С пульсом 400 ударов: Редакция «Искусства кино» о любимых ролях Жан-Пьера Лео

Жан-Пьер Лео родился из пены Новой волны с пульсом 400 ударов. Его юный портрет подобен лику ангела свободы, веющего там, где хочет (но и может). Тем интереснее, как проза жизни и компромиссы возраста послойно нарастали на этом лике, создавая архитектуру трагедии — каждой без исключения — биографии (или без пафоса — неизбежности).

От медленно рассыпающегося автопортрета Трюффо, где все поцелуи — украдены, — к годаровским манифестам, на баррикады, к «Мамочке и шлюхе», кинематографисту у Бертолуччи, где настоящая синема — в комнатах, а не на площадке, и далее, далее до «Порнографа» и «Гавра», где жовиальному когда-то Лео доставались роли наблюдателей — закабаленного режиссера и злокозненного осведомителя. От акта — к факту. Се ля ви.

Французские легенды к нам — полуосознанным зрителям нулевых — приходили седыми, мумиями легенд, камео свободы духа. Но Лео и тут разогнался до 400 ударов: в «Смерти Людовика XIV» с королем разрушается мир (как у Ионеско), а актер уже не играет сквозь старость — на мастерстве или вопреки, — но напротив: каждой морщинкой, каждым выдохом являет ауру, которой у него, конечно, не могло быть в 14–15. В юности любая мелочь — конец света, в возрасте мэтра — это не цифры, (само)ощущение — даже Апокалипсис равен паре закрытых глаз.

Дух Лео мечется между первым и последним дыханием — так было с его дебюта, так будет и до конца.

Жан-Пьера Лео не назовешь «великим актером»: кто вспомнит роль, в которой он бы радикально перевоплотился, был совсем не похож на самого себя? Великие актеры могут быть в «папином кино», а Лео появился в тот момент, когда французские фильмы уже отстали от убегающей вперед современности и режиссерам Новой волны, искавшим способ заново открыть реальность, была нужна от артиста именно способность быть собой настоящим. В «400 ударах» он — кинематографический ready-made, очень французский юноша со звонким голосом и чувствительным сердцем. Трюффо взял Лео на роль за его органику, и она неизбежно стала отправной точкой следующих фильмов об Антуане Дуанеле, ведь их сценарии написаны уже под конкретного артиста, под его жесты, мимику и голос. Так же с ним в 60-е работал Годар, чуть позже — Риветт, Эсташ, Мулле. Сын нувель-ваговского полка, для старших товарищей-режиссеров Лео был лицом, голосом и телом новой эпохи — не исполнителем, инструментом для произнесения реплик, а явлением чистой киногении. Делёз называл его образцовым актером «кинематографа поз и повадок». В Голливуде его бы назвали «звездой». Кинозвезда — это ведь тоже не актерское мастерство, а органика и образ, вокруг которого складываются фильмы и который выходит за их пределы. «Все хотят быть Кэри Грантом, даже я», — говорил Кэри Грант. Все хотят или когда-нибудь хотели быть Жан-Пьером Лео, но мы не французские юноши, а на дворе не 1968-й. Славное время закончилось и для Лео, он погрузнел, помрачнел, утратил болтливость и ловкость движений и превратился (у Ассайаса и Бонелло) в цитату самого себя и своих прежних фильмов, в осколок времени. Но что с того? Зато не изменил себе и остался собой — навсегда. У них была великая эпоха, и эти вскинутые брови, гнусавый голос и размашистые жесты расскажут о ней больше самых точных мемуаров.

Жан-Пьер Лео рожден как альтер эго, как идеальный другой, которому можно и нужно телеграфировать — он из зеркала подмигнет и закурит. 

Лео не против побыть тенью Трюффо или кошмаром Серра — и тот и другой с амплитудой в полвека снимали сказку о потерянном времени.

Лео сперва был сыном полка, состоящего сплошь из молодых турок, затем стал крестным отцом припозднившегося поколения — прекрасная эпоха, как и прекрасная дама, состарилась, сморщилась, умерла — Лео стоит на ее могиле условным бронзовым ангелом. Цветы приносят усопшей даме, но кладут к его ногам.

Лео — важное неотъемлемое звено в цепочке рукопожатий: декады и столетия осуществляют перекличку через его почти бесплотную фигуру, смирно, равняйсь — на Лео.

У Годара, Риветта, Каурисмяки, Бонелло и Цай Минь Ляня Лео хорош на своем месте.

Но уместнее всего Жан-Пьер у Жана Эсташа. Между мамочкой и шлюхой, собакой и волком, шестидесятыми и остальными десятыми, тростиночка на бульваре, трость в руках, вечно молодой, навеки седой — в душе и с разочарованным, хоть и внимательным взглядом.

Я люблю Лео, без него гризайль не сера, а без серы не возгорится пламя.

«Он-то лишь и дает смысл и назначение новым возможностям, и он пробуждает их», — когда-то давно писал Роберт Музиль о своем «человеке без свойств». Жан-Пьер Лео — возможно, главный человек без свойств, с которым кинематографу посчастливилось сойтись во второй половине XX века. О его ролях действительно сподручнее говорить на манер Музиля — не «случилось, случится, должно случиться», а «могло бы, должно бы случиться, хорошо бы случиться тому-то». 15-летний Антуан Дуанель, чей взгляд ловит стоп-кадр киноаппарата, — это ведь и есть чистая потенциальность. Навсегда замерший и никогда вполне не истраченный аванс, какие бы истории с его участием ни рассказывал дальше Трюффо, в какие бы авантюры со смертельно разочаровывающим исходом не втягивал его другой, злой двойник — Жан-Люк Годар.

Лео чаще всего принято воспринимать сладкоречивым маскотом Новой французской волны, через это запросто прочитывая всю его длинную актерскую дистанцию. Уже подростком он стал плоть от плоти историей кино, соскользнув на экран тенью режиссера-автора; пройдет 14 лет и он поучаствует в жестокой расправе над Nouvelle vague в «Мамочке и шлюхе» Эсташа; а в последующие годы призраком многократно станет являться то одному, то другому режиссеру, везде повисая как знак прежнего себя, преследуя воображение Каурисмяки, Бонелло и Цай Минляна; пока в конце концов из подвижного фантома не будет деклассирован до зомби монарха в «Смерти Людовика XIV» Альберта Серра. Но раньше всех названных постановщиков, что испробуют эластичность и тяжесть его образа, — ведь Лео ваша личная фантазия-наваждение, а вместе с тем его взгляд из «400 ударов» наделен весом документального, почти материального присутствия, — идеальное предназначение юноши лучше других разгадает Жак Риветт в Out 1. Мнимый глухонемой, в этой роли он добровольно лишает себя не только свойств, но даже голоса, фланируя по улицам Парижа наподобие радара, сверхсенситивного к тому, что Музиль называл «чувством возможности». Иной раз кажется, что без чистой интуиции Жан-Пьера Лео в кинематографе не сбылось бы почти ничего.

В фильме Бонелло Лео шепотом наставляет порноактрису Овиди перед предстоящей сценой секса: «Не ищи искренности, не пытайся создавать эмоции. Я — тот, кто найдет эмоции».