирменной наклейкой «ВГИК».

Сразу поделиться радостью со всеми друзьями было невозможно — кинозалы института не работали в выходные дни. А прямо сейчас хотелось показать свое первое в жизни кино…

В тот вечер в общежитии ВГИКа близких друзей не оказалось — ни Саши Панкратова, тогда еще не Черного, ни Наташи Андрейченко, ни Ларисы Удовиченко. Я готов был размотать кинопленку и показать на просвет живописные кадры кому угодно.

Вьетнамки пригласили на жареную селедку и зеленый чай. Я любезно отказался и одолжил у них четыре рубля.

Проходя мимо общей кухни, увидел у мусорного бака пару модных мужских ботинок, они блестели иностранным перламутром. На вид они были новыми, но на одном ботинке на месте изгиба лопнула кожа и была сквозная дыра, которая незаметна, если не ходить. Размером они были меньше, чем моя нога, но все же наделись как-то. Теперь на мне потертые американские джинсы, фирменные кожаные туфли от индонезийского принца, деньги в кармане и на руках — мой первый в жизни авторский фильм. Творческую биографию и всенародную любовь обретают на родине, и я поехал на вокзал. Прошел вдоль длинного пассажирского поезда с просьбой взять меня без билета в обмен на паспорт, чтобы там, в Кишиневе, я, оплатив проезд, получил бы обратно документ. Тетушка в синей форме, профессиональная проводница, увидев коробку с фильмом, любезно согласилась принять в вагон студента-режиссера, у которого первая в жизни премьера на родной земле, и разрешила поездку в долг без посадочного места до пункта назначения.

В вагоне в окнах слева виделось вечернее небо, а в окнах справа близко проплывала земля. Мы ехали на боку. Рессоры вагона не держали равновесия от такого многолюдья с чемоданами, коробками, корзинами и пустыми канистрами.

Ночью жизнь в вагоне притихла. Все расселись, разлеглись по местам, и не было слышно, кто и как храпит, не было запаха влажных носков, прожеванного чеснока и аромата винных дрожжей — все перебивалось монотонным стуком колес и запахом дыма с оттенком болотной гнили от топки ведущего тепловоза.

Я стоял у запотевшего окна и пальцем водил по темному стеклу. В другом конце вагона, тоже у окна, стояла девушка в сером пальто, в стоптанных сапогах, в шапке-ушанке. Она тоже рисовала на стекле. Заметила, что я смотрю в ее сторону, и мягко прислонилась боком к стеклу, спиной ко мне. Я и подошел.

— У вас тоже грязное стекло? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — У меня стекло чистое. Есть закурить?

— «Ява».

— С фильтром. Хорошо. Пойдем в тамбур. А как же сумки? Давай возьмем с собой.

Мы взяли две обшарпанные сумки и вышли в тамбур. Закурили.

— Селедку купил? — девушка кивнула на коробку с фильмом.

— Какую селедку?

— А что в этой банке?

— Кино!

— Ты что, киномеханик?

— Это мое кино!

— Не балуйся, — улыбнулась девушка, — такого не бывает! Как это может быть — твое кино?

— Я учусь на режиссерском факультете ВГИКа.

— Правда, что ли? А кто играет — Вицин, Моргунов или Юрий Никулин?

— Люди из обычной жизни. Старик винодел и его сын.

— Какое же это кино? — Девушка звонко рассмеялась.

— Настоящее кино — когда все, что на экране, как в реальной жизни. Когда не видно режиссера, оператора, артиста.

— Сказал тоже… Обычная жизнь — вот она: за окном сверху — небо, внизу — земля. А посередине — гнилое болото. Ты сотвори такое, чтобы в радость было. Вот попроси у меня улыбку!

— Ну?

Лицо девушки легко засветилось красивой, открытой улыбкой.

— Вот оно, кино! — грустно сказала она.

— Здорово.

— А улыбаться некому!

— Как тебя зовут?

— Зачем тебе?.. Анета, допустим.

— Не понял, не понял: Анюта? — пошутил я.

— Анна, — добродушно поправилась она.

— Куда едешь?

Девушка опустила взгляд на свои сапоги, на снег, что сочился через щели дверей. Ее лицо потускнело. Она не моргала, с ее ресниц закапали слезы.

— Аннушка, ты что?

— Холодно мне тут. Пошли.

Мы взяли сумки, вернулись в вагон и прислонились плечами к окну, лицом друг к другу. Молчали. Когда по вагону прошел пузатый сонный мужчина в одних трусах и босиком, мы посторонились. Встретились взглядами и улыбнулись. Нас удивило, что босой мужчина вышел в тамбур и оттуда долго не возвращался. Я пошел посмотреть. Там никого не было, и все двери были заперты. Это рассмешило нас, и мы, как будто всерьез, стали искать мужчину по всем углам, в хозяйственном отсеке, в пустом ведре, под лампочкой и в пепельнице. Девушка заливалась смехом, и мне было приятно ее смешить. Мужчину никто не спрашивал, и мы забыли про него.

— Даже чаю не попить, — сказала Аня, достала начатую буханку хлеба, отломила кусок, дала мне и стала есть.

