Глава первая. Вы нам доверяете?

Небо. Серое мокрое небо. Медленно и неостановимо плывут по нему облака. Плывут, подгоняемые ветром. Рваные и пышные. Серо-желтые. Хаотично и синхронно. Натыкаясь одно на другое, сливаясь, перетекая и убегая друг от друга. Надвигаются и удаляются. Куда-то плывут облака.

Большое окно в деревянной раме с облупившейся белой краской, через которое за отсутствием занавесок видно, как движутся по огромному небу серые облака.

Комната, заставленная старой советской мебелью. Пыльное громоздкое черное пианино с кактусом на крышке. Портрет Чарли Чаплина из финальной сцены фильма «Огни большого города». Огромная диффенбахия в кадке. Старый из 80-х темно-коричневый палас на полу, старый же телевизор. Кассетный музыкальный центр. На стене картинка в рамке: по берегу холодного северного моря, брызжущего пеной на камни, бежит одинокая черная собака. Из признаков более или менее современной жизни в комнате только диван. Большой, удобный, светло-голубой.

Ей невыносимо трудно подняться. Она поворачивается под одеялом. Волосы растрепаны. Она с трудом садится на диване. Сидит, опустив голову, свесив длинные волосы на лицо. Поднимает голову. Поправляет кое-как волосы. Протирает опухшие глаза. Вздыхает. «Блин», — говорит она сама себе.

Пасмурное летнее утро. Прохладно, и вот-вот начнет моросить дождь. Небо заполнено серыми тучами. Город живет медленной жизнью. Она быстро, тяжело дыша, шагает по городской улице. Руки в карманах плаща. Смотрит по сторонам. Озирается, будто что-то ищет. Редкие прохожие. Редкие машины. Домики пяти­этажные, старые развалюхи в два-три этажа... Продуктовые магазины с вывесками еще из советских времен. Маленькие сонные дворики. Железнодорожный мост. Где-то раздается гудок поезда. Медленно ползет по рельсам паровоз. И облака плывут по небу медленно.

Она сворачивает под большой вывеской «Дом мирового суда» со стрелкой. Идет по свежей асфальтовой дорожке. Здание мирового суда построено недавно. Утилитарный архитектурный шедевр. Территория едва приведена в порядок. Между асфальтовых дорожек клумбы без цветов и без травы.

Она входит в двери Дома мирового суда. Тихо. Безлюдно. На проходной толстый и медлительный охранник лет двадцати пяти в серой форме требует:

— Паспорт.

Она протягивает ему паспорт. Охранник даже не взглядывает на него.

— Куда вы идете?.. — спрашивает вяло.

Она взволнованно, поспешно отвечает:

— Мне назначено. На девять утра, кабинет 204!

— Проходите, — безразлично говорит охранник, — второй этаж, направо.

Она поднимается на второй этаж. Быстро идет по длинному коридору с пронумерованными дверьми. У двери с номером 204 долго стоит в нерешительности. Потом открывает дверь без стука.

В кабинете стоят две женщины, одна постарше, другая юная. Меж ними разговор: «Представляешь, купила вчера только колготки...» Замечают ее, оборачиваются, умолкают.

— Вы кто? — спрашивает юная. — Ваша фамилия?

— Кудряшова, — быстро, как школьница, отвечает она.

— Ааа… — как будто понимающе, тянет девушка, — подождите за дверью, мы вас пригласим.

Она выходит. В коридоре на стене большой стенд «Лучшие работники участка № 35 мирового суда». На нем идиотские паспортные фотографии разных мужчин и женщин. Под фото указаны должности и имена лучших работников, натужно улыбающихся штатному фотографу.

Ти-ши-на. Она стоит в пустынном длинном коридоре, смотрит через окно во двор. Там нет ничего интересного. Только слегка моросящий дождь. Только ветер колышет ветки пышно цветущего жасмина.

Она прикрывает рот ладонью. Смотрит в маленькое круглое зеркальце. Выглядит она плохо. «Входите!» — слышит за спиной. Быстро убирает зеркальце. Оборачивается.

Женщина постарше — судья, она сидит за столом у окна, метрах в восьми от меня. Меня попросили сесть у двери на стуле. Мне трудно, потому что человек, который говорит со мной, находится так далеко от меня. Молодая девушка, по всей видимости, секретарь, сидит справа от меня, совсем близко. Перед ней толстая тетрадь в клетку.

Судья, еще молодая, крашеная блондинка с удивленно-безразличным лицом, листает картонную папку «Дело». Она далеко, и я не вижу, что там, в папке, но знаю, что там мои бумаги. Тусклый утренний свет из окна падает на женщину-судью сзади, и я совсем плохо вижу ее, щурюсь, чтобы рассмотреть выражение ее лица и хоть так понять, как мне себя вести.

Этот ряд советских стульев у стены, на одном из которых, у самой двери, притулилась я, удивленное, еще заспанное лицо судьи у окна, картонная папка «Дело», яркий макияж секретаря, ее тетрадь в клетку из магазина канцтоваров…

— Открываем судебное разбирательство. В суде присутствует истец, ответчик в суд не явился, — быстро и заученно говорит судья.

Я сижу, вытянув шею, как ученица, внимаю непонятному мне. Чувствую себя глупо, слушая эти вычурные дежурные слова.

— Итак, в деле находятся следующие документы… — она перелистывает страницы, читает названия «бумажек»: свидетельство о браке, заявление о разводе, согласие супруга на развод в его отсутствие… — Все верно?! — спрашивает она у меня грозно.

— Ддда, — тихо отвечаю я.

И пожимаю плечами. Откуда мне знать, все ли верно и бывает ли все верно вообще…

Я немного побаиваюсь; сижу, сложив руки на коленях, как подсудимая.

— Назовите свое место жительства и место работы!

— Улица Окраинная, дом пять, квартира одиннадцать…

Девушка-секретарь, я вижу, записывает за мной, вроде как делает заметки… непонятно для чего…

— Работаю я… бухгалтером…

— Где?

— Ну, это частная фирма…

— Название?!

— ООО «Лидер», — нехотя говорю я, морщусь: глупое название и ничего не говорит.

— Адрес вашей работы?!

Женщина-судья сердится и презирает меня.

— Адрес?.. — я только успела подумать, чтобы соврать, но уже сказала, как есть: — Москва, улица Годовико…

— Москва?! — женщина в гневе привстает с места, перебивает меня: — Вы работаете в Москве?

— Дддда…

— А живете здесь?!

— Нет, я живу в Москве, но прописана я здесь, у мамы на Окраинной улице… — я смущаюсь, путаюсь и боюсь.

— Так! Не вводите суд в заблуждение!!! Говорите четко: адрес, где вы проживаете?

— Я… я не поняла, просто… Я живу сейчас и работаю в Москве…

— И вы специально приехали сюда, чтобы развестись?!

— Да… а как? Дело в том, что Саша, то есть мой муж, он не поехал бы в загс, ему недосуг… и вообще… вообще плевать…

— Отвечайте четко: место работы и должность, а также место, где вы проживаете в данный момент, — перебивает меня судья, ей неинтересны подробности.

— Да, хорошо… проживаю: Москва, улица Никитская, дом семь…

— А квартира?

— Это студенческое общежитие… я студентка…

Женщина смотрит на меня с ужасом. Застывает даже. Молчит. Как все сложно! Как неоднозначно все! Отчего все так путано в моей жизни? Женщина-судья не может понять! Они с секретарем переглядываются. Ищут друг у друга поддержки в своем нелегком труде.

Девушка-секретарь все записывает ручкой в толстую тетрадь, весьма неряшливо и мимо строк записывает.

— Вы можете сделать отвод, — наконец говорит судья и вопросительно смот­рит на меня.

Я ничего не понимаю и смотрю на нее, на люстру на потолке, на шкафы с рядами картонных папок «Дело». Повисает молчание. Судья и секретарь снова недоуменно переглядываются. Я ловлю их взгляды.

— Что, простите? — неуверенно спрашиваю я.

— Вы хотите сделать отвод?

— То есть… это как?

— Ну вы доверяете нам?! — хором спрашивают судья и секретарь.

— А! Да-да! Конечно! Доверяю! — быстро отвечаю я. Вдруг еще передумают проводить этот идиотский суд.

— Приступим к прениям, — строго говорит женщина и смотрит на меня.

Я кручу головой, напрягаю лоб. О чем она? Сижу, молчу. Женщина выжидающе смотрит на меня. Ждет чего-то. А чего? Вспоминаю американские фильмы. Пытаюсь понять, чего от меня хотят.

— Пожалуйста, — предлагает мне высказаться женщина.

А я не знаю, на какую тему высказываться. Но мне нужно собраться! Нужно!

— Прошу развести меня с мужем… — тихо едва выговариваю я и опускаю глаза в пол. На линолеум. Желто-зеленый.

— Какие у вас причины для развода? — не меняя тон, спрашивает судья.

— Множество…

— Назовите их суду!

Я молчу. Уперлась ладонями в колени, как на детсадовских фотографиях. Какое ваше дело, какие у меня причины? И что я должна назвать. Ведь вам все равно. Все равно разведете. Зачем мне что-то называть?..

— Мой муж больной человек… — пересиливая себя, выдавливаю я.

Почему я сказала это? Зачем? Могла бы сказать «не сошлись характерами», как говорят все нормальные люди.

— У вашего мужа есть какие-то хронические заболевания? — строго спрашивает судья. — Назовите их суду.

Вот она, неожиданность обыденности, вот шок повседневности! Порой самые простые и логичные вопросы оказываются непостижимо сложными. Неужели люди разводятся из-за болезней? То есть из-за хронических болезней? Из-за того, что твой муж, скажем, ослеп или оглох или у него сахарный диабет. Неужели на моем месте когда-то сидели такие люди?

— Алкоголизм, в частности, одно из его хронических заболеваний, а как следствие — лживость, — наконец говорю я, не глядя на судью.

Женщина смотрит на меня с презрением, опускает голову в «Дело». Я смотрю на шкафы. На люстру. В тетрадь секретаря. Что она там записала? Ничего не понятно.

