Грейт Медоу. Воплощение (фрагменты книги)

Книга посвящается ЛАЛЛИ и памяти моих родителей

Дирк Богард

Это воспоминание-воплощение о самых радостных днях моего детства: 1930-1934 годы. Мир вокруг меня постепенно распадался на части, но я был ангельски безмятежен, не ведая об этом. Увы, я был не единственным страусом.

Я изменил некоторые имена и совместил многие качества разных людей, так что ни один человек не существовал таким, как он описан: все они часть воплощения. То есть кроме моей семьи и семьи Лалли. Диалоги, конечно, восстановлены по памяти и, насколько возможно, приближены к оригиналу.

События немного переставлены хронологически, чтобы на этих страницах можно было уместить все четыре года. Но так было шестьдесят лет назад. Для тех, кто забыл, или никогда не знал, привожу в помощь скромный список.

З.С.Д. «Занимайся своим делом».

Семья Воздержится. За столом с гостями.

О.М. «Оффичина Мекканика» — прекрасная итальянская спортивная машина.

Адольф Гитлер. Начал создавать серьезные неудобства и сеять страх в 1930 году. В 1934-м ошеломляющим большинством голосов в 90 процентов был избран президентом Германии. В 1933-м первый ручеек евреев, бегущих от расправы, просочился в Англию.

Р101. Самый крупный (британский) самолет в мире. Разбился на французской территории в 1930 году на пути в Индию.

Император Абиссинии Рас Тафари был коронован в 1930 году и стал именоваться Хайле Селассие.

«У Гюнтера». Очень известная и ультрамодная чайная на Мейфер1.

Каледонский рынок. Огромный блошиный рынок в Ист-Энде.

Длинный Человек (Уилмингтонский). Одно их крупнейших в мире изображений человека. Возможно, VII век.

Троллейбусы. Появились на улицах в 1931 году, и в то же время были узаконены воскресные кинотеатры.

Миссис Линдберг. Жена Чарльза Линдберга, первого человека, в одиночку перелетевшего Атлантический океан. Их двадцатимесячный ребенок был похищен и умерщвлен в 1932 году.

«Коттедж». 1930

Д.в.д.Б.2

Лондон

Часть первая

Глава первая

По правде говоря, в утро, похожее на то, не ждешь, что случится какая-нибудь гадость.

На всем пути от маленькой железной калитки Грейт Медоу в низине жаворонки заливались без удержу. Солнце было жаркое, листья бузины и ясеня на краю оврага только начали золотиться — наступал сентябрь, а красота стояла такая, что об осени и не думалось.

Высокая трава была полна сверчков и кузнечиков, а поле выгибалось к небу, мягкое, гладкое, коричневое, как спина оленя. Только маленькие облачка плыли в вышине с моря, со стороны Какмира, и словно таяли, налетая на теплый бриз с Уилда.

Ведьму мы вообще-то знали не очень хорошо. Разговаривали с ней однажды, много лет назад, а все ее кошки гуляли вокруг. Она была очень мила, показала нам что-то вроде морской раковины с надписью «Бомбей», такой город в Индии; это потому что мы ей немного помогли с дровами для камина. Вот и все, как мы поняли, она нас не заколдовала, хотя чуть позже моя сестра все-таки подхватила корь, а я нет, так что мне очень повезло. Но с того единственного раза мы близко к ней не подходили. В смысле, больше не разговаривали с ней никогда, ничего такого.

Бывало, мы видели, как она торопливо проходит мимо, втянув голову в плечи очень по-ведьмински и нахлобучив прямо на глаза старую черную фетровую шляпу, в точности похожую на половинку яйца, поэтому мы и звали ее Скорлупа, хотя знали, что настоящее ее имя Нелли Уордл. С нами она никогда не заговаривала, даже не смотрела в нашу сторону, и мы не решались к ней обратиться, а то вдруг случится что-нибудь нелепое. Кто этих ведьм знает. Она просто шла мимо, мотая головой из стороны в сторону и бормоча что-то страшное, в длинном черном измазанном пальто, которое на самом деле было зеленым, если присмотреться при дневном свете, но присматриваться мы могли нечасто, потому что выходила она в основном в сумерках. Вместе с летучими мышами. Ведьмы все так.

К дому-фургону на холме Ред-Барн-Хилл, где она жила со своими кошками, мы не приближались: место было жутковатое и заброшенное, заколдуют вас там — никто и не узнает.

Но иногда мы с ней сталкивались по пятницам, когда Фред-Селедка приезжал из Ньюхейвена в своем блестящем пикапчике «Моррис». Ведьму можно было разглядеть поближе, потому что после окончания торговли, когда Фред уже подчищал свои короба и большие медные весы, ей вручался толстый газетный сверток с рыбьими головами, кожей и прочей ерундой для кошек.

А вот как мы узнали, что она умерла.

В эту пятницу, когда Фред уже счищал остатки в ведро, я, складывая нашу селедку в красно-черную хозяйственную сумку, спросил его: «Вы собираете остатки для кошек миссис Уордл?»

— Нет. Больше нет. Она ушедши. — И продолжал вытирать разделочную доску.

Мой отец в первые дни работы в «Таймс». 1912

Моя сестра потрясенно сказала: «Куда ушедши?» За что и схлопотала бы за-трещину, если бы Лалли, наша няня, ее услышала. Фред пожал плечами и повторил: «Ушедши», но куда именно, он не знал.

— Есть ведь два места, — сказал он. — Вроде как Рай и вроде как ад. Кто знает, куда она направилась.

Сестра побледнела и сказала: «Есть ведь еще и другое место… Чистилище, верно?»

Он скрутил тряпку, выжал ее досуха и сказал, что это Жизнь. Не смерть. И тут мы поняли, что она умерла. Конечно, только он сказал «ушедши», как мы все поняли. В смысле, поняли, что не в Сифорд или Гастингс или еще куда-нибудь, а гораздо хуже. И дальше.

Умерла! Это было похоже на приговор. Мы сильно переживали по дороге в кондитерскую Бейкера за шоколадным батончиком «Фрайс» Лалли и «Шерберт Дабс» себе. Мисс Энни сказала: «Да, бедняжечка, разве ж вы не знали? Джек Диплок нашел ее на тропинке мертвую и всеми позабытую, только кошки вокруг». Мисс Энни считала, что она ушла как раз вовремя и успеет «подготовиться» к сезону привидений в конце октября3.

Но мы не придали особого значения словам мисс Энни; она была хорошая, но «немного не в себе», как говорила Лалли, с тех пор как однажды накачала целое ведро бензина, притащила его в комнату, чтобы вывести несколько пятен с лучшего отцовского костюма, и оставила прямо перед открытой плитой. Прогремел ужаснейший взрыв, и мисс Энни вместе с оконной рамой, большей частью стены и огромным креслом вылетели прямо на середину рыночной площади. Поднялась страшная суматоха, окна во всех домах до самой Слуп-Лейн разбились. Мисс Энни очень долго лежала в больнице, и, когда вышла, говорили, что у нее «барахлит» сердце и ее бедная голова немного съехала. Вот мы и не обратили внимания на ее слова по причине того, что у нее котелок неважно варил, как добродушно говорила Лалли. Ну, в общем, не поверили мы в привидения и Хэллоуин. Сопли все это.