Мы ели хлеб в сухомятку. Я поглядывал на Аню и при тусклом свете находил у нее красивые черты лица с мягкими линиями бровей и губ. Узнал, что едет она до Калуги и будет там выходить. Оттуда пять лет назад, тоже зимой, она укатила устраивать молодую судьбу. Теперь, когда у нее ничего не получилось, когда устройство жизни легко упаковалось в две клеенчатые сумки, когда стоптала единственные сапоги и надела старое драповое пальто, она возвращалась домой.

— Отец убьет меня, — сказала она. — Убьет.

— Почему?

— Я бросила его одного и уехала. Если он не умер, обязательно убьет.

— Ты что, не звонила, не писала ему?

— Нет.

— А он тебя не искал?

— Меня найдешь! Мытищи, Подлипки, Рязань…

По вагону вразвалочку шел подвыпивший моряк, в уме он напевал лирическую песню. На его голове была фуражка артиллериста, козырьком назад. Пройдя мимо нас, остановился, разглядел всю Аню с головы до ног.

— Мадам, — певуче произнес моряк, — мы с вами пили на брудершафт. Припомните, пожалуйста, где это было?

— Ага, — согласилась Аня, — на подводной лодке с дальнобойной пушкой.

Она показала, какая была на лодке пушка.

— Я, простите, слегка был возбужден тогда — на море качка была, и запамятовал ваше имя и отчество.

— Афродита Тимофеевна! — бойко ответила Аня.

Я стал между ними.

— Есть такой анекдот…

— Вот этого не надо! — серьезно сказал моряк и наотмашь рукой, как саблей, разрезал воздух. Потом еще раз поглядел на ноги Ани, почесал затылок. — Если даже вы отказываете мне, иду обратно в армию.

— Плыви, зеленая кокарда, плыви! — посоветовала Аня.

Моряк добродушно улыбнулся, поправил зеленую фуражку и, продолжив движение вразвалочку, запел: «В каждой строчке только точки после буквы эл, ты поймешь, конечно, все, что я сказать хотел, сказать хотел, но не сумел…»

— А чем ты занималась все это время? — спросил я у Ани.

— Когда давали — не брала. Остался шрам вот тут. Ни разу не делала аборт. Еще что сказать? Трудиться умела… — Она показала мозоли на ладонях. —

В сумках ничего чужого нет, все свое. И в карманах все мое… — Она вывернула пустые карманы пальто. — Мечтала…

— Кто тебя обидел?

— Сказать, что обидели — нет. Сама во всем виновата. А что, — она игриво замотала головой, — такую, как я, не только обидеть, но и защитить можно?

— В огонь и воду! — с легкой иронией сказал я.

— Правда, что ли?

В вагон вернулся моряк-артиллерист, его лицо изображало боевую тревогу.

— Пацаны! — закричал он. — Какой это вагон?

— Последний, — ответил я.

— Не понял!.. А моряк не проходил? — Он кивнул на тамбур.

— Еще один? — улыбнулась Аня.

— Это он моряк, а я артиллерист. Мы махнулись формами, пока в дороге.

Я очень море люблю. Мне выходить, а я забыл, в каком он вагоне отрубился.

У меня его документы, а у него мои. Чего делать, пацаны?

— Пойдем, поищем, — предложил я.

— Стой на месте! — указала Аня. — Иди один, боец!

Моряк-артиллерист пошел, как в атаку, искать товарища по полкам.

— Повтори, пожалуйста! — попросила Аня. — Как ты сказал? В огонь и воду? — Зачем ты волосы вытравила? — Мне не хотелось повторять.

— Перекись несвежая была. Ну? — настаивала она.

— Все у тебя будет хорошо… — Я легко прикоснулся к ее руке. — Тебя где-то ждет сейчас нормальный парень. Ждет не дождется. Может, уже на перроне и стоит, встречает. Тебе бы только отоспаться чуть-чуть…

— Где его взять — нормального? Я уже всюду искала. Еду теперь домой — там последняя соломинка…

— Все будет хорошо. Я вижу это! — Обе мои руки легли на ее худые плечи.

Аня демонстративно рассмеялась.

— А что ты делаешь там, в кино?

— Ну … сначала сочиняю.

— Оно и видно, что сочиняешь! — Аня сбросила мои руки со своих плеч и стала застегивать пуговицы пальто. — Ладно издеваться. Дуру нашел! Катись своей дорогой. Сбавляем скорость. Мне выходить.

— Помогу!

Я услужливо поднял обе сумки.

Проводница открыла примерзшие двери, выпустила лесенку на холод.

— С вами мы, кажется, в расчете? — культурно поинтересовалась проводница.

— Я со всеми в расчете. В полном! — подтвердила Аня и спустилась на перрон.

— Стоим минуту! — заботливо предупредила проводница.