— Суд принял решение развести истицу и ответчика. Итак, двадцатого июня две тысячи одиннадцатого года принято решение о разводе истицы и ответчика. Решение вступит в силу через десять дней, то есть… — смотрит на календарь на стене, считает, и я тоже смотрю, но считать не получается, — первого июля!

— И тогда я смогу его получить? — я встрепенулась.

— …а до тех пор оно не имеет юридической силы и смысла получать его нет. Решение получите в сто первом кабинете. До свидания!

— Я поняла…

— В течение десяти дней решение суда может быть обжаловано, — добавляет вдруг девушка-секретарь и смотрит на меня неожиданно сочувственно.

Я встаю со стула. Они ждут, что я уйду. А я все медлю.

— А меня точно разведут? — с опаской спрашиваю я.

— Разведут, разведут, — уверяет судья тоном «иди ты уже».

— Если ваш муж в течение десяти дней не подаст ходатайство об отмене решения, — поясняет мне секретарь.

— Не подаст! — уверенно говорю я. — А расписаться нигде не нужно?

Они смотрят на меня вопросительно, с удивлением, как на дурочку смотрят.

— А! Ну да... — бубню я и выхожу. — Простите, до свидания.

Она очень медленно шагала по тротуару. Редкие прохожие. Пасмурно. Спокойно в мире. Даже тихо. Мало машин. Маленькие трехэтажные дома. Стройка. Новый высотный дом у дороги. Вывеска «Элитный секонд-хэнд». Она держала руки в карманах плаща. Вывеска магазина «Важная птица» с изображением куриной тушки. Жестокая ирония.

Перешла дорогу строго на зеленый свет. Зашла в новенький торговый центр. Внутри центр представлял собой обычный крытый рынок. Мясо, курица, рыба, фрукты, овощи, колбаса, сыр. На рынке было почти пусто и тихо. Она зашла в отдел, где печенье-пряники-конфеты. В отделе ни одного покупателя. Долго разглядывала всевозможные сладости. Продавщица зевала, перевязывая пакетики с печеньем. Прикрывала рот тыльной стороной ладони. Глаза припухшие, не выспалась.

— А дайте, пожалуйста, пряники имбирные… вот, один пакетик, — сказала она продавщице.

Она получила свой пакетик с пряниками. Вышла, прижимая его к груди.

Стояла на остановке автобуса. Зашла в автобус. Заплатила кондукторше четырнадцать рублей мелочью. Получила билетик. В автобусе в этот час тоже было почти пусто. Только старики с корзиночками. Из корзиночек зеленая рассада помидоров выглядывает. На дачи едут.

Она села на свободное место у окна. Пакет с пряниками положила на колени. За окном пошел дождь — серый асфальт испещрили темно-серые крапины.

Дома она включила телевизор. Села с пультом на расхристанную, не убранную утром постель перед телевизором. По телевизору шел сериал «Счастливы вместе» про Букиных. За кадром хором ржали. А одиозный Гена Букин сидел вразвалку на диване перед телеком, засунув руку за пояс брюк.

Она выключила телевизор. Куснула пряник. Он оказался черствым. Это огорчило ее больше всего остального, случившегося за это утро.

Глава вторая. Йогурты

— Мааам! А у тебя нет какой-нибудь юбки? — кричу я, лежа на диване перед телевизором.

По телевизору идет сериал «Универ».

Танечка держит на руках сверток с младенцем и говорит Сильвестру Андрее­вичу:

— Сильвестр Андреевич, вы не могли бы посидеть с Лешкой?

— Нет, Танечка, я сегодня хотел почитать, — жеманно отвечает миллионер.

Мама появляется в дверях комнаты с юбкой в руках. Я примеряю юбку. Немного великовата, но вполне ничего. Беленькая в едва заметную клеточку. В складку, ниже колена. Скромно и со вкусом.

— Погладишь? — прошу я.

— Конечно! Мне ведь утюг подарили… современный…

Мама всегда в настроении, всему радуется.

Я стою в кухне у холодильника, накладываю в полиэтиленовый пакет огурцы. Кидаю туда же кусок колбасы, кусок сыра. Все, что нахожу в холодильнике.

— Мааам! Ну чего? Готово?! — кричу я.

В ответ тишина.

— Мама!

Не отвечает. Я захожу в комнату.

Мама стоит над юбкой с утюгом в руке и плачет.

— Ну и чего ты плачешь?

— Да ничего… — капризно говорит она. Держит утюг в руке и плачет. — Дурацкий утюг, то ли дело наш старый… — говорит она.

— Эх ты!

— Конечно, мать дура, ничего не понимает!

— Брось, не гладь! Она и так гладкая!

Я пытаюсь забрать у мамы злополучный утюг, но она не отдает. Пытается гладить. Упертая. И шмыгает носом.

На летней улице темнеет. Я выхожу из ларька-палатки в белой юбке, цветастой блузке, на шее красные бусы.

— Водку уже не продают! — говорю я им.

Они ждут меня снаружи: Славик, Ирка и Федя. Славик вырывается вперед, рычит:

— Как это не продают?!

Он лезет в палатку. Широкоплечий, неотесанный, с наивным отчего-то выражением лица.

— Я говорила, не продают, — вальяжно комментирует Ирка и выдыхает дым сигареты.

— У тебя ж дома есть, — тихо говорю я ей.

— Не, свою я вам не дам, это святое, — покуривая, отвечает Ирка, — стратегический запас!

— Дайте нам литр водки! — настаивает Славик в окошечко.

И продавщица, конечно же, дает ему литр водки в черном плотном пакете.

Захолустье. Окраина пригородного района. Старые полуразвалившиеся деревянные бараки, разбитая дорога, пыль, кривые лавки, продавленные мостики через канавы, зияющее пустыми глазницами окон здание, от которого остались только кирпичные стены да мусор внутри… даже крыша провалилась или ее разобрали и унесли. Музыка из «семерки», подъехавшей к ларьку:

Только рюмки водки на столе,

Ветер плачет за окном, дикой

Болью отзывается во мне…

Местный гимн. Ребята тут же, не сговариваясь, начинают громко подпевать. А мне отчего-то неловко. Я опускаю голову, как давеча в суде. Только теперь вместо паркета пыльный летний асфальт. Федька трясет меня за плечо.

— Ну, чего ты? Это ж наша, любимая!

Группа кротких алкоголиков сидит неподалеку на бетонной плите, рядышком, сбившись. Снова чуют, снова предчувствуют. Как и вчера, как и завтра. Беззаботны. Почти. Блаженны. Будет что выпить! Несомненно, будет!

Здание завода на самой окраине. Несколько заводских панельных пятиэтажек.

Мы в темноте у старой заброшенной железной дороги. За «железкой» заводской цементный забор с колючей проволокой. Комары и холодно. Славик согнулся над кучкой хвороста, закрыл руками огонек и старательно дует. Ветки не разгораются. Вспыхивают и тут же гаснут. Ира приносит тяжелую ветхую шпалу.

— Вот это дрова! А у вас хрень!

— Ты чего железную дорогу ломаешь? — спрашивает Федя.

— Гниль! Эта дорога заброшена, сколько я себя помню, а я себя оооочень давно помню, — отвечает Ира и бросает шпалу в костер.

Славик крепкий, сильный, широкоплечий. Глаза огромные. Ручищи — во! А в душе дитя. Смотрит на меня заискивающе. Федя, его старший брат, — сиплоголосый, поджарый, с огромным уродливым шрамом через весь лоб. Зубы у него почти все «золотые», оскал злой. И душа у него недобрая, но я его не боюсь. По-моему, он несчастный и жалкий. Он курит, посмеиваясь, поскаливаясь «золотыми» зубами. Полулежа расположился в светлых брюках на траве.

Ира берет литровую бутылку водки и, запрокинув голову, отпивает из горлышка. Передает бутылку Феде. Тот тоже отпивает. Много и с удовольствием.

Огромный костер пылает. Я сижу, обняв колени руками. Славик обнял меня и смотрит в упор, не отрываясь. Ира и Федя в метре друг от друга. Оба в позе «лотос».

— Что ж, ты разве не знала, кто он? Знала ведь! Знала! И все равно… — громко и назидательно шепчет мне Славик.

— Знала… — медленно и задумчиво проговариваю я. — Нет! Не знала! — вдруг встрепенулась. — Ничего я не знала!!!

— Как же? Он ведь и не скрывал ничего.

— А я все равно не знала, — резонно отвечаю я.

— Не дождалась, пока я встану на ноги… — попрекает Славик.

— Да про что ты?.. — риторически спрашиваю я, не глядя на него.

— Кто он был?! Никто! А через тебя все заимел! Теперь вон! Крутой какой!

— Так уж и через меня? Он и сам… — говорю я.

— Сам?! А кто его в Москву привез? Кто жилье нашел? Работу? Ну?

Я неохотно киваю, мол, «ну я».

— А я так не хотел! Не хотел тебе на шею садиться! А ты подумала, что я не люблю…

— Да не думала я… Славик, а как твою дочку зовут?

— А! — морщась, отмахивается Славик. — Нашла, о чем спросить!

— Анька ее зовут, — отвечает Федя, подслушивал гад. — Ты, Славик, не забыл, что тебе завтра нужно на конвейере быть кровь из носу?

— Забудешь, блин, про это! — говорит Славик, и мне тихо: — Завтра у нас маленькие йогурты на конвейере идут, если я не приду — все встанет, трындец будет полный.

— Угу, — отвечаю я.

— Уволят тебя на хрен! — говорит Федя Славику.

— Йогурты идут по конвейеру, — продолжает шептать мне Славик, — их ведь проверять нужно каждый. Если большие — то еще можно не выйти, большие — это проще, меньше народу нужно, а если маленькие, то всё… а завтра у нас как раз маленькие… вот сегодня были большие…

Я грустно улыбаюсь. Поворачиваюсь к Славику, смотрю на него ласково.

— Ты изменился, Славка, — говорю я, — чего ты такой?

— Какой?

— Такой уставший…

— Так я без выходных на конвейере с восьми утра до восьми вечера, надо же дочку кормить, — с чувством глубокого уважения к своему труду произносит Славик.

— Славик никогда не устает, — комментирует уже пьяный Федя. — Славик — мой брат. Он неутомляемый, силища у него!!! Это я ведь тебя… а? Славка?.. Я тебя научил, как надо… помнишь?

