Ален КавальеНастоящий протест может быть только одиночным

— Вы начинали ассистентом у Луи Маля на легендарной картине «Лифт на эшафот», это 1958 год. Что в вашем настоящем осталось от того «славного» прошлого, от которого я, как любой критик, без ума? Ваши фильмы и все? Или что-то по-прежнему в сегодняшней Франции неизменно?

— Мои фильмы — мои личные воспоминания. Кино — это способ остановить жизнь и запомнить ее в мельчайших деталях. Человеческая память страшно избирательна и предает нас постоянно. Довольно рано я осознал, что больше всего хочу то уникальное, что со мной время от времени происходит, фиксировать и сохранять — с помощью камеры. Для себя, но и для других тоже. 

— Вы испытываете ностальгию?

— Нет у меня ностальгии. Я живу сегодняшним днем. И потом, Франция, о которой вы говорите, она же осталась во всех тех фильмах, что были сняты в 60-е, где-то эта Франция настоящая, где-то придуманная, но это колоссальный резервуар памяти, и он будет еще пополняться, ведь что-то не было показано — из-за цензуры или просто провалилось в бездну забвения. 

— А я испытываю ностальгию по Франции, которой не застала, к которой возвращаюсь каждый раз, как включаю ваши фильмы.

— Но это же моя Франция, а не Франция вообще! А как вы себе представляете Францию?

— Сплошные клише — молодой Делон, молодой Годар, бары Сен-Жермен, все курят, у всех все впереди — и это будущее безгранично. Я так сильно ностальгировала в локдаун, что даже написала про Делона книжку.

— А я его снял в фильме. Где, кстати, вы выучили так хорошо французский?

— Замужем за французом.

— Ага, благодаря этому интервью я узнаю что-то и о вас. 

— Давайте все же о вас. Как ностальгирующий человек, я боготворю время и вместе с тем проклинаю. Вот вы сказали, что кино может остановить жизнь, а как же знаменитая фраза Кокто про «смерть за работой»?

— О да, сотни раз я слышал эту фразу Кокто. Вы знаете, я лично не столько снимал смерть за работой, сколько жизнь в поте лица, утверждающую свой порядок, свой ход. Как и все краткие, меткие, исчерпывающие выражения, фразу Кокто можно трактовать ровно наоборот. Это прекрасная фраза, но всего лишь фраза.

— Раз вы живете днем сегодняшним, видели ли вы «Титан», победивший в Каннах?

— Конечно, я видел «Титан».

— И что вы подумали?

— Я ничего не подумал. 

— Вам понравилось?

— Не отвечаю. Ведь я и правда ничего не подумал, а значит, ответа нет. Так бывает в жизни — ты выпадаешь из времени, я смотрел и ничего не думал. Я в каком-то смысле подчинился. Это тоже нормально.

— Ну хорошо. Кинопросмотр как акт подчинения — вам близок такой кинематограф? Кажется, вы создаете иной. И вообще, не является ли определенный «тоталитаризм» кино — главным его недостатком, особенно в сравнении с литературой, которая всегда оставляет пространство для работы мысли и даже соавторства, глоток воздуха короче?

— Разумеется, я последние полвека снимаю иное кино. Я снимаю сам, вот этими руками, и зритель, уверен, это чувствует. Я его приглашаю в свою частную жизнь — вот женщина, которую я встретил, вот моя дочь, вот болезнь, которая со мной, к сожалению, приключилась. Зритель видит и тут же сравнивает мою жену со своей, уносится мыслями, я не беру его в заложники. Вместе с тем быть заложником у искусства — прекрасная вещь. Почему бы не подчиниться чему-то большему. Хотя вся наша жизнь — сплошное подчинение, и, может быть, поэтому я выбрал другую тактику в кино. Что касается литературы, разумеется, это дикое поле в сравнении с кино. Но знаете, что любопытно. Люди в курсе — вот сказуемое, вот подлежащее, они как бы понимают, что такое литература и как ее создают. Про кино они начали догадываться только сейчас. Когда у каждого есть айфон и каждый снимает. Но и то, когда я вижу сториз в соцсетях, я понимаю, что многие по-прежнему не сильны в кадрировании и так далее и до режиссуры им ой как далеко. Но я рад, что все пишут, сочиняют музыку и делают кино. Демократизация креативного процесса ни в коей мере меня и мою профессию не ущемляет.

— Это ущемляет мою профессию. Критика потерпела от демократизации.

— Ну и что, продолжайте дальше, усложняйте дискурс, будьте требовательны к себе, не гонитесь за простотой и доступностью. Будьте критиком критики, а значит — самой себя. И у вас все равно соберется своя аудитория.

— А вы читаете сегодня критиков?

— Я читаю. Исключительно ради удовольствия. Потому что, и правда, критик «Кайе» сегодня ни на что не влияет. В моей молодости этот критик мог определить судьбу фильма. И это тоже было хорошо. Сейчас кой-какая власть осталась во Франции у «Телерамы». Но и то. Я слышал, что в России нет не только кинокритики, но и журналистики вообще. Однако вы все равно должны продолжать бороться. Если не писать, то снимать. Это время, как никакое другое, заслуживает того, чтобы остаться в нашей памяти.