Я сунул коробку с фильмом за пазуху и с сумками спустился вниз, на перрон, чтобы проводить Аню. Была глубокая ночь на пустом вокзале, и не было там никакого парня. Аня, оглядевшись, поняла это. Мы стояли с ней близко друг к другу, лицом к лицу, и оба понимали, что все в эту минуту кончится и мы простимся навсегда — тронется мой пассажирский поезд, уедет отсюда, освещая себе дорогу в ночи, и в этом холоде, на безлюдном пятачке под вокзальными часами останется девушка Аня одна, чтобы смириться наконец со своей судьбой, покаяться сама себе и попытаться начать молодую жизнь сначала.

— Желаю счастья, — шепнул я.

Раздался длинный гудок, загромыхали сцепки между вагонами, заскрипело. Донесся голос проводницы: «Уходим!» И в это же мгновение Аня кинулась мне на шею, вцепилась в меня так, что никакая сила не могла бы оторвать ее.

— Не бросай меня! — во весь голос закричала она. — Не оставляй меня одну, я боюсь! Пожалуйста, пожалуйста!

Поезд уходил, набирая скорость. Я судорожно пытался оторваться, но ее руки, сцепившись замком, не отпускали. Она тянула меня к себе, прижимала к груди и неистово продолжала кричать:

— Меня никто не защитит! Помоги, прошу тебя! Я жить хочу!

— Паспорт отдайте! — крикнул я уходящей проводнице.

— Счас! — заорала она. — Сначала рассчитайся!

Проводница ругнулась матом и наглухо закрыла двери вагона.

Я потерянно отвернулся от нее и увидел перед собой молящие, в слезах, большие голубые глаза.

До городка нужно было идти через темный лес. Под ногами скрипел замороженный снег.

— Как бы я шла тут одна? — осторожно, чтоб не спугнуть кого-нибудь, сказала Аня. — Тот парень, которого ты мне пожелал, не встретил, не пришел…

— Просто не дождался. Или опоздал, — сказал я.

Тропинка вышла из леса и потянулась вдоль шоссе. Редко, но проезжали машины. И никто не пожелал остановиться.

— Расписание не посмотрели, — с досадой сказала Аня.

— В шестнадцать двадцать две.

— Туда или обратно?

— Туда, конечно! Побуду недельку дома…

На окраине города кое-где горели тусклые фонари, силуэты домов сливались с темнотой, из труб на крышах сочился дымок.

— Идем быстрее, — попросил я, — ботинки жмут.

— На правой туфле у тебя дыра, потому и мерзнет ножка, — заботливо сказала она и взяла меня под руку. Навстречу медленно выехал милицейский газик. Аня развернула меня к себе, обняла.

— Стой так! — шепнула она мне в ухо.

Мы стояли в ложном объятии в свете от фар милицейской машины. Когда перед глазами стемнело, мы как ни в чем не бывало пошли по дороге дальше.

— Ты мне нарочно в ушко дышал? — спросила Аня.

— Со страха, — отшутился я.

— А я уже набоялась всего, — призналась Аня. — Ничего не страшно — только отца боюсь. В детстве он стирал мне маечки, рубашечки и штопал носки. В шестнадцать лет купил мне взрослое платье с декольте и брошкой. И мы пошли с ним в пельменную. Там инвалид один играл на губной гармошке. Отец угостил его стаканом крепляка, и тот, в благодарность, пошел провожать нас с музыкой до самого дома. С временем помнится только хорошее.

— Мой отец ведро вина мог выпить, но я его никогда не видел пьяным, — стал рассказывать я. — После первого курса я приехал в деревню и привез бутылку виски. Хотел с ним выпить ее на двоих и этим показать, что я уже сам себе человек — самостоятельный и взрослый мужчина!

Мы с мамой ждем, а его нет к семи, и в восемь его нет, и в полдесятого нет. Слышу — ревет мотор. Вверх по переулку движется грузовик и, не открывая ворот, въезжает во двор. В кузове четыре мужчины — папа, учитель по химии, физрук и дирижер духового оркестра. Сказать, что пьяные, — мало. Сначала трое помогли отцу спуститься с кузова на родную землю, потом отец до последних сил трудился, чтобы забросить их обратно в кузов. И грузовик уехал. Папа добрался до вишенки и лег на топчан. Как заснул, мама накрыла его одеялом и больше не тревожила до утра. Утром я подошел к нему. Он обрадовался, увидев меня, попросил рассол и в ужасе вспомнил, что вчера они — четыре человека — выпили целую бутылку водки!

Это совсем не рассмешило Аню. Она даже загрустила.

— Если мой папа не умер — он тоже примет нас хорошо. А как иначе? Единственная дочь. Так я думаю!

— Конечно. Как его зовут? — спросил я.

— Тимофей Петрович. И денег одолжит на дорогу. А дальше как знаешь: захочешь — вышлешь переводом, нет — и на том спасибо.

— Кем он работает?

— Был кочегаром в бане.

— Какие у него слабые и сильные стороны?

— Сторона у него одна — «Солнцедар».

— А мама?

— Она бросила нас, когда мне и года не было. Я не помню ее совсем. Знаю только, что она играла на баяне в ресторане, потом исчезла куда-то…

— С отцом мы поговорим по душам, не беспокойся!

— Скажем ему, что ты мой муж! Это его сразу успокоит. А потом придумаем чего-нибудь.

