Карлос РейгадасМои фильмы — остров

— Начну с неизбежного и банального вопроса: почему вы — впервые — сыграли в собственном фильме, да еще и главную роль, заодно пригласив на главную женскую роль свою жену Наталию Лопес?

— Вы совершенно правы, вопрос банален. Если я приду к вам в гости и вы накормите меня вкусной русской едой, мне незачем будет знать, сами ли вы ее приготовили, нравится ли она вам, часто ли вы ее едите. Это не имеет значения. Я снимаю себя, жену, наших детей... или вас, собаку, автомобиль... — попадая в фильм, люди и предметы преображаются: теперь это нечто другое. Персонажи, образы. На премьере была моя мать, и ее это очень взволновало: «Зачем ты снял жену в сексуальных сценах?» «Это не важно! — ответил я. — Другие актеры делают это, почему бы нам не последовать их примеру? Это просто игра!» Посмотрите на «Происхождение мира» Гюстава Курбе, где изображена гигантская вагина. Какая разница, кем была эта женщина? Наверняка существуют рациональные объяснения, но никому нет дела. Мне-то точно никакого дела. Жена? Дочь? Проститутка? Подруга? Может быть! Вагина есть вагина.

Могу ответить на ваш вопрос попросту: я не мог найти лучших исполнителей на эти роли, чем мои дети и жена. Что до меня, то не так уж просто отыскать человека, способного ездить верхом и выглядеть при этом естественно, но одновременно быть правдоподобным в роли интеллектуала или писателя. Я искал! Не нашел. Вы знаете, что в главной роли я, но большинство зрителей не будет в курсе. И им будет плевать. Они не знают, что фильмы Чаплина снимал сам Чаплин, — просто видят персонажа на экране и узнают его. Шарло есть Шарло, прочее несущественно.

— Вы что, правда много ездите верхом и выращиваете быков?

— В целом, нет. В фильме снято не мое ранчо, не мой дом. Но жить в сельской местности и работать с коровами — это то, что я делал с отроческого возраста и что мне ужасно нравится. Говоря по чести, самой приятной частью актерской игры были именно поездки верхом. Мало что может быть приятней.

— А что было самым сложным или неприятным?

— Самым неприятным была потеря физического контроля над камерой, который всегда необходим мне в работе. Да и вообще потеря контроля всегда выводит меня из себя. Будь я за камерой, смотри я в монитор, многое бы наверняка скорректировал. Может, всего на два сантиметра, но изменил бы. Чувствовал себя художником, у которого отобрали кисть. Это было худшей частью. Зато, находясь перед камерой и в кадре, я мог непосредственно влиять на ритм повествования, и это приобретение показалось мне ценнее потери контроля над камерой. Я мог управлять временем кинематографического рассказа, и это произвело на меня глубокое впечатление. В руках актера многое, я впервые почувствовал это сам.

— Мы ни разу не слышим в фильме стихов вашего персонажа Хуана, по профессии поэта. Он вообще хороший поэт? Или это тоже не важно?

— А кто решает? Наверное, он хороший поэт... Хотя многие считают его плохим... Как иначе? На каком-то этапе я вставил в фильм его стихи. Они звучали в той сцене, где его друг умирает от рака. Но потом я отказался от этой идеи, сочтя ее слишком банальной. Знаете, чьи стихи я планировал использовать? Аркадия Драгомощенко! Причем я написал и собственное стихотворение, оба прочитал, снял обе сцены и сравнил. Разумеется, стихи Драгомощенко гораздо лучше. Но я все вырезал. Не нужны мне стихи в фильме. К тому же можно сделать вывод по тому, как Хуан держится, как работает: он достойный автор.

— Музыка в вашем фильме задействована и, полагаю, важна для него. Старый Genesis, баллада Islands группы King Crimson. И живой концерт классической музыки — для перкуссии с оркестром! Как и почему выбирали?

— Никаких особенных причин. Композитор Габриела Ортис замечательная, концерт для литавр у нее прекрасный, и почему бы не включить его в фильм? Я сам слышал ее музыку вживую, потом решил использовать именно этот концерт — такой впечатляющий, витальный, экспрессивный. Вы же знаете, как мало существует концертов для литавр! И соло в женском исполнении — это тоже мне подходило. Но подходил и обожаемый мной Альфред Шнитке, который звучит за кадром! Что до британской арт-роковой музыки 1970-х, то такую музыку и должны были слушать мои персонажи. Я сам обожал Gabriel, когда там пел Питер Гэбриел, Carpet Crawlers — идеальная музыка, которую включает в машине женщина. Практически поп. С Islands было чуть сложнее. Однажды, слушая эту песню, я почувствовал в ней ностальгию — в звуке гитары, трубы... И понял, что ее элегантность и камерность подойдут для финала. А поначалу планировал, кстати, использовать одного Шнитке.

— Тема «острова» — отличный образ; фильм начинается с острова, ранчо в фильме — тоже своеобразный остров.