— Помимо «Титана», в Каннах в этом году в конкурсе участвовал Франсуа Озон. Его «Все прошло хорошо» — экранизация романа Эммануэль Бернхайм, который вы уже «экранизировали» два года назад. Вы посмотрели картину Озона?

— Нет, я не видел. Я бы просто не смог. Я бы все время противопоставлял свой фильм фильму Озона. Вы знаете, под конец жизни реальность гораздо интереснее выдумки. С реальностью мне скоро предстоит расстаться. И мой фильм должен был стать репетицией этого расставания. Репетицию прервала смерть Эммануэль. Уйти должен был я, а ушла она. Только молодые люди готовы отвергнуть жизнь ради ее воображаемой копии. Это лучший тест на ваш ментальный возраст. Если зрители достаточно благосклонны к автору, то они верят Софи Марсо, изображающей писателя. Я уже не верю. Даже не хочу стараться.

— Что вы имеете в целом против профессиональных актеров? Когда и почему они стали вас раздражать?

— То кино, в котором я начинал, — невероятно дорогостоящее предприятие, огромной частью которого являлись звезды. Звезды, что горят ярко и стоят режиссеру кучу денег и нервов. Разумеется, актеры — это самая суть кино, его эротизм, его страсть. Лица звезд подобны Медузе Горгоне, они вас гипнотизируют, подавляют вашу волю. Но я устал от этого регламента. Я устал выкраивать роли как костюмы под заказ. Я хочу шить не для актеров, а для зрителей или для себя. Актеры сегодня играют императоров, а завтра им подавай роли рабов. Сегодня они монашки, а завтра шлюхи. Актеры строят карьеры — иногда на костях режиссеров или искусства кино в целом. Я отошел от этой практики именно потому, что ее практиковал. И потом, вы не обязаны провести всю жизнь с одной и той же женщиной. Так и я отказался 30 лет назад от профессиональных актеров. 

— Когда вы говорите, что не верите Софи Марсо…

— Не верю как кинематографист — важная поправка.

— Да, но это ваше неверие подводит нас логически к простому выводу: кинематограф — это глобальная ложь, собственно, эту фразу говорит герой Бельмондо в короткометражке Годара: «Что такое кино — крупный план, который врет».

— Еще одна фраза, которую легко переиначить. Кинематограф — ложь, если в нем заняты профессиональные актеры, ведь если вы идете по улице с камерой, и вдруг на ваших глазах человек попадает под машину, и вы успели это снять — никакой лжи нет, ни грамма.

— Но будет ли это фильмом?

Конечно, будет. Будет даже лучше. Вспомните «Выход рабочих с фабрики» Люмьеров, где там ложь? Этот великий план не состарился ни на секунду. 

— Но и ваши картины «Поединок на острове» или «Непокоренный» тоже не состарились, я обожаю эти фильмы.

— А я обожал их снимать, но они состарились, поверьте. Вы знаете, последний мой фильм, на котором я играл еще по правилам, была экранизация Саган. На главную роль мне посчастливилось заполучить Денёв. Ей было 24. Она была восхитительно красива и так же восхитительно умна. Практически все сцены сняты с одного дубля. Не съемки, а апофеоз перфекционизма. Меня это напугало. Когда еще я буду работать с кем-то вроде Катрин? Возможно, никогда. И потом, перфекционизм — еще более глобальная ложь. Я стал отходить от золотого сечения мало-помалу. Да, я снял «Терезу» с Катрин Муше в начале 80-х. Она была очень молода и неопытна. В ней мерцала эта правда. Но потом я окончательно отказался от «системы» — Станиславского или любой другой. А видео развязало мне руки. На место глобальной лжи пришла тотальная свобода. Я всегда снимал фильмы, основанные на личном опыте. Это невероятно странное ощущение, когда актер рассказывает твою историю за тебя. Мой посредник — камера, не актеры. Прощай, фикшен. А если мы вернемся к вашему тезису про ложь, смотрите, я рос в войну, с 1939-го по 1944-й французы только и делали, что сидели в кино, мы сняли огромное количество фильмов в период оккупации. Есть ли в этих фильмах хоть один немец? На Парижских улицах, допустим? Не думаю.

— И вы не скучаете по фикшену?

— Нет, совсем. Когда я вспоминаю — как это, снимать кино по-старому: тишина на площадке, костюмеры, гримеры, оператор с его ассистентами и т.д., я прихожу в ужас. Мне кажется, что это прошлое, такое же прошлое, каким скоро станут автомобили, которые ездят на бензине. Вот мы сидим в Париже, сколько десятилетий этот город сотрясали марксистские лозунги, а капитализм и ныне здесь. Однако я в своей работе воплотил букву марксизма, я отменил полностью капитал. Я снимаю без денег. Вообще. Ок, я не снимаю фильмы про покорение Дикого Запада или наполеоновские войны, но то, что я снимаю, не требует никаких вложений.

— Вы не разочаровались в марксизме?