— Потом поссоримся и разведемся.

— И ты уедешь! Ну, не получилось! Так тоже бывает.

Дорогу перебежала черная собака. Изгибаясь на ходу, поджав под себя длинный хвост, она как-то боязно смотрела на нас, пока не исчезла в темноте.

Мы свернули с дороги на тропинку, обозначенную протоптанным снегом. С одной стороны тянулась длинная кривая проволока, с другой ничего не было. Аня, пригнувшись, внимательно изучала следы.

— Не вижу его следа, — с тревогой сказала она.

— А какой он должен быть? — растерялся я.

Домом называлось низкое строение из досок и облупившейся фанеры под крышей, скроенной из кусков шифера и изогнутых листов железа. Над порогом из двух покосившихся ступенек скрипела приоткрытая дверь. Внутри было темно.

— Господи, спаси и сохрани! — прошептала Аня.

Она осторожно толкнула дверь, раздались треск и тяжелый протяжный скрип. Сунула голову вовнутрь.

— Папа! — нежным голосом позвала она.

Ответа не было. Тогда Аня обернулась ко мне, и я подошел, чтобы первым войти на холодную веранду с разбитыми стеклами. Зажег спичку и увидел на полу ведро со льдом, а на стенке счетчик с перемычкой.

Постучал в какую-то дверь. Ответа не было.

— Ты дома? — громко спросила Аня с улицы, — Папа, ты есть или нет тебя? — Она стучала в окно. Ответил лай собак из центра городка.

В комнате было темно и пусто. Я провел рукой по стене, чтобы найти выключатель.

— Нет его здесь, — сказала Аня. — Нужно лампочку ввернуть. Становись сюда. Вон, висит.

Я достал лампочку и вкрутил ее в патрон. Загорелась спиралька, и в комнате пожелтело. Осветились только кровать с пустой металлической сеткой, стул с фанерной спинкой, голая стена с полинявшими пятнами, битые бутылки на подоконнике, консервная банка, полная окурков.

— Наверное, умер, — дрожащим голосом прошептала Аня. — Мой бедный папочка…

Я прижал ее к себе, и мы долго так стояли посреди холодной комнаты. Аня плакала, а я, как мог, успокаивал ее, сжимая и разжимая при этом оцепеневшие пальцы ног в индонезийских туфлях. Сели на кровать, закурили. Пепел сбрасывали в пепельницу. Сидели так, пока не устали и не замерзли совсем.

— Ладно, будем спать, — хлюпая носом, сказала Аня. — Завтра оглядимся и поймем, что делать.

Мы застегнули пальто на все пуговицы, подняли воротники и улеглись на пустую, мелко сплетенную сетку кровати. Образовалась глубокая яма, и мы провалились в нее. Там, на дне, мы прилипли друг к другу, обнялись, чтобы было удобнее и теплее спать, и закрыли глаза.

— Не выключила свет, — сказала Аня, — и не буду. Что ты обо мне подумал, когда увидел у окна?

Ответа для нее не было.

— Недавно узнала, — шептала Аня, — если из гнезда взять в руки птенца и положить его потом обратно, птица к нему уже не вернется. У птенца уже чужой запах. Он обречен на голодную смерть…

Как только я провалился в глубокий сон, раздался страшный скрип замерзшей двери. Мы с Аней вскочили в испуге и замерли в ожидании. Было слышно, как человек тяжело ступает на порог, делает несколько неровных шагов по веранде, останавливается… глубокий вздох и хриплое: «Ху!»… раздается громкий треск — он палкой пробивает лед в оцинкованном ведре, поднимает с пола ведро… доносится глухое «гыл-гыл-гыл» — большими глотками хлебает воду… со звоном ставит ведро на пол. И только потом открылась дверь.

На свет явился небольшого роста пьяный мужчина в грязном пальто, обросший, без зубов, с синяками на лице. Увидев чужих людей в кровати, он бросился, как зверь, и стал бить палкой, как попало. Я прикрывал руками наши головы, но дед не угомонялся и продолжал нас дубасить.

— Убирайтесь из моей кровати! — орал он.

— Папочка, родной! — кричала Аня в радости, — Ты жив?

— Курва! — захрипел отец. — Отдай баян!

— Папа, я не мама! Это я, твоя дочь Анюта! — Это ты увел ее? — с еще большей злобой бросился на меня отец.

— Не бей его, папа! — Аня прикрывала меня. — Он режиссер! Прости меня, пожалуйста!

— Тимофей Петрович, успокойтесь! — просил я вежливо. — Я муж вашей дочери!

— Убью, падлы! — грозился Тимофей Петрович и взял бутылку с подоконника.

Аня схватила меня за рукав и стала тащить из комнаты. Я едва успел подхватить коробку с фильмом. Мы выбежали на улицу. Отошли подальше от дома и остановились, переводя дыхание. Вокруг лаяли собаки. Аня осмотрелась и осторожно пошла обратно. К дому подошла на цыпочках и посмотрела в окно. Жестом указала мне ждать на этом месте.