— Помню…

— Помнишь… когда уже совсем больше сил нет… остановись и вдохни — и силы вернутся… а? помнишь, брат?

— Помню, брат, — ты научил!

— Брат, ты моя последняя в жизни надежда, ты всего добьешься, чего я не смог… дааа…

— Брось ты, Федя, чего ты гонишь, всего ты добился!

— Ээээ! Нет, вот в Магадане я был большим человеком! Знаешь, Ленка, на какой я тачке катался?

— Знаю-знаю… — отмахиваюсь я, потому что Федя каждый раз заводит одну и ту же волынку.

— Была у меня иномарочка, «японочка», меня уважали… Думали с братом, сюда переедем, тут поднимемся, а ни фига не вышло… Но у меня брат есть! Только брат и есть!

— Ой, хватит, Федя! — отмахивается Славик. — Все у тебя хорошо!

— Как сейчас помню, стоишь ты передо мной — в шортах, красивый еще такой, и говоришь: «Брат, научи меня драться»…

— А теперь я что, не красивый? — обижается Славик.

— Э, не! Теперь ты некрасивый!

Федя совсем пьян, и потому он отпивает из бутылки особенно большой и жадный глоток водки.

Я смотрю на языки пламени. Они завораживают. Мы передаем друг другу по кругу литровую бутылку, и каждый отпивает глоток.

— Я люблю тебя, — шепчет мне Славик и добавляет одними губами: — Безум­но.

Это странно и трогательно.

— Нет, — говорю я ему, — не любишь, хочешь любить, верю, но не любишь…

— Люблю…

— У тебя же дочка!

— Дочка? Да она случайно родилась, эта дочка! Все цыганка виновата!

— Какая цыганка?

— Предсказала мне, что наш род прервется. Федя импотент, у него детей уже точно не будет. А тут эта Надька залетела. Пойми, я не хотел, чтобы род прервался!

— Это какой такой род? — удивленно и наивно спрашиваю я.

— Наш род! — отчетливо выговаривает Славка и выпускает сигаретный дым.

Вдруг слышится шум «чух-чух-чух-чух», к нам приближается свет фонаря. И вот следом за ним из темноты выезжает паровоз. Из кабины его выглядывает старик. Он останавливает паровоз и спрашивает:

— Это куда дорога?

— Никуда! — с удивлением говорит Ира и даже встает с травы.

— Как никуда?

— Так — никуда!

Старик отмахивается, мол, «ну вас!» и едет дальше. А мы смотрим ему вслед удивленно и молчим. Ирка стоит, приставив ладонь козырьком ко лбу, и дольше всех смотрит вслед паровозу.

— А ты изменилась, Ленка, — говорит пьяный Федя, — не «своя» какая-то, скучная, раньше вон на столе плясала, спирт пила, а теперь… сидишь тут в своей страшной юбке. Где ты юбку такую дурацкую отрыла?

— Глупый ты, Федя, — сокрушенно говорю я.

— Нет, это ты глупая, наивная ты, дурочка, одним словом… помнишь, у тебя тыща пропала?

— Заткнись! — кричит Славик и порывается к Феде.

— Дак это брат ее у тебя и вытянул из сумки! — весело говорит Федя.

Славик хватает Федю за руки. Заламывает их.

— Врешь, гад!

— Выыытянул! А потом мы с ним на эту тыщу в кабак пошли, — кричит Федя.

— Да все равно, — совершенно спокойно и тихо говорю я… — Пописаю пойду.

Я встаю. Ухожу в темноту. Славик скрутил Феде руки за спиной, повалил его лицом в землю и кричит мне:

— Лен, он врет! Клянусь, он врет!

— Зря вытащил, — кряхтит прижатый щекой к земле Федя. — Козел ты, Славик, я тогда в кабаке отравился, почки себе посадил, в больнице лежал два месяца! — не унимается он.

Я иду прочь. «Все равно, все равно, все равно...» — повторяю я себе.

Я бегу по темным улицам пригородного района. Лишь бы убежать подальше от них. Долго плутаю. Запутываюсь в ветвях ивняка. Путаюсь на темных тропинках.

Ночь. Остановка. Сижу и звоню в «такси». А такси нет. «В Панковке ни одной машинки», — отвечает диспетчер. Ко мне подходит хилый прокуренный мужик лет сорока пяти. Тихо до одури, и комары. Мужик садится поодаль на корточки. Молчит несколько мгновений, потом тихо, сипло говорит:

— Чего ты тут сидишь? Тут опасно. Это ж Панковка. Пошли ко мне. У меня вон в том доме квартира трехкомнатная. Чаю попьешь.

— Спасибо, я такси жду.

— Какое такси? Такси не приедет. Пошли. Хоть помоешься.

Я оглядываю себя. Расправляю белую юбку.

— Да я вроде не грязная...

— Ну... чаю попьешь. Поешь. Я тебя не трону. Мне в командировку утром. Не спится. У меня квартира трехкомнатная.

У меня звонит телефон. Это Славик ищет меня. Любит же.

— Где ты? — кричит Славик в трубку. — Дурочка, не плачь! Неправда, не брал я, не брал!

А я и не плачу. Или плачу? На самом деле я плачу все время.

— Скажи, где ты! — кричит Славик.

Мужик тихонько подсаживается ближе на скамейку и все теребит свои заученные фразы:

— Пойдем ко мне… у меня квартира трехкомнатная… поешь… в командировку… не трону…

Вероятно, принял меня за проститутку. Я тихо говорю Славику (наверное, все же хочу, чтоб он пришел):

— Я на остановке…

Славик кричит мне в ухо:

— Я сейчас приду! Сиди там! Никуда!

Я не успеваю опомниться, как Славик и Федя набрасываются на мужика из-за угла остановки и бьют его, маленького, щуплого, бьют нещадно по лицу, по животу, бьют руками, ногами, и глаза их горят. Только что Федя был пьян, уныл и подавлен кучей своих болезней и полным провалом всей своей жизни. А теперь его глаза блестят неистово. Он живет. Он сильный. Он смелый. Он вспомнил, как когда-то в Магадане он был «большим» человеком, у него были «тачка» и «бабки», его боялись, на самом деле боялись. С азартом он лупит мужичка.

Позже, когда Федя сидит на скамейке остановки рядом со мной и радостно посмеивается, а Славик, сотрясаясь всем телом от переживаний, курит стоя к нам спиной, несчастный мужик держится за нос и все не уходит, он тоже зависит от нас. Он все стоит тут же и приговаривает, даже будто бы и радостно:

— Ребята, вы мне нос сломали, а мне завтра в командировку, в контору заходить, бумаги получать… как я пойду с такой рожей… эхэхэхэ…

— Скажи спасибо, что жив остался, — буркает Славик, — я за эту девушку убью! Понял?!

А мужик все не уходит. Лезет к нам. Ему нужно поговорить.

— Дак… ведь я ж ничего, вижу, сидит, одна, ночь, а у меня квартира… трехкомнатная…

— Заткнись! — рявкает Славик.

— Надо ехать, — говорит Федя, — только у нас сто рублей всего.

Это он говорит мне.

— Да-да, — приговаривает мужичишка со сломанным носом, — вызывайте «Таксопарк», мой вам совет, они самые дешевые…

Пока мы ищем такси, мужик все стоит с нами, держась рукой за нос и приговаривая. На горизонте за остановкой уже бледнеет рассвет. Дорога уходит вдаль за горизонт. Дальше лес, поля, над ними гуляет ночной туман. Холодит и будоражит. Навевает вековечные мысли. А мы идем к такси, просто такси на асфальтовой дороге. Просто ночная тьма сменяется смытыми красками предрассвета. И где-то горит костер. И где-то пар над темной водой. Природа вечна. А мы садимся в такси. Мы с Федей на заднее сиденье, а Славик рядом с водителем. Я бросаю последний взгляд на эту ночь.

Мы уезжаем. А он остается один. Смотрит нам вслед, стоя посреди дороги.

В такси Федя всю дорогу, не умолкая, говорит с водителем, он убеждает того, что иномарки гораздо лучше отечественных машин.

— Вот скажи, мужик, какие машины лучше, наши или иномарки? А? Ну скажи?

Мужик молчит. Рулит.

— А я тебе скажу — иномарки лучше, особенно «японки». Так ведь, Славик?

— Так-так… — бубнит Славик.

— А ты, мужик, я тебе советую, ты машину смени, возьми себе «японочку», она и бензина меньше сосет и не ломается на каждом шагу, как наши…

Мужик хмуро кивает. А Федя так и лезет к нему с заднего сиденья.

— И запчасти на «японку» легко достать!

Славик не слушает. Смотрит хмуро в окно, и желваки гуляют у него на скулах. И у него, неотесанного, запутавшегося, спивающегося пацана, есть душа, и душа та болит — по-своему, но не меньше, чем у тех, кому природа дала больше ума и тонкости вкуса.

Федя в диком азарте. Вспомнил свою иномарку, магаданскую. Да…

— Ну что, ты с нами? — не глядя на меня, спрашивает Славик, когда машина останавливается неподалеку от их дома, в сонном спальном районе.

— Куда? К твоей Надьке? — спрашиваю я.

— А она права! — весело говорит Федя.

— Почему к Надьке? Вон — к Федьке!

— Да-да! — говорит Федя. — Пойдем! Моей точно дома нет! Она где-нибудь трахается с таксистами! А придет — я ее выставлю! Сегодня точно выставлю!

И я иду с ними. Я выхожу из такси. На рассветную свежую улицу. Как славно, когда на рассвете поливальная машина прибьет пыль.

Мы проходим через заросший травой двор, ноги холодит роса, заходим в дверку, оказываемся в затхлом помещении с полуразрушенными ступенями. Поднимаемся по ступеням вверх.

— Моей точно нет, трахается где-то с таксистами, — повторяет Федя.

Длинный коридор, заставленный всякой утварью. Слева, справа двери. Федя открывает одну из них ключом.

— Проходите!

Заглядывает в комнату. Рыскает взглядом по углам.

— И правда нет… — растерянно бубнит он.

Федя подавлен.

