Педро Альмодовар: «Я не хотел, чтобы фильм превратился в исповедь»

Жан-Пьер Лавуанья. Вы говорили, что вам понадобилось десять лет, чтобы завершить сценарий «Дурного воспитания»?

Педро Альмодовар. Эта история сидит у меня в голове уже много лет. Подойти к ней можно было с разных сторон, использовать разные варианты. Был период, меня интересовало прежде всего детство моих героев, их происхождение, семья. Потом в голове возник другой финал, с эпилогом. На третьем этапе я сконцентрировался на Энрике, одном из трех главных героев истории, жертве событий: он был женат, у него были дети. В общем, понадобилось много времени и труда, чтобы понять, каким путем идти, сводя воедино все, что я хотел рассказать в картине. Иногда я вообще терял уверенность в том, что хочу ее снять. Но всякий раз, заканчивая работу над очередным фильмом, я невольно возвращался к мысли об этом сюжете. Он стал настоящим наваждением.

Жан-Пьер Лавуанья. Что вас так притягивало в нем?

Педро Альмодовар на съемках фильма «Дурное воспитание»

Педро Альмодовар. Сам не знаю. Быть может, то, что он основан на событиях моей жизни. Но по этой же причине я, наверное, все время откладывал работу над ним. То, что я все-таки сумел сделать картину, объясняется тем, что наступил момент, когда я перестал думать о себе. Не люблю, когда моя память вторгается в сюжет моего фильма. Однако «Дурное воспитание», как я с собой ни боролся, все равно впитало мой жизненный опыт: в нем есть эпизоды, рассказывающие о местах, где я жил, о людях, с которыми я встречался, о моих личных переживаниях. Однако это не рассказ обо мне. Едва я только обнаруживал в сценарии намек на события собственной жизни, я тотчас его убирал. Я никоим образом не хотел, чтобы фильм превратился в исповедь.

Жан-Пьер Лавуанья. Не потому ли вы выбрали такой финал, в результате чего «Дурное воспитание» по своему жанру стало черным фильмом, а не автобиографическим?

Педро Альмодовар. Да, верно. И этим моим желанием уйти от автобиографичности объясняется задержка в работе. Когда, уже завершая сценарий, я придумал героя, которого зовут господин Беренгер, — бывшего наставника из монастырской школы, жертву собственной страсти, только тогда определился тот сюжет, который был мне нужен с самого начала. По дороге к финалу я малость порастерял свои детские воспоминания. Найдя этого героя, я вернулся назад и переписал сценарий, придав ему черный характер, а также перестроил интригу, во всяком случае частично, принимая во внимание законы черного фильма, то есть обыгрывая ложь и фатальность, без которых черное стало бы серым. На первом этапе работы над сценарием все вращалось вокруг школьной жизни детей. Сюжет был куда более гомосексуальным, чем в фильме, он был немного похож на гран-гиньоль — все это исчезло. Словно время и появление Беренгера позволили очистить историю от ненужных подробностей.

Жан-Пьер Лавуанья. Но кто говорит «черный фильм», тот имеет в виду присутствие фатальной женщины. Не думали ли вы превратить образ Хуана в образ фатальной женщины?

Педро Альмодовар. Хуан в фильме выглядит строптивым ребенком…

Жан-Пьер Лавуанья. …и эта мысль только в конце пришла вам в голову, или все так и было задумано?

Педро Альмодовар. Я знал, что Хуан — израненная натура, но не знал, как этим воспользоваться. Лишь после того как господин Беренгер помог мне обнаружить порок, все встало на место. Это и придало картине характер черного фильма, а героев наделило определенными индивидуальными чертами. Таким образом, затянувшаяся работа над сценарием принесла пользу!

Жан-Пьер Лавуанья. Тем более что вы не стали упрощать интригу. Структура стала еще более сложной, чем обычно у вас. Герои не только показаны в разных ракурсах, но вы еще прибегаете к флэшбэкам, вводите фильм в фильме, закадровые голоса, переплетаете графический вымысел и литературный с «подлинной» историей.

Педро Альмодовар. Это и стало самым трудным, недаром на сценарий было потрачено столько времени. Я очень люблю игру зеркал в кинематографическом повествовании, люблю сложносоставные сюжеты, которые, подобно русским матрешкам, прячутся один в другой, чтобы оказаться в конце концов одной историей.