Сама же вернулась в дом. Через окно я увидел ее отца — он уже свернулся калачиком и мирно спал в своей кровати. Аня осторожно подошла, поправила ему пальто, села рядом, уткнула голову в его плечо. И тихо заплакала, убаюкивая его.

Мимо пробежала собака, как будто знала, куда ей бежать.

Из дома вышла Аня и плотно закрыла входную дверь.

— Ну ты и влип! — сказала она. — Что мне делать? Куда мне теперь? Это он сегодня трезвый. А завтра, если напьется, точно прибьет. Пошли отсюда!

— Куда?

— Пойдем погуляем…

И мы пошли бродить по ночному морозу, что сковал в тишине безлюдный городок. Мы не торопились уйти в тепло, потому что идти было некуда, не к кому и незачем. Под ногами хрустели оцепеневшие веточки деревьев, разбросанные ветром накануне. В окнах домов еще не зажигали свет — значит, до утра еще долго-долго и нам еще идти и идти.

— Давай зайдем к твоим друзьям, — предложил я, постукивая одну индонезийскую туфлю о другую.

— Была у меня подруга, — вспомнила Аня. — Идем!

Мы ускорили шаг и пошли между домами против ветра.

— Подруга верная? — спросил я.

— Она мне верила всегда.

— Покормит? Денег даст?

— Конечно!

Аня вспомнила дорогу, и мы не заблудились — подошли к новой пятиэтажке, вокруг которой еще не убрали строительный мусор.

— Тут было два барака, — расстроилась Аня. — Теперь смотри что… Где ее искать?

Чтобы погреться, мы зашли в освещенный подъезд. Под лестницей валялись трубы и мешки от цемента. Пахло краской.

— Посидим на канапе! — Аня первой села на бетонные ступеньки, обхватила руками колени. — Вам чай с вареньем?

— С клубничкой. И ляжем спать.

— Ну, ты! — Аня игриво толкнула меня в плечо.

— Не будем?

— Бу-удем! — пропела она.

Ступенька под нами была холоднее, чем мороз на улице.

— Когда-нибудь будем… — сказала она про себя.

Где-то на чердаке жалобно мяукнула кошка. Щелкнул замок, открылась дверь на втором этаже, и сразу показалась овчарка на длинном поводке. Пока вышел сонный хозяин, собака вволю облаяла нас. Кошка умолкла, и мы сбежали оттуда.

В темноте не сразу поняли, что оказались на той же улице.

— Куда идем? — раздраженно спросил я.

— Куда хочешь!

— Что, во всем городе нет другой улицы, нет никого, к кому бы ты могла прислониться? Отвернись! И я, не стесняясь, зашел за столб.

— Больно надо! — в таком же раздражении ответила Аня. — Принципиально нового ничего не увижу. И ты не смотри!

Она подошла к забору.

Стоя у столба под фонарем, я читал объявления. Одно из них заинтересовало, и я оторвал эту бумажку.

— Где эта улица? — спросил я у Ани, когда она вернулась ко мне. — Вот, однокомнатная квартира с удобствами. Хватит мне твоей родни! После таких прогулок мне ампутируют ноги!

— А деньги?

— Сегодня снимем квартиру, отогреемся и поспим. Расчет с хозяйкой назначим на завтра, после четырех, когда поезд «Молдова» будет в пути.

— Аферист!

Я разозлился и ушел вперед. Аня шла по пятам, причитая:

— Как ты можешь обманывать людей? Режиссер несчастный!

— Слушай, ты!

Я резко обернулся и тут же умолк, увидев слезы на ее щеках.

— Ты думаешь, я не хочу тепла? — Аня заплакала. — Мне не себя жалко, мне за тебя обидно. Вытащила парня из поезда, дура…

Я вернулся к Ане, обнял и погладил ее голову через шапку-ушанку. Завязал веревочки. Аня смотрела, как будто прислушивалась ко мне. Ее рука поползла по моему лицу, по плечу, по груди вниз, к животу.

— Что это у тебя? — с волнением, с теплым шепотом спросила она.

— Кинофильм.

— А-а… Греется?

— Он в тепле.

— Хорошо ему.

— Что делать будем? — серьезно спросил я.

— Ты мужчина — ты и думай!

Она отошла от меня.

— Где кочегарка?

— Туда нельзя. Если папа пришел домой, значит, там все занято. Пойдем к другой подруге. Ее муж — военный летчик. Может, его забрали на сборы и она одна.

— И что?

— Там видно будет. Она повернула в сторону, и я послушно поплелся за ней.

Аня узнала коммунальный дом издалека. Она шла уверенно и тащила меня за руку. Раздавались и другие шумы по городу, но мы слышали только стартер экскаватора, который был похож на рокот мотора самолета.

— А вдруг он уже не летает? — засомневалась Аня.

— Летает, летает! — заверил я.

— Подожди, — сказала она у подъезда. — Вот их окно. Давай кинем снегом. Если летчик дома — сам подойдет к окну, и мы его увидим. Если его нет — Маруська.

— Давай!

Я вытащил из-под пальто коробку с фильмом, отдал ее Ане. Поднял с земли подмерзший снежный комок, прицелившись, точно кинул в окно и попал.