Я с родителями в Сен-Сесиль (Франция). 1922

Загрустили мы, что ведьма умерла, особенно в такое замечательное утро. Конечно, мы знали, что люди умирают, но немногие из тех, кого мы знали, умерли. Поэтому из-за Нелли Уордл мы переживали еще сильнее: ее-то мы знали и даже с ней разговаривали.

Мы перелезли через расшатанный железный забор за уборной, прошли через огород и, когда добрались до пристройки с односкатной крышей — что-то вроде деревянного креозотового сарая, прилепившегося к стене деревенского дома, где мы хранили мешки с картофелем, кабачки, длинные связки лука и всякую всячину, которой не находилось места на кухне, — услышали громкий голос Лалли, донесшийся из открытого окна. Она пела «Лунный свет и розы», одну из двух своих самых любимых песен. Мы поняли, что настроение у нее очень веселое, и рассказать ей печальную новость будет тяжело.

Лалли оказалась у дверей одновременно с нами; в руках она держала большой глиняный кувшин с имбирным пивом.

— А вот и вы. Болтаетесь без дела, как я погляжу. Уже почти одиннадцать, вас целых полмесяца нет. — Она закрыла дверцу пристройки, и мы вошли в кухню. Но ничего не сказали.

Кухня была очень прохладная, затемненная, с полом из красного кирпича

и неровными побелеными стенами. Мы положили на стол хозяйственную сумку, небольшой список, который она составила для мистера Уайлда, бакалейщика, и сдачу из моего кармана.

— Боже мой, — сказала она. — Вы прямо мистер и миссис Мрачность. Вы там не нашалили, а? Говорите-ка сейчас или молчите всю жизнь.

— Нет. Не нашалили, — произнес я. — Но мы хотим сказать тебе что-то ужасное.

— Ох, — сказала она, ставя большой глиняный кувшин на сушку. — Ну и что же это такое? Один из вас упал в коровью лепешку, что ли?

— Нет. Ничего подобного. Но новость печальная, и наверное, тебе лучше сесть для начала.

— Сесть! — сказала она очень недовольно, но с тревогой. Это было видно. — Чего это я должна сесть, скажите на милость?

— Ты можешь упасть, если тебя хватит удар.

— Вы потеряли сдачу с моих десяти шиллингов?

— Нет, вот она, на столе.

— Ну в чем тогда дело? Давайте, говорите, я не могу ждать целый день.

— Ну… — сказала сестра. — Это про ведьму.

— Про какую ведьму?

— Которая жила в фургончике на холме.

Мы думали, что, сказав «жила», даем ей подсказку. Но она не догадалась.

— Не знаю я никакой ведьмы, которая живет в каком-то там фургончике, — твердо сказала Лалли.

Я на озере в Уаймрё, с корабликом, который сделал отец. 1926

— Скорлупа, — сказал я. — Жила.

— А! Нелли Уордл. — Казалось, у нее отлегло от сердца, и она начала распаковывать красно-черную хозяйственную сумку. — Надеюсь, вы селедку купили?

— Да. И молоку тоже.

— Молоку или икру?

— Молоку. Фред сказал, ты ее больше любишь.

— Так и есть, и вы тоже ее больше любите… с гренками. — Она положила свертки на стол и подошла к буфету за тарелкой. — И от чего же тогда я могу упасть, хотела бы я знать, если не возражаете, по поводу Нелли Уордл?

— Она умерла, — сказал я быстро. — Джек Диплок нашел ее на тропинке, вокруг нее сидели кошки. Мертвую.

— Это и есть ваша печальная новость? — Она разворачивала пакет и стряхивала селедку на большую лоустофтскую4 тарелку.

— Да. Тебе не грустно?

Она поднесла тарелку к носу и принюхалась.

— Свежее не бывает, — сказала она и прикрыла селедку чистой салфеткой. — Конечно, грустно. Всегда грустно, когда кто-то умирает. Очень грустно. Но она умерла несколько недель как. Для меня это уже не новость.

— Несколько недель! Фред-Селедка сказал об этом только сегодня.

— Фред-Селедка здесь не живет, так ведь? Он живет в Саутизе… И вы не так уж часто его видите. — Она развернула молоку, положила ее в маленькую форму для пуддинга, прикрыла блюдцем и подошла к ящику для мяса, висевшему на стене рядом с раковиной. — Миссис Флюк мне сказала, когда я была у Вуда на прошлой неделе. Начисто вылетело из головы. Ну, в общем, наверное, это стало счастливым избавлением для бедняжки, а то все сама по себе в сырости и холоде на том холме. Вы ведь представляете себе, как там, когда начинается туман, да? А у нее ни родных, ни близких… все одна да одна.

— Что такое родные и близкие? — спросила сестра, натягивая носки, которые все собрались гармошкой, когда мы в спешке взбирались на холм.

— Ну… Дяди, тети. Мамы, папы. Родственники.

— Никого?

— Никого. Никого не удалось разыскать. На погост пошли Битти Флюк и Дорис Пратт, чтобы хоть выглядело все прилично.

— Как ужасно. Никого в целом мире не иметь, когда умираешь, — сказала сестра. — Но, вероятно, она и не могла никого иметь, ведь правда, если она по-настоящему была ведьмой.

Лалли убрала молоку в ящик для мяса и мыла руки в раковине.

— Так, прекращайте все эти глупости с ведьмами. Нелли Уордл была несчастной старой женщиной, и это не значит, что вы должны над ней насмехаться.

— Мы не насмехаемся, — сказал я. — На самом деле, это страшно…

— Чепуха и глупости. На вас плохо влияют деревенские дети. Я всегда говорила, забьют они вам головы всякой галиматьей.

А теперь убирайтесь с дороги, сегодня утром у меня полно дел, молодой мистер Бромли приезжает шестичасовым поездом и вам еще обед приготовить. И надеюсь, вы принесли смородину, а то пирога к чаю не видать.

Брайан Скотт Бромли был скучноватым. Он был на год старше меня, а наши папы работали вместе в «Таймс». Он был наполовину сиротой, потому что мама его умерла, жил он в пансионе, и нам не особенно нравился. Но он собирался приехать к нам на неделю до конца лета, потому что его отец уехал, женился на другой женщине и они отправились куда-то во Францию отдыхать, а он остался один. Так что наша мама сказала: приезжай, поживи с нами, мы будем только рады. Но, вообще-то, нам это очень не нравилось. В смысле, когда люди с нами жили. Всегда приходилось делать то, что им хочется, по крайней мере, когда Лалли была поблизости, и никогда то, что хочется тебе. Это казалось очень несправедливым. А Брайан Скотт Бромли немного выставлялся.

И говорил слезливым голосом; Лалли думала, это потому, что он жил в пансионе, но считала, это очень мило и по-джентльменски. Мы считали это чудовищным, но должны были вести себя хотя бы чуточку мило, потому что у него была ненастоящая мама, вместо той, к которой он привык, а у нас были оба родителя, с чем нам очень даже повезло, только у нас была одна пара бабушек и дедушек, что по-настоящему сильно беспокоило мою сестру.

— А вот насчет родных, — сказала она, устраиваясь рядом со мной под кустом бузины около уборной. — Здесь какая-то каша. Сколько же ты обязан иметь?

Моя сестра позирует для рекламной кампании «Пейте больше молока». 1927

— Сколько хочешь. То есть это не имеет значения. Они просто есть.

— Но у нас с тобой только одна бабушка и один дедушка, правда ведь, что-то здесь неправильно, да? Во всяком случае, они мамины и живут в кошмарной Шотландии в туманах или что-то в этом роде.

