Сергей ГилевЕсли бы Путин заговорил, как Мария Кувшинова

— У нас была безумная идея, чтобы интервью брала не я, — это скучно — а кто-нибудь из актеров, как было заведено у Энди Уорхола. Допустим, Иван Янковский. Но мы пошли по проторенному пути.

— Я у него брал интервью, когда работал на «Кинопоиске». Точнее, это было не интервью, а вопросы, которые люди в комментариях задают в прямом эфире в Instagram. Янковский клевый. 

— А я даже не знала, что ты на «Кинопоиске» работал. Думала, только в Sports.ru.

— Я год там работал, закончил вот в феврале. И как раз на съемки «Чик» уезжал с «Кинопоиска». Они меня отпускали, иногда, если трафик падал, ругались. Потому что я же отвечал за трафик в соцсетях. 

— Первый вопрос у меня очень глупый. Ты работал на Sports.ru, в том числе под начальством Юрия Дудя — у Юрия есть поговорка: «*******» (отлично). Например, российский футбол — не *******. А российское кино — *******?

— Когда как.

— А если подробнее?

— Ну, как?.. С одной стороны, поди-ка вспомни что-то выдающееся и похвали, и вроде бы все ругают.

— Да, я, допустим, кинокритик-русофоб.

— Да? Про это я не знал. То есть, это твоя оптика?

— Да, это моя оптика.

— ОК. Ну, вот радуют, например, сериалы.

— Что, прям все?

— Не все, конечно, некоторые. Смотришь и как-то радуешься. Началось все… с чего началось? «Домашний арест», «Ди Каприо», «Обычная женщина». Еще раньше были «Озабоченные». Короче, смотришь и начинаешь людям говорить, мол: «У нас сейчас возрождаются сериалы». А ведь еще кучу всего классного сняли, в том числе, то, что я не смотрел, всякие «Оттепели». Так и не могу до нее добраться. А до «Оттепели» что-то было?

— «Улицы разбитых фонарей»? 

— Да. И чуть после них…

— «Бригада»?

— Да. И после «Бригады» про Гоцмана: Гоцман, Одесса…

— Я поняла. «Ликвидация».

— Точно. А потом, например, режиссер Шамиров снимает какое чудо. А еще на «Кинотавре» всегда один-два фильма порадуют. А потом вдруг появляется фильм «Холоп», странный, но собирает миллиарды триллионов. И даже фильм «Т-34» — мы сидели с ребятами, смотрели его в кинотеатре на Новый год и даже смеялись. То есть, нам не было плохо. 

— Но все-таки это разговор от противного, да, немножко? Немножко вопреки.

— Ну, как будто, да, потому что вроде у нас все не очень. Просто мы очень маленькие. Когда рынок очень маленький, все хватаются за какие-то самые очевидные варианты, и нет денег на неочевидные. А если нет денег на очевидные, как же мы будем расти? Вот о чем я думаю. С другой стороны, как я слышу, у нас снимают разное кино. У нас есть теперь супергерои, у нас есть теперь какие-то маленькие фестивальные фильмы, у нас есть фильмы типа чуть ли не «Игры Престолов», всякие фэнтези. То есть мы очень стараемся, не всегда получается. То есть нельзя, наверное, сказать, что *******. Тут же конкретно: или *******, или нет.

— В связи с этим следующий вопрос. Мало того, что скорее не *******, но и профессия актера — это практически самая зависимая профессия в кинематографе. И ты ее выбираешь в сознательном возрасте, не в 11-м классе, весь восторженный, в каких-то иллюзиях. Обладая аналитическим аппаратом и критическим мышлением, ведь ты журналист, понимаешь, что происходит вообще в нашем кино, ты выбираешь эту профессию, не было страшно?

— То есть какого черта?

— Именно, отдавать себя в руки кому-то, у кого все плохо? Ты же не в режиссеры пошел: «Я все поменяю, я сниму что-то, я создам свою вселенную, я сделаю не так, я сделаю, как делали Мельвиль или Антониони, мое кино будет хорошее кино». Ты идешь всегда к кому-то, ты идешь всегда на поводу у кого-то.