— Не это! — крикнула Аня.

В той квартире загорелся свет, и я побежал за Аней. Вслед мы услышали, как громко, с матом, распахнули окно, и тут же дуплетом раздались выстрелы из охотничьего ружья. Мы бежали, пригнувшись, и с верхушек деревьев на землю сыпались вороны.

На центральном перекрестке мы прыгали на одной ноге. Хорошо согрелись, нам было тепло и смешно. — Знаю, к кому нам нужно было идти ночевать, — переводя дыхание, говорила Аня. — Он много чего мне должен в этой жизни. Вот теперь я бы напомнила ему его обещания, когда в мои пятнадцать лет он подо мной солому постелил… Но видишь — первый автобус пошел… — Она устало прислонилась к столбу и подняла к небу глаза, чтобы отдышаться.

Я тоже прислонился к столбу.

— Кто он был? — спросил я.

— Работала подсобницей. Он был моим прямым начальником.

Мы дышали и смотрели вверх. Над нами, на столбе, висел репродуктор. Он коротко прохрипел, и из него зазвучал величавый Гимн Советского Союза.

— Кушать хочется, — сказал я.

— Кушать очень хочется, — подтвердила Аня.

— У меня идея! — воскликнул я. — Под звуки гимна рождаются великие идеи! Слушай внимательно! — я пальцем указал на репродуктор. — Страна наша самая величавая и непобедимая. Почему? Потому, что она самая образованная в мире!

— Это я знаю.

— Наш народ хлебом не корми, дай ему приобщиться к мировой культуре. Так вот: сегодня суббота, выходной день. Мы организуем с тобой премьеру фильма и творческую встречу с автором. Входные билеты платные! — от удовольствия я потер ладони. — Где тут у вас центральный кинотеатр? ЦК! На углу кинотеатра «Родина» мы дождались киномеханика. Трудолюбивый на вид, но не очень разговорчивый мужчина внимательно выслушал Аню, которая обратилась к нему по имени и отчеству и представила меня. Я любезно по-здоровался с ним за руку, раскрыл студенческий билет ВГИКа. — Вот, режиссерский факультет! — пояснил я, в то время как Аня уже молчала в стороне. — Знакомство с таким прекрасным городом дало мне возможность общения с вашими замечательными людьми. Они и попросили меня согласиться провести премьерный показ одного из лучших студенческих фильмов, который, между прочим, в фестивальной программе ВГИКа! Вы как профессионал знаете, конечно, с каким успехом наш институт проводит творческие встречи по всей стране. Нас приглашают, ждут и очень любят. И вот случайно со мной оказалась первая и пока единственная копия моего авторского фильма — вот она!

Киномеханик внимательно изучил наклейку на коробке. Все, что было написано на ней, прочитал. Повел бровями так, как поводят люди, когда на их голову неожиданно валятся неприятности.

— Не фальшивая? — осторожно спросил он. — А то, знаете… Я член партии.

— ВГИК — это идеологический институт! — пояснил я. — Мы же находимся напротив высшей партийной школы!

— ВПШа? — с восторгом воспринял эту информацию киномеханик. — Тогда другой разговор! Ну что мы стоим на холоде? Пойдемте, товарищи, в будку!

Пока поднимались вверх по крутой железной лестнице, киномеханик уже кокетничал с Аней.

— А вы, мне кажется, артистка! До боли знакомое лицо. У меня хорошая память на лица. Наталия Фатеева?

Аня скромно промолчала.

— Вот как… Вы моя любимая артистка детства! — признался киномеханик, поддерживая Аню под локоть. — Когда вам удобно провести с нами встречу про ваше творчество?

— В шестнадцать часов за нами приедет машина, — ответил я за Аню. — Если мы с вами начнем в тринадцать тридцать — программу можем составить таким образом: сорок минут я рассказываю про ВГИК, потом — премьерный показ широкоэкранного фильма. У вас есть насадка на объектив?

— Обижаете! Кинотеатр первой категории!

— Ну а после фильма — обсуждение. Не более часа.

— Я прослежу. Отрублю микрофон, если что!

В кинобудке было тепло и уютно. Стены украшали большие афиши фильмов про Великую Отечественную войну и красные вымпелы. На электроплитке в кастрюле закипела вода. Киномеханик насыпал полпачки чаю в литровую банку — получилась крепкая заварка — и угостил нас чаем с баранками. Пока мы с Аней объедались, киномеханик перемотал кинопленку и вложил ее в специальную кассету для проектора. Внимательно прочитал все, что было написано на конечном ракорде. Было видно, что фильм не вызывает у него никаких подозрений. — А теперь — афиши, товарищи! — с улыбкой скомандовал он.

Киномеханик разложил готовые бланки афиш с красным заголовком

«Кино», тушь в двух баночках и ручки с широкими перьями.

Первую афишу я написал с особенным волнением:

«ВГИК приглашает! Премьера!

«Осенью встречаемся дома» — это фильм о реальной жизни.

В программе: вступительная часть, демонстрация фильма, диспут. Начало В 13 ч. 30 мин. Цена — 30 коп.«.