— Конечно! Знаете, только плохие режиссеры дают объяснение своим образам, а я надеюсь стать хорошим. У меня есть по этому поводу свое мнение и видение, но оно ничуть не важнее вашего. Однако все-таки не сдержусь и открою вам секрет: мы назвали фильм «Наше время» только недели за три до премьеры. До этого его название было «Защитить наш остров». Ведь и мои герои, которые выращивают быков для корриды, представляют собой своеобразный остров. Вдали от города, от цивилизации, от XXI века. Потом я решил, что эта формула объясняет слишком много. Но и мои фильмы — остров. А вода вокруг все время поднимается и скоро затопит его.

— «После мрака свет», ваша предыдущая картина, как и эта, начиналась с кадров детей на фоне природы.

— Для сюжета эти сцены не важны. Но ведь фильм не сводится к сюжету, не ограничивается им. Особенно если это не голливудское кино. Факты сюжета важны. Не менее важны место и атмосфера, звуки, запахи. Это и определяет наше отношение к фильму. Вы же знаете, сколь многие жалуются на то, что в «Войне и мире» так много описаний, философских размышлений, отступлений от основной интриги. Но именно в этом и состоит величие романа! Как можно этого не понимать? Это не история людей, но эпохи, чувств, времени. И история того, кто написал роман, — его чувств и мыслей. А не сказочка на ночь для детей...

— ...что объясняет название вашей картины. Хоть вы и ненавидите что-либо объяснять.

— Именно!

— Вы говорили о «Происхождении мира». В ваших фильмах секс тоже в центре всего. Но в «Нашем времени» он показан как нечто дисгармоничное, даже разрушительное.

— Мы слишком привыкли кодифицировать любую информацию. Чем сложнее явление, тем чаще мы стараемся укротить его при помощи кодификации. То же самое мы делаем и с сексом. Не только в кино и прочем искусстве, но в самой жизни! То, как мы думаем и говорим о браке, моногамии и полигамии, закодировано. Смешно, что мы пытаемся загнать монстра в клетку. Ведь секс — это чудовище, тысячеголовая гидра, которую невозможно укротить. Но люди настолько лицемерны, что отказываются в этом себе признаваться. Они боятся не самого секса, но его декодификации.

Вы представить себе не можете, какое количество людей приходили ко мне и говорили: «Невероятно, но в моей жизни был точно такой же случай, как в вашем фильме». Мужчины и женщины, буржуа и пролетарии, мексиканцы и европейцы. Это сильно меня впечатлило! С другой стороны, ведь мы кодифицируем секс только во внешнем выражении, но не в реальном опыте. Еще одна важная банальность. Знаете, какая категория порно популярней всех остальных в США на протяжении уже нескольких лет? Fuck my wife. Адюльтер и фантазии на эту тему. Муж уехал, любовник пришел... Это возбуждает многих. Так что к чертям лицемерие!

— Ваши фильмы часто кажутся очень смешными. Но трудно понять, так ли это задумано. Для меня «Наше время» — что-то вроде мрачной комедии об интеллектуалах, которые ищут сексуальной свободы, но не могут ее добиться. Как вы относитесь к таким трактовкам? А просто к людям, которые смеются в зале?

— Плохие режиссеры оскорбляются, если зрители реагируют не так, как они запланировали. А хорошие — как я уже говорил, я хочу однажды стать именно таким, — просто следят за реакцией. Ведь реакция зрителей отражает то, кто они такие. Реагируйте как хотите! У меня есть чувство юмора, я люблю шутить и смеюсь чужим шуткам. Если вы смеетесь на протяжении всего фильма, я доволен. Если плачете, тоже доволен. Юмор — очень особенная, довольно безумная вещь. Есть всего два явления, не зависящие от религии и прочих предрассудков: это юмор и притяжение между людьми. Вот понравилась вам девушка: возможно, она из Мексики, Намибии, Японии... не важно. Просто что-то вас связало. То же самое с юмором. Не бывает, например, мексиканского юмора: одни будут смеяться над некими шутками, другие не поймут их. Это как с поэзией, очень субъективно. Скажу одно: не люблю я иронию. Особенно британскую, тонкую. Я — за прямой юмор, даже тупой. Так устроена жизнь, она смешна.

— Вы все время говорите о плохих и хороших режиссерах. А мексиканцы Альфонсо Куарон, Гильермо дель Торо, Алехандро Гонсалес Иньярриту — они для вас хороши или плохи? Близки вам или нет? Интересны или нет? В последние годы, когда говорят о мексиканском кино, как правило, имеют в виду именно их.

— Для меня кинематограф вне национальностей. Кино — о людях, а не о народах. Кинематограф режиссеров, о которых вы говорите, мне чужд и очень далек от меня. Но мы хорошо знакомы, они многое делали для меня. У нас разные жизни и взгляды на реальность, но они чудесные люди, и я ужасно рад, когда кто-то из них получает награды. С другой стороны, не меньше я радуюсь за Артура Аристакисяна, хотя он не мексиканец. Вообще же, это здорово, что в моей стране снимают настолько разное кино. Даже более скучное, чем у меня. Да нет, я знаю, что мои фильмы не скучные. Шучу.