Жан-Пьер Лавуанья. Вы снова очень свободно обращаетесь с правилами построения сюжета, прибегая к неожиданным поворотам действия, чтобы раскрыть характеры героев, их чувства. Вы отдаете себе отчет в том, как далеко заходите?

Педро Альмодовар. Во всяком случае, это мне интереснее всего. Но я знаю, когда надо остановиться, испытывая при этом род головокружения и полноту чувств.

Жан-Пьер Лавуанья. Ребенком вы были ближе к Игнасио или к Энрике?

Педро Альмодовар. К Игнасио. Мне немного стыдно признаваться в том, что я был солистом в хоре — как и мой герой. Я пел целыми днями. Священники записали меня на пленку и крутили ее перед входом в церковь, чтобы привлечь паству. Я дорого бы заплатил, чтобы заполучить эти кассеты. Но, боюсь, они пропали… Меня так же, как Игнасио, заставляли читать вслух. Во время трапезы дети не имели права разговаривать — ели в полной тишине. Меня ставили на небольшой эстраде, и я начинал читать. Не могу забыть нашу спальню. Моя кровать находилась посредине. (Рисует план.) Пока мои товарищи переодевались в пижамы и залезали под одеяла, я громко читал им жития святых, особенно мучеников. Таким образом, дети перед сном слушали повествования о кровавых событиях, о насилии и смерти. Не случайно мне потом снились странные сны. В них действие разворачивалось, как в балете. Выглядело это великолепно. Впрочем, отсутствие этих картинок в фильме как раз подтверждает, что «Дурное воспитание» не автобиографическая лента. Я просто не захотел это показывать.

Жан-Пьер Лавуанья. Почему?

Педро Альмодовар. Потому что я это пережил сам. И мне неинтересно было выставлять собственные переживания на всеобщее обозрение. Эти картинки из моих детских снов просто будоражили мое воображение и побуждали придумывать что-то другое взамен…

Жан-Пьер Лавуанья. И одновременно вы показываете сцену на берегу реки, напоминающую сценки из семейных картин того времени…

Педро Альмодовар. Спасибо. Именно такого впечатления я добивался. Река, вероятно, самое радостное воспоминание моего детства. В детстве все было связано с нею. Вспоминая те годы, я тотчас начинаю слышать журчание воды. Что касается секса, совращения мальчика католическим священником, школьным наставником — там же на берегу, — то это случилось не со мной, а с моим товарищем. Я как раз искал, какую кинематографическую форму придать этой сцене, чтобы ничего не показывать и чтобы все было понятно. Поэтому я фиксирую внимание то на сутане, то на руках.

Жан-Пьер Лавуанья. Основное различие между мальчиками заключается в том, что Игнасио не имеет понятия о том, что такое грех. У вас тоже было так?

Педро Альмодовар. Ребенку трудно осознать утрату веры. Я, будучи в возрасте Игнасио, осознал не утрату веры в Бога, а тот факт, что я никогда в него не верил. Именно это осознает и Игнасио во время мессы. Он не верит в таинство превращения крови Христовой в вино. Руки священника, который держит чашу, для него — руки человека, надругавшегося над ребенком. С этой минуты он перестает бояться Бога, анафемы, греха. Некоторое время я считал себя аморальным человеком, но потом понял, что это не так, что у меня собственная этика. Именно перестав верить в свою греховность, я обрел чувство свободы. На этом мое сходство с Игнасио кончается. К счастью, меня не постигла его судьба. (Смеется.)

Жан-Пьер Лавуанья. А разве в рассказе о трагической судьбе Игнасио не звучит мотив морального осуждения определенного образа жизни, мотив справедливой кары за распущенность и цинизм?

Педро Альмодовар. О, нет! Игнасио бросает вызов природе. Он испытывает страсть к страсти, страсть к жизни, страсть к своему телу, желание узнать, испытать, понять что-то новое. Он играет с огнем. Рискуя, он сам осуждает себя, сам выносит себе приговор. Господин Беренгер станет орудием судьбы, ибо для того чтобы соблазнить Хуана, он готов на все. В том числе на то, чтобы ускорить смерть Игнасио. Беренгер отлично понимает суть своего поступка, и поэтому его всю жизнь будет мучить мысль, что Игнасио мог бы излечиться от наркозависимости и изменить свою жизнь, и тогда что бы с ним стало? Не следует смешивать мораль в фильме с моими убеждениями в жизни. Мораль черного фильма предполагает, что убийца совершает свой ужасный поступок из любви, не отдавая себе отчета в том, что им манипулируют. Он верит, что получит все от любимого существа, хотя это начало конца.