Жилище Федино вполне себе благородно: большой аквариум, в котором вяло плавают рыбки, большой диван, старый, но рабочий компьютер. На трюмо стоят многочисленные баночки с косметикой и духами. Признак женщины. Я не удерживаюсь, чтобы не потрогать их. Нюхаю духи. Разглядываю баночки, присев на корточки у трюмо.

Федька обессилен сегодняшним днем. Он, свернувшись калачиком, быстро засыпает в уголке огромного дивана. Только бубнит уже в полусне: «Выставлю... Пусть только придет — сразу выставлю…»

Я и Славик сидим друг напротив друга. За окном зеленеет рассвет.

— Убью его! — говорит Славик и сжимает кулаки. — Зачем он влез? Убью! А ты? На что ты повелась?! Пришел такой х*й, на гитарке потренькал, ты и побежала за ним. На гитарку купилась... — сокрушается Славик, — а я, между прочим, тоже на гитаре играть умею! 

— Да я, в общем-то, не люблю, когда на гитаре играют, честное слово, — говорю я.

Славик не слушает меня.

— Гад твой Сашенька! Гад он!

Славик встает на колени и берет мою руку.

— Скажи, ты будешь со мной?

— А Надька?

— Что Надька? Она мне не жена. Ребенок на меня не записан! Случайно все с ней вышло, назло тебе! Я ведь не сплю с ней даже, я на матрасе, на полу… — быст­ро тараторит Славик.

Я вижу на столе баночку с йогуртом «Услада».

— Ты что, Славик, йогурты с работы тыришь? — буднично спрашиваю я.

— Это для ребенка…

— Вы младенца этой отравой кормите?

— Никакая это не отрава! Самый лучший и полезный йогурт! — обиженно говорит Славик.

— Нельзя такое ребенку…

Славик отбирает у меня баночку с йогуртом.

— Да брось ты про эти йогурты! Ты скажи, ты будешь со мной?!

— А Надька-то?

— Брошу ее. Прямо завтра! Клянусь! Вот увидишь!

Я молчу. Смотрю в окно на рассвет. Я так устала.

Славик тоже ужасно устал. Он без сил падает на кровать рядом с Федей и засыпает. Я сижу. Смотрю за окно на зеленый рассвет. Тишина звенящая. В большом аквариуме плавают рыбки.

Когда я открываю глаза, вижу перед собой белый потолок. Вскрикиваю: «Мама! Где я?» И слышу язвительный тихий смех. Перевожу взгляд и вижу Федю. Он сидит на стуле у дивана ножка на ножку и курит сигаретку. Я лежу пластом на спине на диване. В белой юбке. С сумкой через плечо.

— Как я здесь? — говорю я.

Федька посмеивается.

— Сил, видимо, не было уйти, — говорит он.

Я сажусь на диване. Пытаюсь понять, почему я здесь.

Славик просыпается. Волосы всклокочены. Под глазами черные круги. Он бледен и измучен. Садится. Хватается за голову обеими руками. Стонет.

— Ты это… — бубнит Славик, — это… Лен, ты иди… а то Надька еще… зайдет еще… потом созвонимся…

Он встает, держась за голову. Шатаясь, идет в туалет в конце коридора. Я поправляю белую юбку. На больших круглых часах на стене одиннадцать утра.

— А Славика-то теперь уволят, — говорю я Федьке, глядя на часы, — сегодня же маленькие йогурты.

Когда я выхожу из комнаты, навстречу мне идет мрачный Славик, за ним Надька, которая несет на руках перед собой свое «знамя» — растрепанную крохотную девочку Анечку. Они проходят мимо меня в комнату. Я говорю Надьке: «Здравствуйте!» Она не отвечает. Иду по коридору. Как из ада. Только белая юбка нежно касается коленей. Выхожу на улицу. А там понедельник, яркое-яркое солнце. Люди спешат по делам. Гудки машин. Крики. Шум стройки. Движение. Кто-то косит газон. Кто-то красит забор вонючей краской. Таджики давно уже гоняют по городу на желтых маршрутках и пытаются понимать, чего хотят от них эти русские пассажиры. На углу парень раздает листовки. Все при деле. Мир кишит делами и людьми. А я плетусь, сама не зная куда. И нет мне места. И некуда идти. И хочется пальцем проткнуть картинку этого яркого дня и увидеть, что за ней настоящий мир с моросящим дождем, серым асфальтом и тишиной.

Набираю номер, звоню.

— Мамочка, мама, где ты? — говорю я в трубку.

— Я на работе, — отвечает мне она, — а ты где?

— Мам, я не знаю, где я!

А солнце светит так ярко. И так страшно под этим ярким солнцем жить после темной ночи. Сажусь в такси, стоящее на обочине.

Когда машина останавливается у моего дома, таксист говорит, обернувшись:

— С вас сто рублей.

— Хорошо, — отвечаю я.

Долго роюсь в сумке. И так и сяк. Но денег нет. Совсем. Я сижу, гляжу в окно, молчу. За окном кусты цветущего жасмина.

— Ну как? — спрашивает таксист.

— У меня, кажется, деньги вытянули, — говорю я тихо.

Глава третья. Мне было трудно в тебя верить

Я сижу на кухне. Пью чай. Мама стоит ко мне спиной и что-то готовит. На плите кипит в кастрюле вода. На подоконнике сидит, любопытно глядя на улицу, кошка. Мы с мамой молчим. Неловко молчим. И от этого я пью чай, шумно втягивая и причмокивая. Ведь криком можно спастись от тишины. Но в конце-то концов я не могу вынести это молчание.

— Аааа, — тяну блаженно, — вкусно...

Будто бы это не тот же чай, что и тысячу раз я пила тут на маминой кухне. Мама не отвечает. Я некоторое время молчу, но потом иду напролом:

— Мам, а у нас сыр есть?

И лезу в холодильник.

— Ты так сопьешься! — наконец выдает мама.

Я смотрю в холодильник и говорю, как можно более невозмутимо:

— Ничего я не сопьюсь, мама, я совсем мало пью. Ирка вот…

— Что мне Ирка? — перебивает мама. — У меня ты! Плевать мне на Ирку, я ее пьяной никогда не видела.

— Ты же знаешь, она пьет и никогда не пьянеет, хоть выпьет литр водки.

— А ты-то пьянеешь, и еще как!

— Хорошо. Даже если сопьюсь? Что тут такого? — спрашиваю я. — Вон Ефим с Ганей пьют всю жизнь, квартиру пропили, в халупе из досок живут, а по жизни улыбаются. У них одна забота — найти выпить. А у других этих забот тысячи. Алчность, тщеславие там, зависть, жадность, уныние, что там еще? В общем, все пороки! А у них только один! Ты сама говорила: алкоголики — самые невинные люди, им меньше всех надо. Ты и сама их жалеешь и помогаешь!

Мама оборачивается, с отчаянием глядя на меня.

— Доченька, разве для этого я тебя растила?

— А для чего ты меня растила? Чтобы я стала богатой и знаменитой? И меня по телеку показывали? Чтобы перед соседями хвастаться?

— Как тебе не стыдно!

— Если хочешь, я вообще больше никогда к тебе не приеду!

— И не приезжай!

— И не приеду!

Я выхожу, хлопнув дверью. Дверь у нас ломаная и потому, хлопнув, снова распахивается. Она вообще никогда не закрывается.

— Конечно, легко кричать на мать! — кричит она мне вслед.

— Очень легко! — бешусь я.

Лязг посуды и «до свидания».

Я долго стою в своей комнате, склонившись над большим старым пианино. Открываю крышку. Нажимаю на клавишу. На другую. Пианино издает звуки. Ударяю хаотично по клавишам. Грохот. Грустно улыбаюсь. Я не умею играть. Я могу лишь стереть пыль с пианино. И я провожу ладонью по поверхности, стираю слой пыли. И в пианино, в его черном лаковом покрытии отражается комната.

Я прижимаюсь лбом к оконному стеклу, по которому стекают струйки воды. Я смотрю вниз, во двор нашего дома. Там испокон веков стоят старые-престарые ржавые железные качели, две березки посреди двора, посаженные мамой лет пять назад, старая «копейка»-развалюха и две большие рябины по обе стороны от нашего подъезда. Испокон веков. Моих веков. Все это сквозь пелену дождя. Все это размыто ручейками воды. Все это такое родное и знакомое с самого детства… и я… уже взрослая. Совсем взрослая. Как мама, когда мне было десять. Я хорошо помню ее тогда. Мне казалось, что она уже совсем взрослая, даже немного старая женщина с печальными уставшими глазами. Она водила меня в фотоателье фотографироваться. На память. На полке с книгами стоит это черно-белое фото. Мы с мамой. Она обнимает меня. Я девочка с черными косичками в платьице с короткими рукавами, открывающими пухленькие ручки, с вызовом смотрю в объектив, раздувая ноздри. Мама с короткой стрижкой и в водолазке, грустная. Мне казалось, она совсем уже взрослая. А я теперь… совсем маленькая, а надо быть взрослой и по-взрослому преодолевать сложности. А я не чувствую в себе этих сил.

За спиной я слышу мамин голос. Она стоит, держась за косяк двери, и смот­рит на меня.

— Повесим занавески? — спрашивает мама.

— Нет! С ними не видно неба.

— А Ганя-то умерла… Неделю назад. Они с Ефимом шли, как обычно, к себе в халупу, видимо, выпили где-то паленой водки, ну она и не дошла… на повороте осталась…

— Мама, прости меня, — говорю я.

Я сижу на кухне у Ирки. Она в домашнем халате. Окошко плотно завешено покрывалом от яркого летнего солнца. На столе стоит литровая бутылка водки, очередной «стратегический запас». Две стопки. Тарелка с кружками колбасы и кусочками сыра. Мы выпиваем, чокнувшись рюмками.

— Да он никогда тебя не любил. Когда любят, не врут, — говорит Ира и не жмурится от водки и не закусывает.

Я молчу.

— Пойдем покурим, — говорит.

Мы выходим на балкон. Курим.

— Как же ты теперь его пианино будешь из квартиры выносить? — говорит Ира, — такая махина, грузчиков нанимать будешь?

— Ничего я не буду выносить...