— У папы никого нет. Только бабушка Натт, и то она по правде не считается.

— Почему?

— Потому что она нам не настоящая бабушка, она тетя нашего папы. Это она просто так говорит, что она наша бабушка, чтобы мы не чувствовали, будто у нас что-то не так.

— Что не так? — спросила сестра, поедая пригоршню ягод бузины и выплевывая зернышки на мою голую коленку. Я ее треснул, и она закашлялась.

— Очень глупо так поступать с человеком, который ест. Он может поперхнуться.

— Ну, ты оплевала мне всю коленку. Смотри. Зернышки везде просто.

— Мне не нравятся зернышки. То есть, по-твоему, получается, что наш папа — сирота? Это еще неспелые.

— Правда, мы не знаем, жив ли его папа. Просто пропал где-то в джунглях, что-ли. Наверное, так и есть. Тогда он был бы сиротой. И надо говорить «сирота», а не «сирота».

— Почему? — сказала сестра.

— Я не знаю. Но так надо. Так правильно.

— Ты просто придумываешь свои собственные правила. Я знаю. Ох! Такой противный день. Ведьма умерла, Брайан Скотт Бромли приезжает пожить, родных у нас недостаточно, и, спорим, новая мама Брайана Скотта Бромли злая. Спорим.

— Почему она злая?

— Потому что она его мачеха, глупый, а мачехи все злые. У бедняжки Белоснежки была страшная мачеха. И она быстро превратилась в ведьму.

От куста бузины было видно всю заднюю стену дома и сад. Только это был не совсем сад, просто несколько старых деревьев — и яблоки уже почти покраснели, кроме яблони Грэнни Смит, на ней они никогда не становились красными, а только желто-зелеными, а на одной был большой пук омелы. Лалли сказала, что у нас будет немного омелы в доме на Рождество, потому что в этом году, что было ужасно здорово, мы собирались отмечать Рождество не в скучном старом Лондоне, а в деревне, чтобы всем сделать приятное.

Я очень радовался, размышляя об этом, и даже перестал огорчаться приезду Брайана Скотта Бромли, потому что, по крайней мере, приезжал он не на Рождество.

— Правда, странно, — сказала сестра, расстегивая сандалию и натягивая носок, который совсем забился ей под ступню. — Странно, что миссис Флюк и миссис Пратт ходили на кладбище?

— Не понимаю, почему это странно. Люди обычно так делают на всяких похоронах.

— Но если она ведьма, ее должны были похоронить на перекрестке дорог и вбить в нее большой осиновый кол.

Единственная фотография Лалли. С моей сестрой в Какмер. 1930

— Ты слышала, что сказала Лалли. Она не ведьма. Мы просто сами все выдумали.

— А как же привидения, про которые говорила мисс Энни? На Хэллоуин? Если бы в нее вбили кол, она не смогла бы ведь стать привидением, да?

— Глупости все это. Ты же знаешь, что у мисс Энни не все в порядке с головой.

— С котелком, — сказала сестра и стянула вторую сандалию. — О господи! Как бы мне хотелось, чтобы этот Брайан не приезжал. Интересно, а где теперь ее кошки?

Мне тоже было интересно. Теперь некому будет их кормить, и от этого я немного переживал, особенно потому, что Фред-Селедка просто выбросил все остатки в ведро и некому было отнести это кошкам, которые, вероятно, оголодали. Я переживал так, что забыл о Рождестве: до него еще жить и жить, а это все происходило сегодня. Для нашего кота, Миннехахи, нужно было их попросить.

— Может быть, мы поднялись бы к фургону с Брайаном Как-там-его. Посмотреть.

— Что посмотреть? — моя сестра обеспокоенно посмотрела на меня и помахала в воздухе носком.

— Ну, кошек. Может, они там голодают.

— Я бы не осмелилась. Я бы просто не осмелилась опять туда пойти. А ты пойди. С Брайаном.

— Ну… — сказал я, чувствуя неловкость. — Может, и пойду.

На обед была пастушья запеканка со стручковой фасолью и «Папин соус». Это было особое угощение, потому что при родителях соус в столовой был запрещен; жалко, потому что на банке была интересная картинка с очень довольными мамой, папой и детьми, а папа улыбался во весь рот и держал банку с соусом. Вот поэтому он и назывался «Папин». Но все равно соус был очень хороший, и, как говорила Лалли, с куском пастушьей запеканки его проглатывали за милую душу.

А потом на сладкое торт с патокой, только потому что было еще лето и горячим мы его ели накануне. Его подали холодным с топлеными сливками с фермы «Корт»; он был очень вкусный, весь тягучий и морщинистый.

Я наслаждался обедом, как вдруг Лалли сказала: «Надеюсь, вы вырыли яму».

— Яму? — переспросила сестра, расчищая ложкой место в сливках, чтобы разглядеть патоку со своей стороны торта. — Какую яму?

— Не притворяйся тут, что ты — мадам Страус, девочка моя. Ты прекрасно знаешь, какую яму.

Сестра пожала плечами, но рот у нее был забит, так что она ничего не сказала.

— Она вырыта, — сказал я. — Рядом с каменной стеной, там, где мы последнюю рыли.

— И не на том же месте, надеюсь?

Она прекрасно знала, что не на том же, потому что если бы на том же, это было бы просто ужасно и нас никогда не пустили бы на «её» кухню, как она ее называла. Нас просто лишили бы обеда, если уж на то пошло. И она не думала так вправду, потому что облизывала ложку, не обращая на нас внимания. Но все же, вырыли мы яму или нет? Ну, мы вырыли. Я, во всяком случае, вырыл.

В пятницу к вечеру мы должны были ходить в уборную и увозить большое ведро с Ночной Грязью. Так это называлось, но сестра называла это Ведро Какашек, это она сама придумала, и услышь Лалли это слово, мы как миленькие схлопотали бы затрещину. Мы просовывали огромную толстую палку под ручку, выносили ведро из уборной и с трудом вываливали содержимое через огород в яму, которая должна была быть вырыта накануне в специальном месте.

Если родители жили с нами, когда папа отдыхал от «Таймс», что было недолго, этим делом занимался он, но если были только мы с Лалли, это было наше дело. Довольно противное дело, хочу я вам сказать.

Нам всегда приходилось делать это в темноте; страшно глупо, потому что на мили вокруг не было никого, кто нас заметил бы. И вообще, кому интересно наблюдать за человеком, чистящим уборную? Но родители говорили, что это нужно делать вечером, так что вечером мы этим и занимались. Потому что так было правильно, что ли. Из-за темноты трудно было вдвойне, потому что нужен был фонарь «молния», иначе дороги не видать. Было здорово трудно держать в одной руке большую палку, а в другой — фонарь и смотреть за тем, чтобы не свалиться на ревень или не споткнуться об опору для фасоли, потому что споткнись мы, произошло бы что-то кошмарное, а мне всегда приходилось идти первым. Так что мы были чересчур внимательны.

— Пока я буду прибирать после ужина, вы оба быстренько сбегаете с фонарем, а Брайан останется со мной: он поможет мне вытереть посуду. Мы же не можем позволить вашему Гостю бегать тут с Черной Грязью, правда?

— Почему бы и нет? — сказала сестра, с силой выскребая свою тарелку.