— Марксизм — это всего лишь наблюдение об эксплуатации одних людей другими. Эксплуатация продолжается, значит, продолжается и марксизм. Понятное дело, что я вас не разжалоблю своими ламентациями о трудностях жизни в условиях капитализма, вы из России. Но общество, в котором я живу, очень далеко от идеала и устроено таким образом, что в итоге настоящий протест в нем может быть только одиночным. Как и в России, но уже по другим, более драматическим причинам. Именно так я и понимаю эту фразу, личное — значит политическое. Я хорошо знаю Францию. Я прожил в ней 90 лет. Принято говорить, что Франция неуправляема. Это неправда. Франция — страна незыблемого порядка. Из столетия в столетие к власти приходят только элиты. Кто у нас сейчас президент? Сын провинциального врача, социальной страты, которую мы называем notables. Так было и так будет всегда. Не надо обманываться.

— А что с политическим кино — не является ли оно еще одной формой протеста? 

— Я не верю в политическое кино. Хотя мои два первых фильма были задуманы как острополитические. В итоге они были уничтожены цензурой. И это еще не все мои идеи цензура опознала как вредные. Некоторые пропустила. Например, «Поединок на острове» — это же история Миттерана, он тогда не был у власти, и поэтому эта «аллюзия» проскочила. Миттеран вообще меня занимал довольно долго и особенно уже в 90-е, вся эта история, как он скрывал свою болезнь, как за ним денно и нощно следил личный врач, подбиравший каждый волос на тот случай, если этот волос украдут и отправят на анализ. Политика — это не только ложь, но и безумие. 

— В «Поединке» в главной роли Роми Шнайдер. Простите за столь банальный вопрос, но какой она была, чувствовалась ли в ней уже тогда эта драма?

— О, это был ее первый французский фильм, ставки были высоки, она испытывала трудности с языком, на тот момент остававшимся для нее иностранным. Она страшно переживала из-за своих отношений с Делоном. Она иногда пропадала со съемочной площадки, и ее невозможно было найти. Мы снимали в Клозери де Лила поздно вечером — и вдруг она исчезла. Я обошел вдоль и поперек весь Монпарнас, бар за баром, пока не обнаружил Роми в каком-то совсем скверном месте, уснувшей на столе, рядом с бутылкой. Уже тогда она много пила. Красное, бордо, неважно какого качества. Но эта драма сделала из нее невероятную драматическую актрису. Она пугала в какие-то моменты своим надрывом. Если смотреть ее поздние фильмы, появляется ощущение, что ты буквально трогаешь рукой открытую рану. И я, конечно, убежден, что Роми покончила с собой. Это не был несчастный случай.

— Ну а что же Делон? Сложно ли было управляться с ним?

— Послушайте, Делону было 28, мне 32, небольшая разница в возрасте. Мы с трудом, но находили общий язык. Я считал, что временами его взгляд чересчур пустой, мне казалось, что я снимаю мраморную статую, а мне нужно было животное в кадре. Кой-чего я от Алена добился, но далеко не все получилось. И потом, мысленно он уже перенесся за океан. «Непокоренного» полностью спонсировало MGM, Делон добавил чуть-чуть своих кровных. Ну все деньги мы потеряли, конечно. Судьба у фильма несчастная, как и у его героя Томаса Влассенкрута. Я рад, что мы смогли сделать финал, как хотели, с цитатой из Хьюстона. Я рад, что все-таки мои идеи об этой войне в какой-то мере остались в фильме. Вы же, наверное, знаете, что я выпил растворитель, чтобы не отправиться служить в Алжир. На съемках я мучился страшными болями. Делон просто мучился. Это человек, снедаемый недовольством. Я очень давно не пересматривал «Непокоренного» и удивлен вашим таким восхищением. Делон был огромной звездой, вам даже не представить. Сейчас таких звезд нет, да в них и нет нужды. Я вижу, что Тимоте Шаламе вроде бы вызывает безумные восторги у публики, но это, скорее, исключение, подтверждающее правило. Голливуду все же больше не удается продавать секс так же успешно, как в эпоху моей молодости. Мы покупали билеты за несколько франков, чтобы заняться со звездой сексом. Сейчас каждый хочет секса с самим собой. 

Вы знаете, мы все время сравниваем с вами вчера и сегодня, почти не касаясь завтра, хотя именно завтра меня интересует больше всего. Но если все же оглянуться, что и правда осталось у меня в памяти — рождение дочери, гибель близкого человека, несколько фильмов — «Асфальтовые джунгли» и «Загородная прогулка», одна ночь, проведенная с Майлзом Дэвисом среди мясных туш рынка Les Halles, мы с Луи Малем показывали ему Париж, а он прижимал к груди свой инструмент, кажется, испуганно, еще роман, русский, кстати, «Мертвые души», я читал его много раз и все время представлял, каково это жить в стране, в которой можно ехать, и ехать, и ехать, а за окном один и тот же пейзаж — лес, или снег, или просто мгла — это же отдельный опыт, совсем другая жизнь, в которой все воспринимается иначе, возможно, обесценивается или просто уходит за горизонт, но нельзя сдаваться ни в коем случае.