— Оставишь? Зачем? Ты ж играть не умеешь!

— Это же пианино! — возмущаюсь я.

— Мдааа… А как он играл, — мечтательно говорит Ира, — я даже плакала от его игры. Эх, Сашка-Сашка, оболтус!

— Я тоже часто плакала от его игр, — тихо говорю я.

Ира выдыхает дым сигареты.

— Сегодня, уж извини, в восемь ко мне Икром приедет, — говорит она.

— Да ничего.

Ира мечтательно смотрит на небо и говорит:

— Господи, вот почему все русские мужики либо козлы, либо пидарасы? То ли дело узбеки! Вот Икром никогда не придет с пустыми руками, в прошлый раз, представляешь, притащил целый мешок картошки... Приятно...

— Мешок картошки приятно?

— Приятно, что за тобой ухаживают! Внимание приятно!.. Он мне тут жениться предлагал.

— Так он же женат!

— Ну и что? Зато приятно!

Вдруг слышим, из-за соседнего окна раздается:

— Ма-ма…

Робкое. Едва разборчивое.

— Проснулись, теперь начнется, — говорит Ира и, обернувшись к соседнему окну, трясет указательным пальцем и назидательно произносит: — Слезь с подоконника!!! Слезь!!! У! Опасно! Опасно!

И дальше курим. Вовка и Вера — Ирины дети-двойняшки — продолжают стоять на подоконнике и с интересом смотрят на нас.

— Ты посылаешь во вселенную неправильный сигнал! — говорит Ира.

— …А они не выпадут? — перебиваю я ее, нервно поглядывая на детей.

— …Да что с ними будет?! — отмахивается Ира. — …Неправильный сигнал! Ты же всех козлов и уродов мира уже вокруг себя собрала, другим бабам не осталось!

Я все смотрю на детей, они прижали носы к стеклу.

— Нужно раз сказать им «нет», этим козлам! Помнишь, я тебе книжку показывала? Ты прочитала? А ты почитай!

Внизу, во дворе пятиэтажки, в песочнице копошатся трое ребятишек. Их мамы курят рядышком на лавке.

— Слушай, и что он так просто согласился на развод? — спрашивает Ира.

— Да не соглашался он, я потому в суд и подала. В загс ведь надо вдвоем идти, а он сказал, что не пойдет, что разводиться не хочет. Ну я и подделала заявление от него, мол, он дает согласие, чтоб нас развели в его отсутствие…

— Ну ты даешь! Это ж незаконно!

— Да всем плевать!

— А теперь-то он хоть знает?

— Знает, ему из суда позвонили, сообщили, что двадцатого суд.

— И?

— И ничего… Не явился. Сказали, если подаст ходатайство в течение десяти дней — отменят решение. Только он не подаст.

— А если подаст?

— Не подаст!.. Сначала звонит мне каждый день, умоляет встретиться, жить без меня не может, а потом вдруг пропадет на неделю, ни разу не позвонит. И вполне даже себе живет. И может. Не знаю, что делать…

— Ты бы в церковь сходила, попросила у Бога, чтобы он тебе помог, — говорит Ира.

— Нет, в церковь я больше не пойду.

Ира смотрит на меня с ужасом.

— Почему?

— Это все неправда… вся эта церковь и Бог.

— До чего он тебя довел! — сокрушается Ира и тушит окурок. — Богохульствуешь!

— Да надоело мне молиться! Плевала я на этого Бога! Человек молится, когда ему страшно, а я решила: больше я бояться не буду, хватит с меня. Я думала, Саша без меня погибнет, боялась за него, а он совсем даже не собирается погибать. Дура! Хотела его к иконе этой чудотворной вести. Смешно!

— Не богохульствуй! Икона эта на самом деле чудотворная и многим алкашам помогла! Хотя вот Олькиному уроду не помогла, как пил, так и пьет. Потому что его насильно свезли, а надо самому захотеть…

Ира открывает дверь с балкона на кухню, к ней под ноги бросаются близнецы, она нежно обнимает их и ласково говорит:

— Ребятки мои, проснулись, Веруня моя, Вовчик мой!

Гладит детей по волосам. А дети с обожанием смотрят на нее.

Глава четвертая. Старая любовь не ржавеет

Я быстро иду по улице в магазин. С тележкой, на которой пристроена большая сумка. Мама попросила меня купить десять килограммов песку на оптовой базе, чтобы варить варенье из клубники. Клубники в этом году море. Так она и сказала, закрывая за мной, недовольной, дверь: «Клубники в этом году — море!» Дверь захлопнулась. Я поскреблась назад. Мама открыла, а я ей говорю: «А что Ефим-то горюет по своей Гане? Как же он живет без нее?» А она: «Иди-иди, закроют «Оптовик», а мне срочно надо что-то с клубникой делать, у меня уже все ведра и тазы ей заняты». И правда, в кухне два ведра ярко-красной крупной клубники. На балконе и в ванной по тазу. Даже в прихожей стоит полный таз клубники. Я вздыхаю. «Ведь два­дцать лет вместе пили, как он без нее? Помрет скоро, не иначе», — говорю я. Мама сокрушенно качает головой. И выталкивает меня за дверь. «Десять килограммов. Фасовка!» — кричит мне вслед. Я спускаюсь по ступенькам, таща за собой тележку и уродливую большую сумку, типа как у «челноков», полосатую такую. Ее к тележке привязать, и удобно потом тащить десять килограммов сахара.

А дорога к базе «Оптовик» лежит через церковь. Эта церковь стоит метрах в пятистах от нашей пятиэтажки, между нашим пригородом и городом, и дорога, куда ты ни пойди, лежит через эту церковь. Беленькая такая церковь, за оградой елочки растут в рядок и дорожка к входу выложена брусчаткой. И время подходящее — пять часов вечера, как раз час до закрытия «Оптовика» и как раз колокола затрезвонили к службе. Вот бабка в платочке перебегает асфальтовую дорогу, руки сложила на груди в молитвенной позе. А иномарки едут, норовят бабку сбить. А за асфальтовой дорогой церковь. Бабка быстро крестится. Что-то бубнит. Я иду с тележкой под звон колоколов. Бом! Бом! Бом!

А у церковной оградки сидит попрошайка на пыльном асфальте и таким безразличным взглядом все обозревает. Будто работает она менеджером в офисе и так ей ее работа опостылела, играет она с девяти утра до шести вечера в «тетрис» на компьютере и мается. Вот такая у нас сидит у церкви попрошайка. Не как в Москве, не с миной великого отчаяния на лице.

Я морщусь от этих колоколов, божественных старушек и вонючей попрошайки. Хочу пробежать быстрее мимо.

«Лена?» — слышу я вдруг за спиной мужской голос. Оборачиваюсь. Не может быть!

— Ты? — пораженно говорю я.

Игорь. Пять лет прошло. Я сходила по нему с ума. Он с удивлением смотрит на меня. Он совсем не изменился. Такой же красивый. И меня снова накрыло волной! Под дых! Старая любовь не ржавеет.

— Ты откуда здесь? — спрашивает Игорь.

— Это ты откуда здесь? — язык у меня заплетается от волнения. — Я ведь живу рядом.

— А я слышал, ты в Москве теперь, учишься…

— У меня каникулы…

— Аааа…

— …а еще я развелась…

Говорю и держу за ручку свою тележку. Я ужасно покраснела. Выперлась, блин, тоже с этой дурацкой тележкой. А тут он!

— Развелась? — удивляется Игорь.

— Ах, да ты ж не знаешь, что я замуж вышла.

— Я слышал…

— Слышал?

— От Степана…

— А, ну да…

Колокола всё звонят. Мы стоим друг напротив друга. А попрошайка с любопытством наблюдает за нами с асфальта.

— А у нас клубники в этом году море, — говорю я и краснею еще сильней.

Мы с Игорем везем за собой тележку с большой сумкой, полной сахарного песку. Когда мы снова проходим мимо нашей церкви, только в обратном направлении, служба уже заканчивается. Снова колокола звонят. Старушки гурьбой выходят из дверей церкви, спускаются по ступенькам и шаткими своими рваными движениями оборачиваются тут же лицом к дверям и крестятся, крестятся, кланяются.

— А ты что, нашу церковь расписываешь? — спрашиваю я.

— Нет, просто хожу сюда иногда на службу.

— И как там… внутри?

— Ты что, не была ни разу?!

— Да знаешь, как-то… Тут с моего самого детства, как мы переехали сюда, всегда был склад продуктовый, я мимо этого склада каждый день в школу ходила… тут еще была огромная лужа и всю осень и весну жижа по колено… серо, мрачно так… и все время дождь и грязь, а потом — бац! — два года назад отреставрировали и вот те — церковь, беленькая, чисто, брусчатка, елочки… Так я как-то не могу… понимаешь? Как-то странно мне. Всего воспоминаний из детства — эта грязная дорога в школу. Да я не жалуюсь! Раньше все собиралась зайти, так и не смогла. Да и я же теперь, я тебе забыла сказать, в Бога не верю…

— Я тоже в Бога не верю, — просто говорит Игорь.

— Как?! Ты?

— В Бога верить не так-то просто. Когда мне тяжело, с самим собой не справиться, я иду в церковь. Там хорошо, спокойно. В мире мало покоя. Люди привыкли беспокоиться все время и по любому поводу…

Мы уже пришли к моему подъезду.

— Ну вот, пришли, — говорю я и не знаю, что делать дальше. Вроде бы надо идти. А я стою. — Ну, спасибо тебе за помощь, — говорю.

— Лен?!

— Что?

— А ты правда развелась?

Мы с Игорем сидим у меня в комнате возле стола. На столе стоит огромная тарелка с красной глянцевой клубникой. Я пододвигаю тарелку ближе к Игорю. Подперев рукой щеку, смотрю на него.

— И куда ты сбежал тогда? Пять лет назад?

Он смотрит мимо меня, куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь и вижу на стене картинка в рамке. Киваю.

— Помнишь? — спрашиваю.

— Я гостил на Баренцевом море у Димки и каждый день звонил тебе… — Игорь улыбается. — Я помню, как рисовал ее. В тот день было ужасно холодно, я вышел на улицу и познакомился с собакой.