— Если вы и дальше будете так продолжать, мадемуазель, вы сотрете весь узор. Оставь, ну-ка! Таких манер я еще не видала.

— Ну почему он не может вынести ведро? — сказала сестра. — Он мальчик, а я девочка.

— Господи Боже мой! — вскричала Лалли. — Ну конечно же, не может. Он в доме пару минут как. Это наше дело, а не его.

Моя сестра издала страшный звук сдавленным голосом и прикрыла лицо салфеткой. Лалли покраснела, когда я стал давиться от смеха и закрывать рот рукой.

— И, скажите на милость, что вызвало у нас такую истерику, могу ли я узнать? — сказала Лалли, краснея больше обычного. Она краснела, если ей казалось, что она сказала что-то смешное, сама того не зная.

— Дело, — сказала сестра и чуть не упала со стула. Лалли дала ей жуткую за-трещину и велела быть поосторожнее со словами и помочь ей убрать со стола.

Но было видно, что она немного разозлилась на себя за то, что рассмешила нас, по правде, сама не зная, почему. От этого нам стало еще смешнее, так что она вы-слала нас в сад, чтобы мы научились себя вести.

— У меня икотка началась, — сказала сестра, — из-за Ведра Какашек… Во всяком случае, она кое-что сказала… сказала, что сегодня ванной не будет из-за этого Брайана. Так что это хорошо.

— Если только мы не прольем все это, — сказал я. — Тогда уж никуда не денешься, да ведь?

— Ой, и не говори так! А то ведь и вправду может случиться. Но хорошо, что не будет ванной, правда.

Каждую пятницу нам нужно было мыться. Прежде всего нам нужно было пойти за хворостом и принести достаточно палок и всякой такой ерунды, чтобы медный котел долго сохранял тепло, и все это начиналось сразу после мытья обеденной посуды. Правда, самым первым делом, еще до похода за хворостом, мне нужно было накачать воды. Нужно было очень много ведер, чтобы заполнить котел, а он был огромный. Такой большой, что когда он накрывался деревянной крышкой, сверху ставили два примуса и маленькую парафиновую плитку, на которой Лалли готовила, если не пользовалась кухонной плитой. Летом ею не часто пользовались, так что, видите, его трудно было заполнить. Снизу было маленькое отверстие для огня, и весь день его надо было наполнять хворостом. Так что вода была сверху, а хворост снизу.

Потом мы доставали большую оловянную ванну из пристройки, вытирали с нее пыль и водружали на кирпичи перед котлом на огне. Потом ставили раму для сушки белья, чтобы проветрить полотенца и заодно защититься от сквозняков, клали рядом кусок розового мыла «Лайфбой» и старую губку; а потом мы уже могли влезать в ванну.

Сначала сестра, потому что она была самая младшая; когда она заканчивала, мы подливали свежей горячей воды из котла, потому что в ванне она к этому времени уже остывала. Я принимал ванну, пока они сидели в гостиной и пили какао с «алфавитными» печеньями.

Так что, видите, работы было довольно много. И даже когда я принял уже ванну, ее было еще больше, потому что нам нужно было вычерпать воду из ванны до половины ведром и кастрюлей, сливая ее в раковину. Потом Лалли подтаскивала ванну к кухонной двери и опрокидывала ее в большой водосток, а весь пар поднимался в воздух, как облака.

Это отнимало много времени и сил, а гостя полагалось развлекать, так что мы не принимали ванну. Было страшно здорово. Наш папа однажды принял ванну таким образом, но только однажды, потому что он ее опрокинул и залил всю кухню, огонь погас, а у Лалли случился припадок. Он сказал, что простудился и лучше останется грязным, но мы знаем, что он пошел в деревню, в «Стар», и там и помылся. И мама тоже. По правде говоря, так было разумнее, но Лалли была смелее и принимала ванну дома, а мы сидели в это время в гостиной, слышали, как она поет, ля-ля-ля, и плещется, и было очень хорошо и весело.

Так что, видите, на пятницу приходилось много дел и особенно в этот раз, потому что мы остались дома одни с Лалли: у папы отпуск уже закончился, и он уехал в «Таймс», а мама уехала с ним в Лондон за компанию. А мы остались еще на две недели, а потом уже надо было идти опять в ужасную школу, но мы не хотели об этом думать, чтобы не испортить последние денечки. Ведь Брайан Скотт Бромли все равно их испортит, так что какой смысл? На самом-то деле он был не такой уж ужасный. В смысле, не такой, как Элис Мак-Виртер, у которой был только папа, и она была вправду ужасная. А он был просто забавный и употреблял очень сложные слова, которых даже Лалли не могла разобрать. Он приехал на шестичасовом автобусе, на нем была школьная форма, кепка и ботинки на шнурках, и мы подумали, что это был своеобразный наряд для отдыха. Лалли сказала: «Шшш», когда мы ей об этом рассказали, и что он еще не привык к своей новой маме, и что на все это нужно время.

У него были светло-рыжие волосы и очень бледное лицо, очки и красные губы; за столом он поднимался каждый раз, когда Лалли вставала, даже чтобы взять ложку из ящика, до тех пор пока она ему не сказала по-доброму, что это не обязательно. Мы подумали, что, может, его тошнит или просто он хочет выйти из-за стола, но она сказала, что это просто хорошие манеры и очень жаль, что мы им не научились, но, может быть, немного и к нам пристанет. А мы надеялись, что нет, потому что хорошие манеры казались довольно утомительными.

Глава вторая

На следующий день он выглядел немного лучше, потому что надел шорты и рубашку, но на ногах у него по-прежнему были зашнурованные ботинки. Казалось, ему нравилось ходить с нами по нашим любимым местам, в овраг и пещеру контрабандистов около Уиндовер Хилл, только он сказал, что мы ошибаемся и «по всей вероятности» это была часть старой ветряной мельницы или склад амуниции во время мировой войны. Видите, такие он употреблял слова: «вероятность» и «амуниция» и много других. И еще он читал довольно взрослые книжки, «Айвенго», например, которая мне казалась глупой; но ему понравилась речка, на которую мы его привели, и он даже помог моей сестре сорвать несколько лилий, таких маленьких, желтеньких. Казалось, он не обращал внимания на то, что его шнурованные ботинки все запачкались, хотя он сказал довольно громко: «О, черт меня побери!» Что нам показалось довольно интересным.

— Я не совсем уверен, как правильно обращаться к женщине у вас дома, — сказал он, когда мы поднимались наверх от реки.

— К какой женщине? — спросила сестра.

— Ну… там она одна. Она готовит, и мы с ней ужинали вчера вечером и так далее, и она попросила меня помочь ей вытереть посуду. Эта женщина.

— А, так это же Лалли.

— Но кто она? Я имею в виду, как ее зовут?

— Лалли, — сказала сестра. — Она за нами присматривает.

— Но разве она не мисс или миссис Лалли?

— Нет. Лалли. И все. Мы не могли сказать «няня», когда были маленькие, так что все теперь ее называют «Лалли». Вот кто она такая.

— Ваша няня? — сказал Брайан Скотт Бромли, вытирая грязные ботинки о большую кучу листьев щавеля. — Как бесконечно причудливо.

— Она была нашей няней. Пока мы не выросли, — сказал я.

Он посмотрел на меня очень странно и издал забавный смешок.

— Понятно. Но как же мне ее называть? Я же не могу называть ее Лалли, она мне не няня. У меня никогда не было няни.