Жан-Пьер Лавуанья. Вы с самого начала хотели сделать другого героя «Дурного воспитания» — Энрике — режиссером?

Педро Альмодовар. Да. Мне только не хотелось использовать свои детские и юношеские воспоминания. В 80-е в испанском кино было обновление, пришло поколение «новой волны». А потом с кино случилось то же, что и с детскими воспоминаниями. Все, что было мне дорого, исчезло, пропало, растворилось. В фильме мне хотелось показать опьянение свободой, в том числе сексуальной, которую переживала Испания после стольких лет обскурантизма и репрессий 60-х годов, воссоздать аромат тех лет. С ними связаны годы мужания моих героев, ставших взрослыми, героев, которые получили право любить свое тело, свою судьбу, будущее.

Жан-Пьер Лавуанья. Можете ли вы сказать, что Энрике — это вы сами, а Хуан — тот, кем бы вы хотели или боялись стать?

Педро Альмодовар (смеется). Нет. Ни то, ни другое. Взаимоотношения актеров на съемках и так достаточно сложные, чтобы добавлять к ним любовные. Я не умею смешивать личное и общее. Общее у нас с Энрике — это страсть к кино. К счастью, в жизни мне не приходилось встречать людей, подобных Хуану! Ни столь же бессовестного актера для этой роли. Мне ближе всех господин Беренгер.

Жан-Пьер Лавуанья. В самом деле?

Педро Альмодовар. Конечно, жизнь у меня сложилась иначе! (Смеется.) Я не способен на такие жертвы, как он. Если под сутаной отца Маноло скрывается палач, то, сбросив сутану и превратившись в обывателя, в господина Беренгера, безумно влюбившись в Хуана, этот палач становится жертвой. Жертвой своей страсти. Я всегда отдавал предпочтение жертвам. Выбирая между Лолитой и Гумбольтом Гумбольтом, я предпочту второго. В какой-то момент я подумал: а не сыграть ли мне самому эту роль? Но помешала стыдливость. А также то, что я не обладаю нужной внешностью… На роль Беренгера я видел актера из фильмов Мельвиля, но без шляпы. (Смеется.)

Жан-Пьер Лавуанья. Мог ли представить себе мальчик, каким вы были, что он станет прославленным режиссером, каким вы стали?

Педро Альмодовар. Никогда! Правда, в детстве я посмотрел уйму фильмов. Настоящее образование я получил в кино. Как и для большинства людей моего поколения, кино для меня было неким параллельным миром, причем куда более реальным, чем настоящий. Я обожал кино. Я пропадал в кинотеатре, но не имел никакого представления о том, как делается фильм, о том, что для этого вообще нужен режиссер. Я и предположить не мог, что стану режиссером, желание попробовать возникло лет в семнадцать-восемнадцать, когда я понял, что люблю рассказывать истории. С тех пор я только этим и живу. Как это ни парадоксально, но я вижу, что сегодня делать кино стало намного труднее. Эта работа раздирает на части, она так утомительна! Мне бы очень хотелось снять фильм, на котором бы я не так сильно страдал, на котором меня бы не мучили сомнения.

Жан-Пьер Лавуанья. Но эта тяжесть работы никогда не ощущается в ваших картинах. Складывается впечатление, что вам все очень просто удается.

Педро Альмодовар. Ошибочное впечатление! (Смеется.) Но тем лучше: зритель не должен чувствовать, сколько труда, пота и боли вложено в работу.

Жан-Пьер Лавуанья. Вы можете объяснить, почему стало труднее работать?

Педро Альмодовар. Наверное, это объясняется безумным стремлением (а если я говорю «безумным», значит, я имею в виду именно безумие) к совершенству. Ты сам попадаешь в капкан, который поставил.

Studio, № 201, 2004, mai

Перевод с французского А. Брагинского