— Причем еще и я такой. Я сам про себя вообще ничего не знаю. Все, что я делаю — это делает режиссер со мной. И даже на пробах сейчас так же. Я сразу уже начал режиссерам объяснять: «Ребята, вот вы мне говорите, как, и тогда я буду делать».

Сейчас, когда ты так сказала, куда это я, мол, иду — мне нравится, куда я иду, я же иду как бы в будущее.

— Будущее существует?

— Да. Я же иду не в прошлое, не в безвременье, а в какое-то светлое, красивое будущее, где мы начинаем снимать все больше совсем разных фильмов. Когда читаешь любой сценарий, он всегда кажется офигенным. Думаешь: «О, ни фига себе!». А, я еще читал интервью у тебя с Каримовым. И когда я читал сценарий Каримова… Я к нему ходил в детстве на пробы часто.

— Я так понимаю, ты снимался в какой-то маленькой роли во «Все и сразу»?

— Да. А до этого приходил на пробы на разные роли, поэтому читал сценарий к одному и к другому проекту. Например, прочитав сценарий «Все и сразу», я подумал: «Что это такое вообще?». Это был случай, когда я понял, насколько важен режиссер, потому что я себе не представлял, что из этого сценария можно сделать такое хорошее кино.

— Он же был и автор, наверное, сценария.

— Наверное, да. У него бо́льшая часть была в голове.

Когда люди собираются делать кино, они же не думают, что они сделают говно и дрянь, они думают, что они сделают наконец-то что-то выдающееся.

Ты приходишь к режиссеру, человек сидит, радуется жизни, горит и говорит тебе, правда, что «я, режиссер, сделаю, наконец, удивительную вещь. А ты, актер, можешь попробовать попасть ко мне в фильм и сделать удивительное». И так каждый божий раз на каждых чертовых пробах. А я верю людям и верю в порядочность людей. И мне кажется, что даже все фильмы, которые попали к BadComedian, люди же не собирались: «Ребята, давайте говнишко какое-нибудь сделаем по-бырику и разойдемся». Нет. Все же хотели сделать выдающееся кино, хотели сделать наконец-то что-то. Также и мы. 

— А к кому бы ты хотел попасть, вообще? План «максимум», твои карьерные мечты перед сном.

— Когда я вырасту и стану актером здесь, поеду туда. Как Саша Кузнецов.

— А он в Голливуд поехал?

— Говорят. Я слышал, слухи такие были. Мне никто ничего не говорил, поэтому, кажется, я ничьих тайн не выдаю, но я слышал. А мечты? Да я не знаю. Вот есть режиссер Шамиров, я бы к нему с радостью попал, он хорошее кино снимает. А так, все остальные как-то одинаково хороши. Хлебников хорош. Кто еще? К Каримову я никогда в жизни не попаду, так что дай бог ему здоровья. Я не знаю. Просто это как-то странно. Ты же мечтаешь попасть к какому-то человеку, а когда попадаешь, оказывается, что он вообще не такой. Мне сейчас, например, везет, что я вдруг начинаю работать с людьми, которые тоже начинают работать, и мы вместе развиваемся.

— Это ты кого имеешь в виду?

— Это я другого, нового, с кем я сейчас буду работать.

— Опять же, поскольку я самый русофобский критик на свете, я не видела ничего из того, в чем ты принимал участие, кроме «Чик».

— Ну, да. И правильно.

— Mea Culpa. Но я прочитала, что, во-первых, ты поучаствовал в «Детективном синдроме» Волобуева. Это еще не вышло?

— Не вышло. Это сериал какой-то для «Первого канала», и, говорят, он где-то завис, как это бывает с сериалами для «Первого канала». Там я познакомился с Волобуевым и добавил его в друзья в Facebook и в Instagram. И однажды мы с актерами где-то сидели, он нас сфоткал и выложил к себе в Instagram. И я своему другу режиссеру Кукушкину прислал фоточку и говорю: «А ты был в Instagram Волобуева? Вот и fuck you». Это было мое достижение. Потому что роль там какая-то совсем… Я какой-то охранник без имени, как обычно, у которого ничего не получается. Что-то на одну серию. А потом Волобуев меня еще и в Facebook где-то лайкнул. И я снова прислал режиссеру Кукушкину, потому что я всегда все ему присылаю.