— Ну, — сказала сестра. — Ее маму и папу зовут мистер и миссис Джейн и, я думаю, по-настоящему ее зовут Эллен, но я не знаю. Я слышала, что миссис Джейн так ее назвала однажды, когда рассердилась. Но обычно она просто Лалли.

— Я буду обращаться к ней «мисс Джейн». Так будет совершенно корректно, я уверен.

— Она очень удивится, если ты так будешь ее называть.

— Ну, я полагаю, в этом вопросе необходимо соблюдать приличия. У женщины есть имя, и мне кажется корректным обращаться к ней по имени. Я же не знаком с ней близко, верно?

— Не знаю, — сказал я, действительно не зная, к тому же будучи обеспокоенным взрослыми манерами.

— Ну, конечно, нет. Я ее в глаза не видел до вчерашнего вечера, когда мы во-шли в дом с автобуса. Она кажется очень приличным человеком, поэтому я хочу вести себя корректно. Я полагаю, унизительно не оказывать ей приличествующего обращения.

Мы поднялись, перешли дорогу, настежь распахнули калитку Грейт Медоу и начали забираться наверх к дому. Но мы не особенно разговаривали, потому что, по правде говоря, мы не знали, что сказать Брайану Скотту Бромли. Обернувшись ко мне, сестра свела глаза на переносице, когда он не смотрел в ее сторону, и приставила палец к голове, показывая, что она думает, что он немного съехал. Что и я начинал думать. Но я притворился, что не заметил, что она сделала, если вдруг он увидит. Так что она поковыляла вперед, напевая непонятно что и придерживая шорты цвета хаки, засунув руки в карманы, потому что они были ей велики и она сломала ремень из змеиной кожи, когда свалилась с дерева, когда мы собирали дикую сливу.

Как только мы подошли к началу оврага, я сказал Брайану Как-там-его, что ему могло бы быть интересно посмотреть на дорогу контрабандистов к дому, вместо того чтобы проходить через большой луг, залитый солнцем, в то время как в овраге было тенисто и прохладно, и он сказал: «Очень хорошо». Так что мы съехали вниз по известковому склону, заросшему деревьями, и вдруг услышали визг сестры наверху в поле.

Визг был ужасный, три раза «иииии» очень громко.

— В чем там дело? — выкрикнул я сквозь спелетенные заросли плюща и корней из оврага.

— Ты противный! — крикнула она. Так что я понял, что она не умерла, ее не укусила гадюка или еще что-нибудь. Просто она злится. — Откуда ты знаешь, что в поле нет непривязанных быков? Может, они там гуляют, а тебе все равно. Ну нет! Взять и оставить меня здесь одну и исчезнуть в овраге. Ты противное чудовище.

— Что с ней случилось? — спросил Брайан Как-там-его, запихивая рубашку, потому что она выбилась из шортов из-за того, что мы проехались по известковому склону, что было единственным способом спуститься в овраг, потому что он весь зарос.

— Наверное, это из-за эльфордского быка. Она боится, что он затопчет ее до смерти.

— Весьма маловероятно, — сказал Брайан. — Я имею в виду, если она только его не спровоцирует.

Я не знал, что именно он имел в виду, поэтому промолчал, к тому же она уже спускалась по склону с ужасным топотом, царапаясь о ежевику и плющ.

— Некоторые люди такие мерзкие, — сказала она. — Я могла до смерти испугаться там одна-одинешенька. В поле, полном быков.

— Ты что его видела? — сказал я.

— А ты что, его не видел? — сказала она, когда мы продирались сквозь стелющиеся заросли камнеломки. — Разве тебе не кажется, что это очень мило, Брайан? — сказала она, как будто это она сама сотворила весь овраг. Так что я быстро все поставил на свои места — она такая ломака.

— Это сделали контрабандисты, — сказал я. — Много лет назад. И они провозили бренди и подобные вещи из маленькой церкви наверху от Грейт Медоу. Это был их тайный ход в деревню, видишь ли. — Я остался доволен — это ее немного заткнуло.

Но потом он сказал, с такой кривой улыбочкой: «Я очень в этом сомневаюсь. Думаю, это была просто нижняя дорога, которая шла от главной дороги к ветряной мельнице наверх, мимо вашего дома. Вы показывали мне вчера вечером».

— Наша мама однажды провалилась сквозь пол в доме и приземлилась

в страшной-страшной пещере прямо под нашим домом, и, говорят, это была старая пещера контрабандистов, и она была частью тоннеля, который проходил прямо от церкви, — сказала моя сестра. — Вот так говорили. Они знают, они же взрослые, в конце концов.

— Вполне приличная идея, — сказал Брайан Чудовище. — Но я бы относился к этому с долей сомнения.

— Это самая маленькая церковь в Англии, — сказала сестра. — Хочешь, мы тебя туда поведем? Если только ты не какой-нибудь безбожник. Ты безбожник?

— Не думаю, что это самая маленькая церковь. Мой папа говорил, что это только фрагмент гораздо большего здания. И она не самая маленькая в Англии. Я бы скорее считал, что самая маленькая где-то на севере.

Мы немного прошли в молчании. Вообще-то, с ним ты всегда чувствовал себя обескураженным, и было очень трудно удержаться и не вмазать ему хорошенько между глаз, только он был больше меня и носил очки. Так что я подумал, что можно сменить тему и спросил, легко ли ему было управиться в комнате, когда он укладывался спать.

— Управиться с чем? — сказал он мило, наклоняясь под большими зарослями ежевики, чем испугал дрозда так, что тот недовольно затрещал.

— Ну вчера вечером. Знаешь, с горшком. Ночным горшком, — объяснил я, видя, что он меня не понимает.

А он вроде засмеялся и сказал: «О спасибо, я вполне справился. Мне не при-шлось пользоваться горшком».

— Он для Гостей, — сказала сестра. — У него на дне фазан.

— Я просто пописал из окна, — сказал Брайан Как-там-его.

— Из окна? — сказал я.

— Ну… только один раз.

— Имбирное пиво, — сказала сестра. — Но как грубо делать это из окна.

А представь, что Лалли проходила бы внизу.

— Было совсем поздно, и я слышал, что она желала вам обоим доброй ночи из своей комнаты, так что я был в безопасности.

— И прямо на яблони! Я никогда в жизни не съем ни единого яблочка с тех деревьев. И на плитках останутся пятна, спорим.

Брайан разозлился, а его белое лицо покраснело. «Это и близко не попало на эти несчастные яблони. До них было сто километров».

— Да… Все-таки я думаю, это очень грубо, особенно, когда есть собственный горшок.

Мы добрались до края оврага и мусорной канавы, полной старых банок и кусков остова кровати, потом продрались вверх по склону, и вот дом был перед нами, весь мерцающий на солнце, а за ним была видна большая группа ясеней рядом с маленькой церковью.

— Если ты не веришь в контрабандистов, мы можем тебе показать ведьмин дом, — сказала сестра, опять осмелев от близости дома и от того, что уже было видно, как Лалли в переднике проходила по тропинке мимо пристройки. — Хотя она «ушедши», так что ты ее не увидишь, но он, — она кивнула на меня головой, когда мы полезли через расшатанный железный забор, — но он мог бы тебе показать, где она жила. Там очень жутко и кругом миллионы кошек.

Брайан испугался, его рубашка опять вылезла, и он заправил ее обратно. Он ничего не сказал, было видно, что его впечатлила идея ведьминого дома, даже если это был всего лишь фургон. Но мы этого не сказали.