— С черной собакой. Я помню. А еще ты меня сравнивал с какой-то Дюрас, а мне было обидно, что я не знаю, кто это.

— Я не сбежал… Просто я всегда знаю, когда пора уходить.

Я пожимаю плечами.

Я бегу по солнечной оживленной улице нашего маленького города. Вижу, у «Евро­сети» стоит Ира в больших черных солнечных очках. Я машу ей. Подбегаю.

— Ты чего тут делаешь? — спрашиваю.

Ира отворачивается.

— Эй? Ты чего?

— Да ничего, — отмахивается Ира. — Федя звонил. Помнишь, в тот раз?.. Костер-то жгли?

— Ну и чего?

— Дак они, когда тебя искать побежали, Федька там, в траве свой телефон обронил... просил поискать...

Я вижу, как из двора дома выруливает Федька. Трезвый! Как стеклышко. Он подходит. Не смотрит в глаза. Да и я не смотрю. А почему? Трезвые, наверное. Чего нам друг другу в глаза смотреть?

— Привет, девчонки, — говорит Федька.

Ира протягивает ему телефон.

— Спасибо, Ириша.

Неловкое молчание.

— А я думал, ты уехала, — говорит мне Федя.

— А я вот не уехала...

— Как дела?

— Хорошо!

Мы все не смотрим друг другу в глаза.

— А Славик где? — спрашиваю я.

— Так на заводе! — оживляется Федька.

— Его что, не уволили? — я оживляюсь, есть у нас еще общие темы для разговоров.

— Уволили! — веселится Федька. — Только работать некому, получка вчера была, ползавода на работу не вышло. Так с утра позвонили нам, просят на работу выйти, некому на конвейере стоять. Ну Славик и пошел. А я нет... Пошли они на х*й!

— Ну, передавай ему привет, — говорю я.

— Ну ладно, девчонки, салют! Звоните, если что!

Федя уходит.

— Ага, позвоним, жди, — злорадно бубнит ему вслед Ира.

Когда он скрывается своей походкой вразвалочку за углом пятиэтажки, Ира снимает очки. Под глазом здоровенный синий фингал. Молчит.

— Оооо! Что это? — поражаюсь я.

— Икром... приревновал меня, — спокойно говорит Ира.

— К кому?!

— К брату своему... Они вчера с братом пришли, с Ильнуром.

— Ну и как Ильнур?

— Обычный человек, только глаза узкие, — говорит Ира.

Я начинаю безудержно смеяться. Ира смотрит на меня сначала удивленно. Потом тоже смеется. Так мы и стоим посреди шумной улицы и ржем.

— Ну что, по пиву? — говорит Ира сквозь смех.

— Не-а…

— Чего?

— Нет, нет.

Я убегаю и машу ей на прощание.

— Привет Ильнуру!

— Эй, ты куда?

Игорь ждет меня на центральной площади у памятника Ленину. Ленин, как обычно, указывает путь в светлое будущее, а в нашем случае это центральный телеграф. Я подхожу к Игорю. Он чем-то взволнован, волосы взлохмачены, глаза горят.

— Лен, у меня новости! — заявляет он, и мне не ясно, рад он или огорчен.

Он напряженно вглядывается в мои глаза.

— Плохие?! — пугаюсь я.

— Да почему сразу плохие?

— Нет? — с надеждой спрашиваю я.

— Наоборот, хорошие: мои работы понравились одному крутому питерскому галерейщику Фестинатову и он приглашает меня в Питер, хочет устроить мою персональную выставку. То есть не просто хочет, а конкретно намерен!

— Поздравляю!!!

Я обнимаю его. Когда я хочу отстраниться, он не отпускает. Крепко прижимает к себе. Я отстраняюсь. Он смотрит мне в глаза. А глаза у него темно-синие, и в них самый что ни на есть омут. И утонуть бы в нем.

— Ты поедешь со мной?

Я высвобождаюсь из его объятий. Стою, держу его за руки.

— А когда?

— Через три дня! Слушай, он оплачивает дорогу, гостиницу… ну всё! Сейчас в Питере белые ночи. Ты любишь Питер?

— Не знаю, — пожимаю плечами я.

— А я обожаю! Ты видела, как разводят мосты?!

— Нет…

— Ты поедешь со мной?

— Погоди…

 — Этот Фестинатов сказал, что там моя графика наделала шуму. Представляешь?

Я растерянно улыбаюсь. Игорь счастлив. Он что-то весело и эмоционально говорит, размахивает руками, глаза блестят. Я не слышу его.

Мы с Ириной сидим перед компьютером у нее дома. Ира что-то настраивает там в компе. В квартире кавардак. По полу разбросаны детские игрушки и книжки. Кровать не убрана.

— Сейчас, сейчас, — бодро говорит Ира, — нас по телевизору всех показали, и меня, и Олю, и детей… Вот смотри!

Ира включает ролик. Улыбается. Это репортаж, записанный с телеканала. В ролике показывают пожилую семейную пару. Это дед и бабушка Иры. Они, беспомощно крутя седыми головами, сидят на диване перед праздничным столом. Отец Иры, мачеха, Ира, ее дети-близнецы, ее сестра Ольга со своими двумя детьми столпились вокруг стариков. Вручают им букет цветов. Старая женщина берет букет. Улыбается. Диктор говорит: «Алла Ивановна и Петр Сергеевич Сергеевы прожили в законном браке шестьдесят пять лет. Сегодня они отмечают железную свадьбу. Дети, внуки, правнуки собрались поздравить чету Сергеевых с этим удивительным праздником». «Всю жизнь я была директором школы и помню каждого выпускника, каждого», — гордо говорит старая женщина. Держит спину. Поправляет прическу. Состарившаяся «железная» леди. Она сидит с мужем, маленьким грустным старичком, обнимает его одной рукой за плечи.

Ролик кончается. Ира молчит некоторое время и бросает вдруг зло:

— Когда она думает, что мы не слышим, она называет его мразью, тварью и старой сволотой. Она его всю жизнь ненавидит. Ты хочешь так же? Прожить со своим Сашей всю жизнь, чтобы потом умирать, скрипя зубами. Жалеть, что потратила на него жизнь?

Она смотрит на меня выжидающе, вопросительно.

И тогда я говорю ей:

— Ты, может, не поверишь, но я была с ним по-настоящему счастлива. Не так, как мама с детства внушает: «как надо быть счастливой», и не как другие смотрят, не как шушукаются во дворе, что вот Светка родила без мужа… а Наташка удачно замуж вышла за бизнесмена, — без этих всех «как принято»… Просто — счастлива. Я была уверена, что все делаю правильно, а потом… проблемы одна за другой, я стала слабой и начала искать совета, слушать всех… всех, кроме себя… вот тогда-то и разрушилось все. Слишком много было советов…

— И что теперь? Простишь ему измену? — грозно говорит Ира.

— Простила уже… Только… я теперь ни во что не верю… И не знаю, как жить дальше. Все будто ненастоящее. Как будто игра какая-то… компьютерная, даже, кажется, облака вот плывут, а их можно взять… кликнуть «мышкой» и остановить…

— Ты его любишь? — не слушая меня, спрашивает Ира.

— А что такое любовь? Вот бабка твоя орет на деда, мразью его называет, а сама жить без него не может, помрет он — и она через два дня за ним…

— Ясно, к чему ты клонишь!

— Саша меня на свидание пригласил… В суши-ресторан.

— И ты пойдешь? Ты еще на что-то надеешься с ним?!

— Нет, я в Москву не еду. Я с Игорем еду в Питер. Готовить его выставку.

— Все-таки добился своего? Его теперь по телеку покажут! А может, и тебя вместе с ним?! А?

— Может, может, — говорю я грустно.

— Везет же некоторым!

Мы с мамой на даче поливаем из леек грядки. Жарко. Мама вытирает со лба пот и говорит:

— Вот не доделал Саша колодец…

— Обойдемся без колодца.

— Нет, придется нанимать рабочих…

— И наймем! Что же мне из-за колодца нужно было с ним не разводиться? — зло говорю я.

— Что ты, доченька, это я так! Не слушай меня.

— Мам, а я с Игорем еду в Питер. Там его картины заметили. Кино про него будут снимать.

Мама выпрямляется, внимательно смотрит на меня.

— Езжай, доченька. Игорь надежный человек. Езжай.

— Конечно, поеду. Что я, дура не ехать?

— И не пьет совсем!

— Да, не пьет. И мне не дает.

— И тебе не дает.

— Он самый лучший парень из всех, кого я знаю.

— И заботливый.

— А кто клубнику будет есть?

— Ефиму снесу… Совсем он плохой стал. Помирает…

— Значит, все-таки тоскует по своей Гане…

— Конечно, а как же…

Мама продолжает работать. Я смотрю на нее: морщинок с каждым месяцем все больше и больше, волосы из-под краски у корней совершенно седые. Она не останавливается, все бегает и бегает, ей необходим труд. Труд — это жизнь для нее.

Сон

Я бегу по переходу на станции «Таганская». Бегу быстро. Запыхалась. Выбегаю из перехода на свет божий. Шум-гам. Таганская площадь. Я очень спешу. Перебегаю дорогу, чуть не бросаюсь под машины. Машины сигналят. Я забегаю в двери под табличкой «Ресторан «Планета Суши». Взбегаю по ступенькам на второй этаж. Меня встречает администратор ресторана.

— Добрый вечер. Вам зал для курящих, для некурящих?

— Для курящих, — говорю я, едва переводя дух.

— Сколько вас будет?

— Двое.

— Прошу.

Он приглашает меня пройти за ним. Я иду.

— А можно вот за этот столик, у окна? — спрашиваю я.

— Конечно, — вежливо улыбается администратор.

Я сажусь. Ко мне подходит официант. Кладет передо мной меню. Я смотрю в окно на Таганскую площадь, по которой спешат машины и люди. Набираю номер на мобильном.

— Алё? Я уже здесь, а ты где?.. Но уже шесть... Ты же сам… И когда?.. Хорошо… Жду… — Я огорчена. — Тебе заказать суши?.. Хорошо... Конечно... Тебе как всегда? Твои любимые?.. И пиво?.. Хорошо... Ты скоро?.. Давай скорее...