— Еще некий фильм «Кома», продюсером которого значится Сарик Андреасян, ни больше ни меньше.

— Да. «Кома» — это же такая супермегафантастика была, ее снимал Никита Аргунов, который до этого всегда рисовал графику, у него студия, а тут он был режиссером, кажется, впервые. Тоже удобно, когда и режиссер начинает, и ты начинаешь. Там у меня тоже какая-то роль — ассистент главного злодея. Если бы снимали вторую часть, я, по идее, должен был бы стать главным злодеем. Но вряд ли будут снимать вторую часть, потому что, мне кажется, фильм не окупился.

— Ты уже это рассказывал в интервью для Sports.ru, но, поскольку у нас другое интервью, можем и повторить. Ты в 2013 году «пошел налево», скажем так?

— В 2012-м.

— А что ты делал все эти 8 лет до «Чик»? Если у Каримова маленькая роль, у Волобуева маленькая роль, у Андреасяна маленькая роль. Сначала ты учился у [Германа] Сидакова?

— Да, сначала я учился полгода супер интенсивно и играл на сцене, учась. Потом наступило лето, и все куда-то разбрелись. И ты такой думаешь, что, если пришел в актерскую школу, то, когда ты выйдешь, будешь знать путь в кино. Но ты начинаешь только узнавать, какой, на самом деле, у актера путь в кино.

— Но ты был изначально нацелен исключительно на кино, а не на театр?

— Я там только понял, что такое театр, и чуть-чуть остался в театре, но хотелось в кино. Во-первых, потому что я не могу попасть в нормальный большой театр. Во-вторых, с театром много разных факторов, потому что, если ты попадаешь в театр, тебя могут не отпускать сниматься в кино, ты можешь сидеть в театре, получать небольшую заработную плату и, правда, быть в депрессии. А в кино как-то очень клево все устроено, начался проект, все сняли, разбежались. Новый проект, новые люди, все весело, новый шанс. В общем, класс.

— То есть у тебя нет этой элитистской теории о том, что театр — настоящее искусство, потому что ты играешь вживую, нет права на ошибку?

— А здесь ты сыграл два дубля, тебе сказали: «ОК, хорошо, мы смонтируем», а потом ты жди полгода или год до выхода этого фильма, чтобы посмотреть, не опозорился ли ты. Театр — классно и вообще отдельная штука. В театре самое главное — энергия. Так как я вялый человек, спокойный, мне классно иметь дело с театром, потому что я там начинаю быть энергичным и каким-то новым. Плюс с телом начинаю работать. В кино меньше с телом трудишься. Но просто наш театр, который получился из нашей школы, он мне надоел через какое-то время, сложилась такая ситуация, что мы мало играли и много репетировали. Просто надоело очень много репетировать, а играли только по фестивалям. Но когда ты очень много репетируешь, да еще и с режиссером Игорем Неведровым, который сам из Театра Виктюка и сверхчеловек, ну, просто сверхчеловек. Таких людей нет. Это странно, как к нему люди умудрялись на репетиции опаздывать иногда, потому что это просто человек-армия. Он так загонял! В восемь часов репетиция. Я ему говорю: «Игорь, ну, мы же просто так по словам проходим?». Он говорит: «Да». И через пять минут уже орет на меня: «Что ты играешь?». Я говорю: «Ну, мы же просто слова…» — «Играй нормально! Привыкнешь играть дрянь!». И все. И ты восемь часов подряд играешь в полную силу. Очень выматывает. Когда ты понимаешь, что это никуда нас дальше не ведет, мы это уже играли, мы это, может быть, непонятно, когда еще раз сыграем. От этого может быть, правда, депрессия и скучно. Кто-то мне написал в комментариях, кажется, на Sports.ru, что «если чувак не видит смысла в театре, то какой он нахрен артист?». Идите к черту!