— Если хочешь пойти посмотреть, я тебя проведу. Отсюда недалеко. Примерно две мили вдоль низины.

— Вы очень добры, — сказал он. Но по-прежнему смотрел на нас очень по-особенному, как будто мы свихнулись.

Правда. Люди странные.

— Брайан! — удивленно воскликнула Лалли. — Куда они тебя завели? Твои хорошие ботинки все в грязи! Я заявляю, стоит мне отвернуться, как вы оба тут же идете и делаете что-то исподтишка. Дай их мне. Давай-ка, снимай их, прекрасный летний день, от тебя не убудет, если ты походишь по траве в носках. Дай их мне, и я почищу их в одну минуту, иначе все засохнет. Известь запекается.

Она говорила с ним, как главная, но было видно, что Брайан ни секунды не хотел снимать ботинки, хотя и знал, что придется, и было ясно, почему он не хотел: в носках у него были огромные дырки. Сестра только хотела что-то сказать про дырки — просто было видно, она указала на них, — как Лалли дала ей затрещину, не очень сильно, и сказала: «А ну марш на кухню, мамзель, мыть руки… До обеда пятнадцать минут».

Мы прошли за ней в дом.

— Ну, а что на обед? — спросил я, потому что повисло молчание и мне показалось, что Брайан Как-там-его немного побледнел, глядя себе на пальцы ног. Почти на все.

— Чай, гренки, шесть яиц, — сказала Лалли недовольно и с ботинками пошла на кухню.

— На самом деле это не так, — сказал я. — Она просто всегда так говорит, если спросить: «Чай, гренки, шесть яиц». Это, я думаю, чтобы поставить тебя на место и чтобы ты не был любопытной варварой.

Но он ничего не ответил, просто чувствовал себя очень неловко, и вдруг Лалли высунула голову в кухонное окно.

— Не шляйтесь там без дела, вы, двое, мойте руки и Брайану покажите где. Брайан, почему бы тебе не снять носки и не походить босиком? Сегодня так жарко, а я днем собиралась постирать. Наверняка они у тебя испачкались… поторопись. И вы, двое, снимайте свои сандалии — я не хочу, чтобы вы бродили у меня по кухне и разводили везде грязь, большое спасибо. Обед через десять минут…

Было глупо говорить нам снять сандалии, потому что она никогда раньше этого не делала и они даже грязными не были, но она так поступила, чтобы Брайан Как-там-его чувствовал себя как дома, по той причине, что он наверняка чувствовал себя глупо, сидя там на траве в дырявых носках. Так что мы сняли, и он снял, и было очень приятно окунуть ноги в траву и гулять по красным кирпичам на кухне, и он, казалось, приободрился. И я тоже, потому что все равно был мой любимый обед: прессованный язык и маринованный лук и сливовый пирог на третье. Было очень забавно, потому что старик Брайан Как-там-его совсем позабыл про свои ботинки и дырявые носки, и еще он ни разу не сказал «мисс Джейн». Он просто сказал «Лалли». Как мы.

В конце концов та неделя оказалась не такой уж плохой. Как и заканчивается любая неделя. Всегда немного паршиво, когда у вас гость и надо быть сверхвежливым, угождать ему и делать все, чтобы он чувствовал себя как дома. Даже «Семья Воздержится» от пуддинга и так далее. Все это немного раздражало.

Брайан Как-там-его стал вполне приятным, ну, насколько может быть приятным такой человек, как он: весь бледный, в веснушках и в очках с оловянной оправой. Но Лалли все время повторяла: «Вы оба должны помнить, что ему есть о чем беспокоиться с новой мамой и все такое, и он образованный мальчик и не привык к таким, как вы». Это ставило нас на место, или так уж она думала. Но все равно мы хорошо к нему относились, и он к нам неплохо. Он стал еще лучше после того случая с дырявыми носками, а особенно на следующий день, когда Лалли спустилась с нами в деревню — что было очень странно, потому что она никогда не спускалась в деревню по утрам, а всегда велела нам не болтаться у нее под ногами и найти себе занятие или пойти за письмами, пока она суетилась по дому, как она это называла.

У Уайльда, бакалейщика, все тоже очень удивились. А заправила мисс Мальтраверс за почтовым прилавком сказала:

— Ба! Мисс Джейн. Собственной персоной! Какой сюрприз. Не часто вас здесь увидишь утром.

— Больше не увидите, — сказала Лалли. — Есть дела получше, чем бродить по магазинам, мисс Мальтраверс. Там, наверху, дел по горло, вот что. Но время от времени и я присматриваюсь, что происходит вокруг, иначе на тебя перестают обращать внимание, и, кстати, будьте так любезны, я хочу оформить почтовый перевод на шиллинг, пожалуйста.

Пока мисс Мальтраверс искала перевод в книжке, Лалли сказала, пожалуй, слишком громко перед двумя-тремя людьми, которых мы даже не знали:

— Мистер Уайльд, между прочим, тот чеддер, который вы нам прислали с детьми на прошлой неделе — такого сухого вы нам еще никогда не присылали. Неудивительно, он ведь австралийский, и путешествовал он всю дорогу на верхней палубе, судя по виду, а вы ведь знаете, мы всегда берем английский. Так что в следующий раз, когда его у вас не будет, пришлите хороший кусок лестерского, будьте добры. Не подсовывайте ничего, мистер Уайльд.

Он недовольно посмотрел и сказал, что просит прощения. А потом, глядя на потолок магазина, завешанный окороками, чайниками и крышками, блюдцами, деревянными ложками в связках и оловянными кружками с надписью «Польша» на донышках, а также полосками бумаги от мух и ос, которые жужжали вокруг сахара и смородины в большом деревянном ящике за прилавком, Лалли сказала:

— Скажите, нет ли у вас парусиновых туфель, которые подойдут этому молодому джентльмену.

Она положила ладонь на голову Брайана Как-там-его, чтобы показать, что она имела в виду не меня. И мистер Уайльд, заворачивавший бекон, который он только что нарезал, сказал да, он думает, что есть, и они стоят девять с половиной пенсов за пару. Что было странно, так это то, что она заплатила за них из своего собственного кошелька, а не из хозяйственного, который отличался и был с ручкой. В кошельке осталось немного, потому что, оплачивая почтовый перевод мисс Мальтраверс, она отдала шестипенсовик и несколько медяков, а когда потрясла свой маленький кошелек, в нем ничего не зазвенело.

В общем, Брайан Как-там-его получил свои парусиновые туфли, больше подходившие деревне, чем зашнурованные ботинки, очень обрадовался и предложил понести черно-красную хозяйственную сумку. Фактически это была моя работа, но Лалли сказала да, так что я не мог ничего сказать, потому что он был Гость и все такое. Мне показалось, что он был вроде как учительский любимчик, но я вспомнил о родных и что у него их была только половина, понимаете, и новая мама, которая велела называть ее Кэтлин, как он рассказывал.

Когда мы добрались до длинного белого моста над Какмиром, начинался прилив, у дальнего берега плавали два взрослых лебедя с тремя молодыми, но мы не стали останавливаться и долго на них смотреть, потому что самец выпрямил шею, зашипел и захлопал крыльями; сестра заторопилась, и ботинки Брайана Как-там-его застучали стук-стук-стук по деревянным доскам моста. У маленького моста через ручей, где мы обычно ловили плотву для Миннехахи, нашего кота, Лалли вдруг сказала:

— Пфу… Как же жарко! Давайте-ка присядем здесь в тенечке на пару минут. Брайан, ты можешь надеть парусиновые туфли, а у меня есть лакричное ассорти, кто хочет одну штучку?