Я кладу трубку. Листаю меню. Подзываю официанта.

— Мне два пива «Шикари» бамбуковых, порцию «Филадельфии» и порцию «Унаги маки»... Пока все... Спасибо.

Я закрываю меню. Закуриваю. Курю, глядя в окно. Смотрю на дисплей мобильного: 18.15.

Я продолжаю курить. Официант ставит передо мной два больших бокала пива. На часах 18.30.

Я отпила из своего бокала треть и смотрю на второй бокал, стоящий напротив, нетронутый.

Я набираю номер Саши. Долго слушаю гудки. Он не берет трубку.

Официант приносит суши. На часах 18.50.

Я снова звоню Саше, но он не отвечает. Я смотрю в окно. Я курю. На часах 19.15.

Я звоню Саше. Но он не берет трубку. Я не ем. Суши сохнет передо мной. Мой бокал с пивом пуст. Я протягиваю руку и забираю Сашин бокал. Пью из него.

Я отшвыриваю телефон. На часах 19.40.

Я обреченно и печально смотрю в окно. На часах 20.00. Второй бокал пива пуст. Суши не тронуто. Я вздыхаю.

Я сижу и смотрю в окно. На часах 20.30. По щекам текут слезинки. Я сморкаюсь в салфетку с логотипом «Планета Суши». Курю. Дура.

— Вы будете еще что-нибудь заказывать? — спрашивает официант.

Я отрицательно качаю головой. Звоню Саше, но он, конечно же, не берет трубку.

На часах 20.50. Официант подходит ко мне и спрашивает:

— Простите, я сейчас заканчиваю смену, не могли бы вы рассчитаться?

— Да, конечно, — отвечаю я.

Он ждет. Я роюсь в сумке, будто бы что-то там ищу. Но у меня нет денег, и я это знаю.

— Ой! Ой! Боже мой! — притворно удивляюсь я. — У меня, кажется, вытянули деньги! Боже мой! Наверное, в метро! Ну надо же! Что же делать?

Официант смущенно и озадаченно молчит.

— Рассчитайтесь, пожалуйста, — говорит он тихо.

— Но... У меня деньги украли, все... — говорю я.

— Может, позвоните кому-то из друзей? Может, расплатитесь кредиткой?

Я смотрю на него и молчу, и смотрю с отчаянием. Я лезу в потайной карманчик сумки. Достаю оттуда тоненькое обручальное кольцо. Протягиваю его официанту и тихо шепчу:

— Пожалуйста, возьмите его, оно настоящее, видите, проба, золотое. Возьмите...

— Ну... коль так... давайте, так и быть.

Он забирает мое кольцо и прячет его в карман передника. Я быстро хватаю сумку и выбегаю из ресторана. Я бегу куда глаза глядят по вечерней улице. Проклиная себя.

Я просыпаюсь и вскакиваю на кровати. Уже позднее утро. Солнце бьет из окна. В дверь настойчиво звонят. Черт бы их подрал всех — сантехников, агитаторов, соседей. Открываю.

На пороге стоит Игорь с большим букетом белых роз.

— Это тебе!

За спиной у него большой рюкзак. Я беру цветы. Вдыхаю аромат роз.

— Мне никто никогда цветы не дарил.

— Давай я поставлю в воду, — говорит Игорь.

— Господи, мне же никто никогда цветы не дарил! — пораженно говорю я снова. 

Игорь забирает у меня цветы. Идет с ними на кухню. По-хозяйски высмат­ривает, во что их поставить. Берет на подоконнике литровую стеклянную банку.

— Это маме под клубничное варенье, — говорю я.

Игорь уже наливает в банку воду из-под крана.

— Но ради такого дела… конечно! — говорю я.

— Ты собралась?

— Куда?

— У нас поезд через два часа. Ты ведь не забыла?

— Нет, конечно! Просто у меня вещей совсем мало. Я люблю налегке — зубную щетку возьму, пару футболок и вперед.

Игорь долго и внимательно смотрит на меня. Я смущаюсь, беру банку с цветами, отворачиваюсь, ставлю ее на стол. Глажу лепестки роз. Игорь подходит ко мне.

— Знаешь, мы ведь надолго едем. Понимаешь? — говорит он.

Мы с Игорем едем в троллейбусе. Молча смотрим в окно. У наших ног стоят рюкзаки — Игоря большой и мой поменьше. Лицо мое напряжено. А Игорь о чем-то мечтает.

Мы с Игорем стоим на перроне. Поезд на Питер уже открыт, и пассажиры заходят в вагоны. Я озираюсь по сторонам. Будто ищу кого-то. Шум голосов. Люди всегда взволнованны и восторженны перед дорогой, дорога — это всегда неизвестность, всегда новое начало. 

— Жарко, — говорю я.

— Да, и душно, — подхватывает Игорь.

— Я сбегаю, куплю воды! — быстро говорю я.

— Пятнадцать минут осталось.

— Я успею!

Игорь хочет снять с моих плеч рюкзак.

— Игорюш, он легкий, я с ним сбегаю, — ласково говорю я.

— Ну что за глупости, снимай!

Я снимаю рюкзак. Протягиваю его Игорю.

Я стою у столика в кафетерии вокзала и через окно смотрю на Игоря, который взволнованно поглядывает на часы и ищет меня взглядом. Ждет. Он меня не видит. А я вижу его и продолжаю стоять. До отправки поезда остается пять минут.

— Уф! — радостно выдыхает Игорь, когда я подхожу. — Ну где ты была? Посадка заканчивается.

Я протягиваю ему бутылку с водой.

— Идем, — говорит он, берет мой рюкзак, протягивает мне свою руку — все пять пальцев, открытая ладонь.

Он ждет. Я не подаю ему руки.

— Я не могу. У меня вдруг дела появились, мне нужно остаться, нужно маме помочь, нужно… — виновато лопочу я.

— Что?! — перебивает меня Игорь.

— Мне нужно… нужно…

Я запинаюсь.

— То есть ты не едешь? — резко спрашивает он. — Что ж ты сразу не сказала? Зачем было морочить мне голову?

— Прости, я очень хотела поехать с тобой. Правда. Посмотреть, как разводят мосты. С тобой. Ты такой хороший парень. Но я не могу, — со слезами в голосе говорю я, — я ничего не могу поделать.

— Я ведь знал, что так будет. Дурак... Иди.

— Ты простишь меня?

— А зачем тебе это? Тебе ведь не это нужно. Будь счастлива. Ты будешь, если сама не станешь портить себе жизнь. — Игорь заходит в вагон. Обернувшись, кричит через шум: — Прощай, Франсуаза Саган!

— Кто?! Кто я?

Игорь взмахивает рукой: «прощай!» — и уходит в глубь вагона. Я быстро надеваю рюкзак и бегу прочь. Мне стыдно и неприятно, и я хочу скорее сбежать.

Глава пятая. Обручальное кольцо

Я иду по одной из центральных узких и кривых улочек Москвы. В районе Лубянки. Высокие красивые дома. Вывески. Я держу в руках бумажку с адресом и ищу что-то глазами. Нахожу указатель со стрелочкой. Сворачиваю во двор под арку. Сразу оказываюсь в другом мире. Развалюшечный ветхий дворик. Маленький, узкий. Низкие двухэтажные домишки, обветшалые окошечки, деревянные лесенки. Все такое старенькое и неожиданное. Я иду из одного дворика в другой. Наконец оказываюсь у нужного мне дома: двухэтажная советского вида белая контора. Ветер гоняет по двору пыль.

В почти пустом помещении с крашенными серой краской стенами раздается эхо от голоса работницы загса. Она стоит справа от меня и по бумажке читает речь, которую легко могла бы уже выучить наизусть. Она тараторит, чтобы побыстрее.

— Обменяйтесь кольцами, — говорит она.

Я смеюсь. Хихикаю. Это забавно. Я вижу его большую сильную ладонь с длинными пальцами. Быстро надеваю на безымянный палец кольцо.

— Ну, Лена, ну вы меня подвели, — шипит на меня регистраторша, — я ведь предупреждала, у нас ремонт, никаких церемоний...

— А нам и не надо никаких церемоний, — весело отвечаю я ей.

— Что же вы пришли с цветами, в платье? Ну разве так можно? Ну вы меня подвели, я же говорила, я же просила, у нас ремонт...

Я смеюсь. Солнечные лучи из окна отсвечивают в золотом тоненьком колечке, что я надела ему на палец. Его ладонь в два раза больше моей.

— Я же говорила, идите в центральный загс, у нас без церемоний… а вы… а сами в платье… ремонт же… — все бубнит она.

А я радостно улыбаюсь и прижимаюсь к его крепкому плечу, держу его за руку, на которой сверкает золотое колечко. Мама прячет слезы за букетом дачных цветов.

Я захожу в двухэтажное здание. На проходной за стеклом сидят две женщины-охранницы.

— Вы куда? — спрашивает одна.

— Мне в четыреста первый.

— Погодите, сейчас я их вызову.

Она по телефону вызывает кого-то.

— Ждите, сейчас они за вами выйдут, — говорит женщина.

Я стою. Жду.

— Я сегодня весь день ем и ем, ем и ем, ничего не могу поделать, десять чашек чаю выпила, — жалуется одна женщина второй.

— Ой, и не говори, я тоже все прикладываюсь, — внемлет ей вторая.

Ко мне подходит молодой мужчина.

— Идемте, — говорит он.

Я иду за ним по узкому коридору. Под ногами скрипят деревянные половицы. Он прикладывает электронный ключ-таблетку к замку одной из дверей. Дверь открывается, и мы оказываемся в помещении, похожем на «ремонт обуви». Полки какие-то, стеллажи, коробки, упаковки. Стол. Компьютер. За столом сидит приятного вида мужчина. Он с непроницаемым, совершенно безэмоциональным лицом говорит мне:

— Садитесь.

Я сажусь на стул у стола.

— Что у вас?

Я лезу в сумку и достаю тоненькое золотое колечко. Мое.

— Вот. Кольцо… оно обручальное.

Протягиваю ему. Он забирает кольцо. «Обручальное…» — повторяю я зачем-то, а он не обращает внимания, не слушает меня. Мне кажется, он меня почему-то презирает, будто брезгует мною, старается на меня не смотреть.