А где я был с 2012 года? Вот я начал узнавать. Ты представляешь себе, я раньше думал, что в Москве 10 тысяч актеров, а оказывается, их 25 тысяч только на «Кинолифте» зарегистрировано. 25 тысяч! И если у тебя нет агента, ты никуда не можешь попасть. Ты можешь зарегистрироваться на каких-нибудь странных сайтах, ты можешь сниматься в каких-нибудь короткометражках студенческих и думать: «Этот чувак вырастет и снимет меня в настоящем кино», или «Эта короткометражка попадет на «Кинотавр», меня все увидят и скажут: «О! Мы хотим снимать только его!». Но так не бывает почему-то. И поэтому ты просто работаешь где-то или не работаешь где-то, а работаешь в театре, например, и иногда где-то снимаешься. Все это время ты ищешь себе агента.

Как только у кого-то из актеров появляется агент, все начинают: «А можно к твоему агенту?». Все каждый день пишут каким-то агентам, кастинг-директорам, пытаются пригласить всех на спектакли непонятно зачем. Зачем тебе один кастинг-директор на спектакле? ОК, он придет. У него сейчас нет проектов. Или следующий появится через полгода, а для тебя там не будет ролей. А кастинг-директоров тоже сколько? Человек минимум 500-1000 в Москве. А агентов совсем мало, и у каждого из них очень мало актеров, и, значит, нормальные пробы тебе ни за что не получить.

Ты можешь пойти в рекламу, например, и кто-то уходит в рекламу, потому что там каждый день какие-то кастинги. Или встречаешься с одними и теми же людьми, которые постоянно снимаются в рекламе. Вот этим я и занимался. 

— Тебя это не удручало?

— Удручало, конечно. Каждый день сидишь и удручаешься.

— Ты жалел о том, что ты сменил профессию?

— Нет, просто удручало. «Когда наконец? Когда же наконец? Когда же?». Но не жалеешь. Наоборот, думаешь: «Я актер. Все». Но когда же, наконец, я стану великим актером? Когда же я, наконец, стану актером, который снимается хотя бы?

У меня появился агент, и было много проб, но я ничего не прошел. Я не знаю, почему.

— В 32 года ты не чувствовал себя немножко чужим по отношению к большинству коллег, тоже начинающих? Потому что актеры всегда начинают в очень молодом возрасте. Плюс — это мое личное мнение, возможно, это некоторый снобизм — актеры не субъектны, это полые формы, которые постоянно в себя принимают те или иные сущности выдуманные. По пальцам одной руки можно пересчитать актеров, которые обладают какими-то мнениями о чем бы то ни было. Ты, как мне кажется, совершенно другой. Ты не чувствовал себя чужим?

— Во-первых, все удивлялись, когда узнавали, что мне 32 года, потому что думали, что мне меньше. А когда после школы ты начинаешь где-то сниматься, там вообще никто не в курсе, кто ты такой, откуда, где, когда ты учился. Ты пришел на конкретную роль конкретного человека играть, поэтому с возрастом среди актеров вообще никаких проблем не было. Если бы я, может быть, пошел и поступил в какой-нибудь ГИТИС, наверное, было бы странно. Наверное, там ходила бы малышня. А мне интересно, кстати, как их учат, потому что, правда, они часто не знают, что происходит в мире, каких-то очевидных новостей, которые прямо сейчас ты можешь в паре-тройке каналов Telegram прочитать. Они как будто не подписаны на эти каналы. Но с тех пор, как начались протесты и все остальное, вдруг оказалось, что минимум пара тысяч из актеров сидит в Telegram и хотя бы об этом знает. И это уже интересно.

Мне кажется, у тех, кто после школы поступил в ГИТИС, МХАТ, — куда угодно — они настолько заняты, что просто нет времени. Знаешь, почему я так думаю?

— Нет, потому что ты вежлив и хорошо воспитан?

— Нет. Сейчас, когда у меня появились пробы — не хочется читать ничего вокруг, потому что к завтрашнему дню нужно прочитать сценарий, нужно выучить свою сцену, нужно подумать о ней, ты не хочешь себе забивать голову каким-то другим текстом.

— Что сейчас происходит с актерскими школами? Условно назовем тебя молодежью, потому что ты начинающий актер. Что сейчас в тренде? Мы-то видим результат, он часто — плачевный.

— Ты имеешь в виду кино?

— Да. Хотя наш театр за исключением пары имен — на мой взгляд, это тоже смотреть невозможно. То есть вот русский психологический театр, масло масляное. Есть театр Богомолова.