Брайан переодел туфли, и мы все съели по лакричной конфете, но только по одной, чтобы не испортить аппетит. А Лалли порылась в красно-черной сумке, вынула конверт и положила в него почтовый перевод; потом полизала клейкую сторону и заклеила конверт.

— Ну вот, — сказала она, — мы должны двигаться дальше. Я не успеваю сделать свою работу, а вы сегодня не получите обеда, если мы сию же минуту не заберемся на холм.

Она засуетилась с сумками и кошельками, и мы все подобрались к главной дороге и хорошенько посмотрели направо и налево, потому что всегда можно ожидать, что выедет машина, хотя вряд ли она там была.

Потом мы все быстро перебежали через дорогу к маленькой железной калитке рядом с амбаром, которая вела к Грейт Медоу, и чуть не столкнулись, и Лалли сказала: «Черт побери». Конверт упал на дорогу, и я увидел надпись: «Салон Красоты Гледис Купер, 121 А, Хэмпстед Роуд, Лондон»; я его подобрал и отдал ей, она посмотрела немного странно и сказала: «Любопытная Варвара». Я сказал нет, а она ответила: «Раз уж он теперь у тебя, тогда брось его в почтовый ящик», — потому что ящик висел на деревянном столбе рядом с калиткой, и на нем красными буквами с завитками было написано: ER VII. Так я и сделал.

— Коров не видно? — спросила она, как только мы открыли скрипучую калитку.

Но их там не было, и в любом случае это были обычно эльфордские быки, а не коровы, только, она сказала, ей не было разницы, коровы они и есть коровы, как бы вы их ни называли, и уж лучше она пойдет в обход по дороге, чем наверх через поле, чтобы ее там затоптали до смерти эти огромные животные.

— Да они убегут, стоит им показать кулак, — сказал Брайан Как-там-его.

— Да неужели, — сказала Лалли. — Это мне-то, в красно-белый горох? Да они с ума сойдут. Кулак показать! Готова поспорить, что тебя никогда не окружало целое стадо, да? Все сопят, бьют копытом, глаза огромные, голову наклоняют и готовятся на тебя накинуться. Я-то знаю. Я однажды попала в такую переделку.

— У нее был ужасный удар, — сказала сестра. — Со мной бы тоже случился.

— Как раз там наверху. Я их увидела прямо там, у Суда, и чем быстрее я шла, тем быстрее они приближались, пока совсем не окружили меня. Ужасно это было. Можно поседеть от такого.

— Ей пришлось воспользоваться нюхательной солью, — сказала сестра. —

В маленькой зеленой бутылочке, от нее глаза режет.

— Аммиак, — сказал Брайан Как-там-его.

— Не важно что, — сказала Лалли. — Мне пришлось это нюхать.

— Пахнет мокрой постелью, — сказала сестра и побежала наверх в гору, потому что знала,что получит за это затрещину.

— Не обращай внимания, — сказала Лалли. — Лучше на такое поведение не обращать внимания, я потом сама поговорю с мамзель. Совсем от рук отбились… не знаю… А мне отвечать… И между прочим, — сказала она, внезапно поворачиваясь ко мне, — если тебе очень интересно, почему я отправила письмо не с почты, а бросила в почтовый ящик у калитки, то это потому, что не хочу, чтобы мисс Мальтраверс знала, куда я отправляю письма. Она ужасная сплетница, эта женщина, у нее язык, как у колокола, везде слышно, разносит любые новости. Так что вот почему.

— А в чем секрет? В письме?

— Конечно, нет. Секрет! Еще чего? Личное, вот и все, — сказала она. — А ты З.С.Д.

В смысле «Занимайся Своим Делом». Так что, я подумал, это интересно потом рассказать сестре. Если запомню имя той леди.

Улица рядом с гостиницей «Стар Инн» шла прямо к низине. Если идти все время наверх, то вскоре можно дойти до Лонг Баре, а это была верхняя точка. Оттуда, если осмотреться, можно было увидеть всю округу, как будто это все твое. Далеко внизу, в самой низине, была деревня, а еще дальше Элсистон и Бервик, а потом река извивалась через долину, вся серебристая на солнце. После видишь наш дом и церковь между деревьями и потом выходишь на Уиндовер Хилл. Там, наверху, всегда было тихо, только жаворонки летали и щебетали в небе и с моря дул ветер, а оно было золотое и синее, и по ту сторону его, за много-много миль, была Франция. Брайан Как-там-его сказал, что он там был однажды и там было вполне прилично, за исключением того, что они ели ужасную поганую еду. А я ничего не сказал, потому что мне нравилась поганая еда… во всяком случае, француз-ская поганая еда.

Мы шли посмотреть фургончик ведьмы, потому что через день Брайан должен был уезжать, а мне было любопытно и интересно, что там с кошками и все такое. Но он сказал, ему было не очень интересно, но шел из вежливости, так что это не имело значения.

— А что бы ты сделал, — сказал я, — если бы ты по-настоящему увидел ведьму. Что тогда?

— Что бы я сделал?

— Да. Если бы вдруг вон из-за тех деревьев выскочила крибле-крабле старая черная ведьма?

Он засмеялся, но прозвучало это словно он насмехался. Все-таки предполагая, что я в них верю, а это не так, я бы сказал: «Добрый день», и всё.

С ним действительно ты чувствовал себя мерзко, все эти словечки. Он был страшно чванливый и лондонский. Я злился на него, когда он так говорил, но во всем остальном он был ничего, полагаю.

— Я предполагаю, это потому, что ты живешь в Лондоне и не веришь в такие вещи. Конечно, я не думаю, что в городе вправду могут быть ведьмы, но в деревне могут быть. У нас здесь в Суссексе их много. Они заговаривают, знаешь, а иногда крадут детей и продают цыганам. Эта ведьма заговорила миссис Флюк, которая здесь прожила всю жизнь, чтобы у нее не было ознобышей. И получилось. Вот так. Она мне говорила.

— Я думаю, кто-то вешает тебе лапшу на уши, — сказал он и побежал вверх на холм показать, что он может. Не задыхаясь. Только когда я до него добрался, он задыхался. И все лицо у него покраснело, и так ему и надо было.

Там, где он стоял, был небольшой просвет в изогнутых кустах бузины, скрюченных ветрами, и чуть ниже дорога из деревни исчезала в низкой траве и известковой колее, а там, один-одинешенек, наводящий ужас и заброшенный, стоял фургончик. Но кошек нигде не было, и он казался с нашего места совсем закрытым. Маленькая оловянная труба с заостренным верхом вся проржавела, а розово-голубая краска стала серой и вся облезла.

— Ну вот, — сказал я шепотом, потому что, казалось, здесь нужно было шептать, как в церкви или музее. Потому что она умерла, думаю.

— Это фургончик, — сказал Брайан Как-там-его. — Как его вообще сюда затащили, интересно знать?

— Я полагаю, лошадь его затащила, но много лет назад, потому что оглобли сломаны, смотри.

Они были сломаны, лежали и гнили в траве.

— А где же котел? — сказал он с кривой улыбочкой.