Пока я тщательно выводил все буквы, Аня старалась запомнить текст и знаки препинания. Киномеханик тем временем поинтересовался у Ани:

— Если вкратце, о чем сюжет картины?

— Мир дому твоему! — объяснил я основную идею фильма.

— Успех гарантирован! — отрезал киномеханик.

Мы с Аней бодро шли по городу и, где можно было — на щитах, на заборах, у столовой, на автобусной остановке, — клеили наши афиши. Аня с усердием мазала казеиновым клеем, я с любовью разглаживал первое в жизни приглашение на творческую встречу со мной. Новое, еще неизвестное чувство ответственности сладко тревожило душу. Мы обошли не только центральную часть, побывали и на рабочих окраинах, где живет простой народ. В том районе Аня почему-то прятала лицо, когда кто-то мимо проходил.

Заинтересованным лицам я устно излагал программу творческой встречи и лично приглашал на свою премьеру. Люди согласно кивали и уходили, ускоряя шаг. Я предполагал, что они бегут домой переодеться, торопятся купить цветы.

— Двенадцать уже, — волновался я.

Аня с любовью смотрела на меня.

— В четыре поезд? — с улыбкой спросила она.

— Первый — в шестнадцать двадцать две.

— А второй? По вчерашнему расписанию — поздно ночью?

— Да, — догадываясь, тихо сказал я. — После премьеры — сначала в ресторан. Потом…

— Я не против… — Аня смущенно отвернулась.

Зал кинотеатра был на пятьсот двенадцать мест. Кассирша была отозвана из дома и уже была на рабочем месте. Горела люстра. Я долго выбирал для Ани место и решил посадить ее в проходе, в центре зала, где было достаточно пространства, если она пожелает во время просмотра свободно закинуть ногу на ногу. Усадив Аню, я снял с себя пальто и положил его на сиденье, слева от нее.

— Скажешь — это место занято, — попросил я. — После выступления я спущусь со сцены в кинозал по ступенькам, подойду к тебе и сяду рядом.

— Ой, я умру! — засмущалась Аня.

— Пойду распоряжусь, чтоб на эти два места билеты не продавали.

Пока меня не было, Аня поискала за кулисами и нашла метелку. Подмела кожуру от семечек сначала вокруг наших мест, потом всю дорожку до самой сцены. Когда я вернулся в зал и нашел ее за этим занятием, сильно возмутился.

— Анна, я прошу тебя!

Аня послушно прибрала метелку и довольная села на свое место. На часах уже было тринадцать десять. Я не мог скрывать свое волнение и ходил по залу, поднялся на сцену, для пробы звука стукнул пальцем по микрофону. В окошке кинобудки тут же появилось лицо киномеханика. Он высунул голову через дырку для проекции и в отличном настроении доложил обстановку:

— Все децибелы на рабочем месте!

Я с благодарностью кивнул и отрепетировал проход от сцены до места в кинозале рядом с Аней.

— Не волнуйся ты так! — попросила Аня и стряхнула с моих плеч пылинки.

Я вышел на улицу, чтобы лично встретить приглашенных гостей. Было солнце, было уже тринадцать двадцать пять, а по направлению к кинотеатру не было никакого движения. Редкие люди проходили мимо и несли с базара картошку и разные другие продукты. Подошел киномеханик и предложил закурить. Я, как будто ничего не происходит, с подчеркнутой заботой сделал ему замечание:

— Почему раздетыми вышли?

— Пока ни один билет не продан. Будем ждать?

— Подождем, — согласился я.

Мы курили и молча смотрели на город.

Мимо прошел молодой человек с приемником «Спидола» с вытянутой набок антенной — из него громко звучала эстрадная музыка. На его брюках внизу болтался широкий клеш — клин открывался композицией из желтого плюша и розового шелка с оборочками. Он двигался навстречу девушке, которая ждала его, сидя под деревом в окружении других парней, одетых попроще. Потом прошел человек в сопровождении трех бездомных собак.

— Михалыч! — громко позвал его киномеханик. — Приобщиться к культуре не желаем?

— С утра тяжело! — ответил человек.

— Да, — согласился киномеханик, — такие мероприятия нужно проводить вечером. Тогда и народу побольше. Ладно, подождем.

Я остался один. Было неловко возвращаться в пустой кинозал.

Но скоро я замерз и вернулся туда. Аня переживала — ей, видно, было стыдно за своих земляков. Еще некоторое время мы просидели молча, каждый в своих раздумьях, пока не раздалось эхо по пустому залу:

— Алё! — в другой тональности прозвучал раздраженный голос киномеханика. — Долго ждать?

— Вы как считаете? — послушно вскочил я.

— Чего мне считать? Уже начало третьего!

Я посмотрел на Аню — она чуть не плакала от обиды. В ее глазах были сочувствие, нежность, любовь.

— Начинаем! — распорядился я.