— Я люблю Богомолова. Не знаю, почему, но Богомолов мне нравится больше, чем…

— Серебренников?

— Да. В театре я Богомолова люблю больше. Хотя Серебренникову я писал как раз и просился в театр года четыре назад, или куда угодно. Просто говорю: «Возьмите меня в театр». — «А вы были у нас на спектаклях?». Я говорю: «Мало. На одном был». — «Ну, походите в наш театр». И я походил. И ни один из их спектаклей мне не понравился особо. Зато мне нравятся аж четыре фильма у Кирилла Семеновича. А Богомолов наоборот - снимая, заставляет актеров играть в кино так же, как и на сцене. Ну а про школы… В нашей школе…

— Там еще, не знаю, упоминают Ли Страсберга Руководитель Актерской студии в Нью-Йорке в 1951—1982 годах, известен как автор американской версии метода Станиславского.?

— Там нет. У нас нет. Все носятся с Чаббак Ивана Чаббак — педагог, руководит собственной актерской школой в Лос-Анджелесе, автор популярной книги «Мастерство актера».. Меня это бесит. Короче, мы все, поучившись у Германа, считаем, что это лучшая в России актерская школа.

— Я так понимаю, что до последнего времени ты параллельно еще работал в журналистике. 

— Я не журналист, я работал в медиа. Я пытался писать что-то вначале, и у меня получались даже какие-то колонки (парочка на Sports.ru), но это было очень давно, больше 10 лет назад.

— А насколько ты был погружен в эту спортивную тему?

— Полностью.

— Сам любишь футбол?

— Очень, с детства.

— За кого ты болеешь?

— Я за «Локомотив».

— А в АПЛ, допустим?

— Да мне пофигу. Я в целом за всех. 

— Ты ушел из медиа не потому, что медиа в России действительно поживают плохо и медиа в России — совсем не .......? И тебя это тяготило, допустим, до какой-то степени?

— Я ушел, потому что у меня была мечта. Еще в самом начале Sports.ru я всем говорил: «Ребятушки, однажды я все равно уйду и буду актером». Почему? Потому что, к сожалению, каким бы ты ни был автором, каким бы ты ни был редактором, каким бы ты ни был ведущим социальных сетей, ты никогда в жизни в русском медиа не заработаешь себе, например, на квартиру в Москве. Даже на квартиру в городе Ижевске не заработаешь.

— Почему? Заработаешь, если ты работаешь на Russia Today или на «Первом канале». Легко. На три квартиры ты заработаешь.

— Ты перечисляешь не те медиа. А я говорю про клевые, которые живут сами на себя. Они не тратят больше, чем они зарабатывают, они живут действительно на заработанное. Вот они продают рекламу, а вот они живут на нее. И так работает Sports.ru, так работает «Мел», у всех есть какой-то инвестор, который всех поддерживает, но в целом люди живут на то, что заработали.

— Ты заработал на квартиру в Москве?

— Нет! Откуда? Я поэтому всем говорил, что единственный шанс мне хоть как-то приблизиться к этому, чтобы купить себе квартиру хотя бы в городе Ижевске — это стать актером. Этим мне не нравились медиа. Меня бесило, что мы теряли классных авторов каждый год, потому что автор не может зарабатывать больше, чем редактор. И это бесит. Мы теряем классного человека, потому что он стал настолько клевым автором, что мы переводим его в редакторы. И у нас нет автора, но чувак доволен, потому что он работает редактором и зарабатывает больше. И как бы окучивает пять других авторов, которые немножко хуже, чем он, но они тоже вырастут и захотят…

— В нулевые, когда ты работал вовсю на Sports.ru, это же были тучные годы, и в глянце люди получали очень большие зарплаты.

— Мы начали в 2007-м.

Попали в дикий кризис сразу. Первые два года получали мало, а потом в 2009-м был рекламный кризис, месяца по три у нас были задержки зарплаты. Мне везло, потому что у меня было как обычно три работы. И когда ребята в офисе говорили: «Когда зарплата?», я говорил: «Не знаю. Когда-нибудь». То есть, она придет, и я порадуюсь, потому что в другом месте мне уже дали, и тратить мне есть что.

— Ладно, это все лирика. Вернемся к «Чикам». Ты думал, что будет такой успех у сериала?