— Не знаю, — сказал я. — Но здесь есть старый молочный бидон.

— У ведьм всегда есть котлы, с помощью которых они колдуют. Они варят жаб, змей и прочее и делают настой. И проклинают людей. Ты разве не знал? — Он улыбался очень саркастично, и я собрался сказать: «Ну что же, можем пойти обратно», — как произошло что-то очень странное. Закрытая ставня медленно-медленно и со скрипом открылась. Мы посмотрели на нее. Я не дышал. Потом открылась вторая. Шума не было, только скрип и спокойствие. И ветра не было, так что это не из-за него. Потом внезапно раздался страшный короткий шум: «Трах-тарарах!» Очень явственно. Он раздался из оловянной домовой трубы. Изнутри.

И только я собрался вернуться в кусты бузины, как послышалось ужасное дребезжание и заостренный конец трубы слетел прямо в воздух. Я просто развернулся и побежал, а Брайан Как-там-его побежал за мной, и теперь его лицо было белым — только уши красные. И только мы влетели в кусты, из фургончика раздался ужасный шум. «Уууууууу! Ууууууу, — гудел он очень громко и переливчато, как сова, только громче: — Уууууууу! Уууууууу!» Брайан Как-там-его пробормотал «черт побери» и уже здорово обогнал меня, когда прогремел страшнейший взрыв. Я быстро обернулся и увидел, как из того места, где должна была быть дверь фургончика, выплыла старая железная плита и как будто взорвалась в траве. Я так удивился, что споткнулся об изогнутый корень, а когда вставал, услышал громкий рев: «Идите сюда, трусливые негодяи», — и появились Рег Флюк и его лучший друг Перс. Так что я почувствовал себя довольно глупо, но не так сильно, как Брайан Как-там-его, который к тому времени уже почти добежал до деревни, сорвав с себя очки.

— Чой-то вы тут задумали? — сказал Рег. Он стоял на ступеньках фургончика, а Перс высунулся из маленького окошка. — Трусы.

Я им сказал, и тут медленно подошел Брайан Как-там-его, и мы все друг на друга посмотрели, и Рег сказал: «Внутри ужасно воняет. Хотите понюхать?»

Мы подошли к фургончику, он весь был разрушен внутри, везде валялись куски тряпья и бумаги. В крыше была огромная дыра, которую я раньше не заметил, но, по правде говоря, внутри ничего больше не было. Рег выкинул плиту, но осталась старая сковорода, вся ржавая, и маленькая застекленная дверь болталась на петлях, и опять тряпье и разорванный матрас, а на стене картонная картина с изображением людей, сидевших в несколько рядов, как школьный класс, на фоне большого дома, заросшего плющом, только это было трудно разглядеть, потому что она вся покрылась пылью. И все.

— Я думаю, здесь уже кто-то прошелся и не однажды. Вероятно, приходили из деревни, обнимались-целовались, неудивительно.

Я не понимал, о чем он говорил, там ужасно пахло и все выглядело грустно, и кошек не было, и пахло, скорее всего, ими. Так что мы все выбрались, и Перс стал выбивать бревно, лежавшее под одним из передних колес.

— Много не надо, чтобы это сдвинуть, — сказал он.

— И что сделать? — спросил я.

— Столкнуть его с холма, почему бы и нет?

— Думаю, мы не должны этого делать, это не наша собственность, — вдруг впервые заговорил Брайан Как-там-его.

— Неужели? Послушайте-ка его! Серьезный разговор! Действительно «не наша собственность»! Все равно это ничье. Никого-то у нее не было, — сказал Перс и начал изо всех сил бить по бревну. Потом Рег принялся за другое, они схватили ветку от дерева и стали все подряд ею колошматить.

Фургончик весь задрожал, от него отвалились куски, ставни закрылись и открылись, как глаза, и было ужасное ощущение… будто боролся человек. Но они откатили оба бревна, так что неустойчивый фургончик просто накренился наверху тропинки, и было видно, что столкнуть его вниз теперь очень просто.

Вдруг всех охватил азарт, и когда Рег закричал, чтобы мы ему помогли, мы просто подошли и сделали, как он говорил. Вчетвером мы с силой толкали фургончик сзади, он затрясся, зашатался, застонал, а Рег все кричал: «Толкай!» Так что мы толкнули и вдруг он покатился… так просто. Все запрыгали рядом, и фургончик медленно загромыхал по тропе, задел бугорок в одном месте и высоко над ним подпрыгнул. Кусок крыши отвалился, и потом он весь пошел трещать и сыпаться на мелкие кусочки по тропинке и развалился в массу дерева и колес и части дымовой трубы, когда ударился о меловой вал внизу. Потом все было тихо, только доносилось пение жаворонков и звякание пастушьих колокольчиков «динь-динь», из-за чего Перс забеспокоился, потому что он вдруг сказал: «Ну, нам лучше пойти… проклятый пастух здесь недалеко», — и они с Регом побежали вниз по тропе, смеясь и размахивая руками в воздухе. Когда они добрались до остатков фургончика, он подобрал длинный кусок отломанной доски, выкрашенной в розовый цвет, и, размахивая им над головой, как клюшкой для крикета, они исчезли в лесу.

— Я думаю, мы очень мерзко поступили, — сказал Брайан Как-там-его.

— Но ты же это сделал, — сказал я. — Когда они позвали «идите толкать», ты пошел.

— Да, — сказал он. — Я знаю. Часть меня хотела, а часть нет. Ты меня понимаешь?

— Да, — сказал я. Я понял, но не совсем…

Мне самому было грустно, но в конце концов он все равно весь разваливался, и пахло там противно, и она умерла, и родных у нее не было, которым он был бы нужен. Так что я просто спустился по холму к развалинам и поковырял в них палкой, и под длинным куском полосатой тряпки нашел любопытную круглую вещицу. И самое забавное, что это была та самая пятнистая морская раковина с раскрытыми створками, и на ней было написано: «Бомбей». Она показывала ее нам очень давно, когда мы помогли ей с дровами. Так что я ее взял. Потому что, может быть, ей захотелось бы, чтобы я ее взял и не оставлял лежать одну в Низине, потому что она заботилась о ней и показывала нам как что-то особенное. Эту раковину ей прислал сын. Но он умер. Никого из родных.

Мы медленно спустились по тропе, когда показались овцы, заполонив собой весь холм. Они блеяли и легко бежали на своих тонких ножках. Они начали щипать траву на том месте, где стоял фургончик, а большая овчарка подняла ногу на ржавый молочный бидон, который лежал на боку в траве… Мистер Дик, пастух, помахал нам рукой и пошел дальше со своим стадом. Все было так, словно никто никогда ведьмы и не видел и фургончик никогда не стоял на том месте.

От этого было довольно грустно. Так что я просто прижал раковину к груди, и мы пошли домой.

Продолжение следует

Перевод с английского Анны Парра

Фрагменты. Публикуется по: B o g a r d e Dirk. Great Meadow. An Evocation. © Motley Films Ltd., 1992.

1 Фешенебельный район Лондона, в котором располагаются дорогие отели, рестораны и магазины.

2 Дерек (Нивен) ван ден Богарде — настоящее имя Дирка Богарда.

3 31 октября — День всех святых, Хэллоуин.

4 Фабрика по производству фарфора в городе Лоустофте, открыта в 40-50 годах XVIII века одной из первых в Великобритании; единственная в свое время в Восточной Англии.