— Давайте паспорт, — монотонно говорит мужчина и по-прежнему не смот­рит в мою сторону. Как будто нарочно.

Я достаю паспорт. Кладу на стол перед ним.

Сижу, сложив руки на коленях, как школьница. Как преступница. А он вбивает мои паспортные данные в компьютер. Кладет колечко на круглые электронные весы. Я смотрю: весы показывают 1,6 грамма. Мужчина записывает на бумажке 1,6х40. Считает на калькуляторе. Выходит сумма 1504 рубля. Мужчина сует мое колечко в маленький полиэтиленовый пакетик и складирует кольцо на одну из полок. Распечатывает на принтере расходный ордер. Дает мне его и говорит: «Распишитесь… Здесь и здесь… И сумму вот здесь прописью...»

Я пишу сумму и расписываюсь. Мужчина уходит в глубь кабинета, за полки и стеллажи.

— Серега, тыщу разменяешь? — спрашивает он у кого-то. Возвращается, отдает мне 1500 рублей и говорит: — До свидания.

Непробиваемый, безэмоциональный.

— До свидания, — говорю я и иду к выходу.

— Я вас выпущу, — говорит он и прикладывает электронный ключ-таблетку к замку двери.

Раздается писк, и дверь открывается. Я выхожу, и дверь захлопывается за моей спиной. Я иду одна по коридору.

Когда иду мимо проходной, вижу, как женщины пьют чай с бутербродами. Я говорю им: «До свидания». Они улыбаются, кивают. И одна другой говорит, я слышу: «У них сегодня много посетителей, весь день идут и идут».

Я выхожу из дверей здания, такого немосковского, несовременного, находящегося всего в двухстах метрах от улицы, на которой гостиница «Метрополь». Ветер гоняет пыль по проходным дворам. Тихо-тихо, только над головой шелестит ­листва. Да таджики красят, молча, стену здания, стоя на стремянках. Я выхожу из дворика в дворик и оказываюсь на шумной улице.

Я стою у входа в метро «Лубянка». Я не чувствую ничего. Ни вины, ни сожаления. Это кольцо на самом деле ничего не значит. Есть что-то больше. Гораздо больше, чем какое-то дурацкое кольцо. И нет в нем ничего святого. Только когда нет святого и сильного внутри, люди говорят громкие слова и покупают толстые золотые кольца. Когда душу переполняет нежность — молчишь. Не находишь слов. При чем тут кольцо? Оно не имеет святости. Нет. Нет. Ветер раздувает мои волосы и полы легкого плаща. Я стою. Мимо быстро идут люди, толкаются. Я мешаю им, стою на проходе. Но я почему-то не двигаюсь. Стою и смотрю перед собой.

И думаю, как сейчас схожу в ресторан на эти деньги. Проем, пропью то, что было целой эпохой, целым миром, было мною. Но так думают и говорят наивные и глупые люди, а я не чувствую уколов в сердце. Нет. Со мною все хорошо. Я легко улыбаюсь. Ведь от чего, по сути, я избавилась? От прошлого, которое не складывалось.

Я поднимаюсь по ступенькам общаги. Иду по длинному темному коридору со светом из окна в конце. Подхожу к двери с номером 606. Стучусь. Дверь открывает высокая тощая девица лет двадцати двух. Молодая, глаза зеленые, томные. Она удивляется. Сначала. Потом делает безразличный вид. Даже брезгливую гримасу. Стоит руки в боки.

— А, это ты… — говорит она нарочито безразличным тоном и поправляет на плечах плед. — Опять будешь угрожать? Я ж тебе сказала: не нужен мне твой Саша… Кому он нужен?

— Я по-хорошему хочу поговорить.

— А чего разговаривать? Я что, виновата, что он ко мне прилип? Каждый день ходил — то ему соли, то молоко закончилось, то сигаретку. А потом еще чего!

— Заткнись… — говорю я.

— Я не виновата, что от тебя муж сбежал!

— Вот сука, — тихо говорю я и сильно-сильно, как могу, ударяю ее кулаком в нос.

Она отлетает к противоположной стене вглубь и падает на пол. Хватается за нос. Отстраняет руку, рука в крови. Смотрит пораженно на кровь. Я стою в дверях.

— Ты мне нос сломала, — плача говорит девица, держась за нос.

Пытается встать с пола.

Поворачиваюсь, чтобы уйти. Мне тут больше делать нечего. Завтра меня, наверное, за это выселят из общаги. Может, из института выгонят. Но мне все равно.

Мы с ней сидим на полу в общажном блоке, прислонившись спинами к стенке. Не смотрим друг на друга. Она смотрит вправо, я влево. Она хмыкает и поминутно вытирает нос тыльной стороной ладони. Размазывает сопли и кровь по лицу. Говорит:

— А потому что! Почему вот тебе везет, а мне нет? И чем я хуже? Почему он только про тебя и говорит, на наших девчонок даже никакого внимания... Даже по пьяни… «Леночка то, Леночка сё»… Тьфу! Противно! Про меня никто так… никогда… Почему все парни изменяют, а он тебе нет? Ненавижу тебя!

Я невольно улыбаюсь.

— Что, прям так про меня все время и говорит? — спрашиваю я.

— Да достал! Типа ты какая-то неземная. А ты обычная!

— Да плевать, что он говорит! — говорю я и улыбаюсь.

— Не было у нас ничего. К нему без толку подкатывать.

— Врешь!

— Да и не верь! Мне насрать на тебя!.. Не было… Я на крыльце стояла, курила, вижу, он идет пьяный, шатается, я говорю: «Лена тебя твоя увидит таким, что будет? Пойдем, у меня отлежишься, проспишься, ну и все нормально будет»… Вот… я его приволокла, а он — хлоп на кровать и уснул, никак его растолкать не могла… ну взяла и легла рядом… А что, мне надо было на пол лечь?! А тут эта этажерка-сука забегает, своими ключами в дверь тырк и в крик: «Разврат! Растление!» Ну и понеслось!

— Это он тебя подговорил так сказать?

— Вот еще — подговариваться с ним! Что вы за семейка такая! Суки вы оба! Из-за этого урода чуть из института не исключили, теперь вот — нос сломанный…

Она шмыгает носом.

— Да мы не семейка никакая, — говорю я и протягиваю руку без кольца, — во! Гляди! Утешься! Развелись мы.

Она удивленно смотрит на мою руку.

— Даааа… нууу? По-настоящему, что ли?

— Угу.

— А этот тогда чё кольцо носит?

— Носит?! — спрашиваю я.

— Угу, — отвечает она.

И смотрим мы с ней друг на друга.

— А что же ты раньше-то про это все молчала? Давно надо было тебе нос сломать, — говорю я и ухожу.

Эпилог. Первое июля

Я захожу в здание мирового суда. Там так же тихо, как в прошлый раз. На вахте сидит парень в серой форме. Я подхожу к нему. А он мне:

— Вы куда?

— Я в сто первый кабинет!

— А у нас нет такого! — отвечает он.

— Правда?! — удивляюсь я и вдруг радуюсь, радуюсь и иду обратно к выходу.

А парень кричит мне вслед:

— Шутка!

Я разочарованно оборачиваюсь. Стою, смотрю на него.

— Шутка, девушка, проходите…

Я медленно иду к вахте. Протягиваю ему паспорт. Он смотрит в паспорт и возвращает мне его.

— На первом этаже, направо, — говорит он и улыбается.

А я не улыбаюсь.

Я иду по длинному-длинному коридору, мои шаги гулко звучат в тишине.

Закадровый монолог под стук каблуков, отражающийся эхом от стен коридора: «Любить? Ну, не знаю, любить… любить… принимать его таким, какой он есть… прощать… еще переживать за него… нет! Прожить вместе двадцать лет и каждый день одно и то же делать вместе — вот любовь…»

Постскриптум (необязателен для прочтения)

Я стою, сунув руки в карманы плаща. Накрапывает мелкий противный осенний дождичек. Саша стоит напротив меня. Он немного пьян. Ничего не меняется. Нет, он не стал другим. Все тот же. Я опустила голову и разглядываю лужу и мокрые листья на асфальте. Саша высокий и улыбается, глядя мне на макушку.

— Зачем ты со мной развелась? — спрашивает он.

Я не поднимаю голову. Смотрю на асфальт, на проспект, по которому проносятся автомобили, разбрызгивая воду. Смотрю на людей в плащах и с зонтами, спешащих с работы домой. А я никуда не спешу. Дома у меня нет. Идти так-то и некуда, и не к кому. Да и вообще...

— Да потому что я не люблю тебя, — отвечаю я тихо. Хмурюсь.

— Неправда... — уверенно говорит он.

Я молча пожимаю плечами. Я отворачиваюсь и медленно иду по тротуару. Саша идет рядом со мной.

— Не можешь ты меня не любить, — говорит он, — вот не можешь, вот я же чувствую… Всегда мы будем любить друг друга!

Он протягивает руку к моему лицу, чтобы поправить прядь волос. И я замечаю обручальное кольцо у него на безымянном пальце правой руки.

Мы идем рядом по узкому тротуару. Дальше и дальше. Мы о чем-то спорим. Мокнем под моросью. Я вынимаю руки из карманов, размахиваю руками. Саша пытается меня обнять. Я отпихиваю его. Он снова тянет ко мне руки. И я снова его отталкиваю. Так мы и идем, идем, идем. А над нами медленно, но неостановимо плывут серые осенние облака. Зажигаются огни в окнах и фонарях, на машинах и на вывесках. Осень — рано темнеет. Облака плывут. Облака нельзя остановить.

Елена Королькова — кинодраматург. Родом из Новгородской области. Окончила сценарно-киноведческий факультет ВГИКа (2012, сценарное отделение, мастерская А.Степанова и Н.Фокиной). В настоящее время работает бухгалтером. Дважды лауреат конкурса «Личное дело» — за сценарии «Москва…» (2010) и «Десять дней» (2012). В конкурсе «Личное дело»-2012 участвовал еще один ее сценарий — «В городе Н., где цветет жасмин», он попал во второй шорт-лист («Мейнстрим»).