Пока угасала люстра, я успел закрыть входные двери и повесить на них большой крючок. Убрал со сцены стойку с микрофоном и сел на свое место рядом с Аней. Нервно включился проектор. Когда в темноте засветилось цветное полотно, я взял в свои ладони теплую руку Ани. Зазвучала музыка, и на экране появилась осень во всей ее красе в далекой молдавской деревне. По переулку вниз, ведомая двумя волами, медленно катилась телега, полная корзин с виноградом. Рядом с волами, чуть прихрамывая, шел пожилой крестьянин. С другой стороны телеги шел молодой человек в потертых джинсах и красной, с засученными рукавами, битловке. Первый кадр был длинный и неспешный, чтобы зритель мог окунуться в атмосферу деревенской осени с ее тишиной и первым листопадом… В отражении кинематографического света лицо у Ани преобразилось.

Ее волосы — теперь в натуральном цвете — мягко спадали на плечи, плавными были линии ее шеи и груди. Она забыла про меня совсем — вокруг нее сейчас была далекая теплая осень, на ее ладони падали желтые листья, она слышала прощальный крик летящих по небу журавлей… В крестьянском дворе отец и сын переворачивали полные корзины — из них красиво сыпался спелый виноград. Попадая в дробилку, виноград превращался в пенистый, сладкий сок и в отблесках солнца стекал в широкую кадку…

На лице Ани — добрая, наивная улыбка, ей было хорошо там, где она сейчас, — в далекой красивой жизни, там, где она еще никогда не была… На закате дня, когда вино уже было разлито по бочкам, отец проводил своего городского сына. Он остался у открытых ворот, а сын пошел по переулку вверх. «До осени, отец!» — были последние слова, и по экрану поплыли финальные титры и надпись: «Конец фильма». Включился дежурный свет — тусклые лампочки осветили четыре стены пустого кинозала. Я встал. Звонко хлопнуло сиденье из сухой фанеры. Аня продолжала смотреть на погасший экран. Она еще пребывала там, где золотая осень, где тихий двор с крестьянским укладом, где мирные люди живут и почитают ближнего своего…

В дырке для проекции появилась взлохмаченная голова киномеханика.

— Слышь?! Забирай свою ху…ню!

Я как будто бы не слышал это, стал надевать холодное пальто. Аня, собравшись в комок, продолжала молча сидеть. Она не поднимала глаз — ее ничто не тревожило, ей было ни до кого сейчас.

— Освобождайте! — громко поставил точку киномеханик.

Аня резко вскочила, чтобы ответить, но головы киномеханика уже не было в той дыре. В будке выключился свет. Потом, на улице, с грохотом и звоном покатилась вниз по железным ступенькам моя коробка с кинопленкой.

Мы с Аней стояли на перекрестке у нашего столба под куполом репродуктора. Передавали симфоническую музыку. Мимо проходили незнакомые люди, лениво проехала телега с колесами от вертолета. Когда показался дежурный милицейский газик, Аня отвернулась от него и пошла вперед, кивком головы подзывая меня. Она не поднимала глаз, ее как будто не было рядом.

Последние улочки города незаметно растворились в снегу, и мы оказались на знакомой тропинке, идущей мимо шоссе. Молча свернули в лес. Зелеными были сосны на белом снегу, и эту красоту звоном колокольчика воспевали игривые синички. Я смотрел на деревья, Аня — вперед, в одну только точку — туда, где кончается лес. Там, над кирпичным строением вокзала, на фоне неба, черным силуэтом выделялся высокий громоотвод.

Мы приблизились к пустому перрону. На круглых часах щелкнула стрелка и двинулась вверх — было четыре часа пополудни. До поезда оставалось двадцать две минуты. Аня неожиданно вздохнула, обернулась ко мне и решительно сказала:

— Стой здесь!

— Я?

— Ты не уходи! Ты жди меня здесь!

— А ты куда? — растерялся я.

— Тебе покушать надо!

— Не надо…

— Надо! — Ее глаза были полны слез. — Тебе денег надо дать!

— Куда ты уходишь? Подожди!

— Ты — тот парень на перроне… — она пятилась назад. — Помнишь?

— Не уходи!

— Это ты опоздал…

Аня кивала головой, натянула шапку, отвернулась и побежала.

Я смотрел ей вслед — она убегала от меня, и убегала так, чтобы я ее никогда не догнал. Ее руки болтались пустыми рукавами, ноги в стоптанных сапожках скользили и разъезжались по сторонам, и казалось, вот-вот она споткнется и упадет. На ее сгорбившейся спине болтался оторванный хлястик, как подбитая птица, летящая с одним крылом…

В ожидании Анны, оцепенев совсем, я послушно стоял на холодных сквозняках перрона и смотрел в сторону леса. Но Аня не вернулась оттуда. Металлический голос в динамиках объявил о прибытии на путь пассажирского поезда «Кишинев-Москва» и попросил соблюдать осторожность при посадке в вагон.

Поезд остановился. Передо мной стоял семнадцатый вагон. Двери открыла молодая проводница и спустила лесенку на перрон. Я подошел, поздоровался, предложил оставить ей студенческий билет до расчета за дорогу. Она с доверием пустила меня в вагон. И поезд через одну минуту медленно, с тяжелым скрипом отъехал от пустого перрона и, как во сне, увез меня обратно в Москву…