— Нет.

— Даже в самых влажных фантазиях ты себе не представлял?

— Не, я себе представлял, думал: «Вот сейчас выйдет сериал, и надо бы как-то подготовиться, может быть, добавить пару фоток в Instagram. А то на меня уже кто-нибудь да подпишется». Они же должны были выйти еще весной, в марте, кажется. И когда потом карантин, и все отложилось. Думаю: «Блин, лето… Кто летом вообще будет смотреть?». Никто не знает, что такое «Море ТВ». И все спрашивают: «Море ТВ»? Что это такое?». И всем приходится объяснять.

— Я тоже не знала, что такое «Море ТВ».

— Вот, вот. Всем приходится объяснять. Мы на платформе. И потом вдруг — бум!

Ну, правда, когда я читал сценарий, я думал: «Это очень хорошо, очень!». Когда снимали, все радовались жизни, смеялись, хлопали друг друга по плечу и говорили: «Как хорошо!».

— То есть у вас было ощущение во время процесса, что вы снимаетесь в чем-то хорошем?

— Да.

— Плюс, в чем-то прогрессивном, феминистском?

— Нет.

— Нет?

— Это все появилось после первой серии.

— Ты уверен в этом?

— Да. Никто из них даже не знал, что такое феминизм. После первой серии мы собрались в Zoom вместе и…

— «Никто из них» — это кто?

— Никто из них. Актеры, режиссеры, все остальные.

— Но в сценарии же все написано.

— Да. Но никто из них не знал об этом, что это феминизм и это прогрессивно и все остальное.

— То есть вы думали, что это просто из точки А в точку Б вышел пешеход, а потом выяснилось, что это феминизм?

— А я думал… я опасался, наоборот. Потому что, когда мы снимали, еще феминизма не было в прошлом году. (Смеются.) Потом, когда он появился, у меня было подозрение, что нас, наоборот, как раз обвинят в том, что…

— Вас и обвинили.

— Нет. В другом. В том, что женщины здесь в итоге вроде бы пытаются взять жизнь в свои руки, а приходят к тому, что каждая из них просто нашла мужика.

— То есть они попытались стать субъектом, и обратно их жизнь вытолкнула в состояние объекта?

— Да. А счастье-то — лишь бы милый рядом. И я думал, что это будет плохо воспринято. Но так как это самый конец, а до этого они действуют все серии, оказалось, что тут феминизм — здравствуйте.

— Ты хочешь сказать, что съемочная группа не понимала, что линия мальчика, сына Горбачевой —там и гендерная флюидность, и ЛГБТ, и так далее, и тому подобное, что такое быть мужчиной — они не отдавали себе отчет, что это вообще прогрессивные мантры? Я честно скажу, я не фанат. То есть я отдаю должное, что это лучше, чем все остальное, но для меня это слишком прямолинейно, в том числе этот мальчик. Мне кажется, это уже до кучи. Здесь достаточно было женской темы. То есть они не понимали, ты хочешь сказать?

— Нет, Эдик, может… Мы не говорили об этом. И никто не произносил ни одного из тех слов, что ты сейчас произнесла.

— Мизогиния и прочее.

— И этого не было. Никто ничего подобного не говорил в процессе. Потому что я же участвовал как минимум в сцене, когда мальчик танцует. Я сидел и ждал. Два раза это было — в 2018 году в пилоте и в прошлом году в первой серии. Никто.

Может быть, Эдик сейчас сказал бы, что, когда писал, имел это в виду, а может быть и нет. Я не знаю.

— Есть такой мем — «Россия Айфона и Россия шансона», который придумал, кажется, Юрий Сапрыкин, когда писал свою колонку про дух времени.

— Мемы 2011 года.

— Да. Не было ощущения, что все-таки в «Чиках» немножко столичный взгляд, такой немножко туристический? Потому что там через запятую идут какие-то ужасы глубинки, один из которых воплощаешь ты. У тебя не было такого ощущения? Тем более, что ты сам человек не из Москвы и Санкт-Петербурга.

— Нет, вообще ни капельки.

— Тот самый колониальный взгляд.

— Нет, наоборот. Я не понимаю, почему люди так говорят.

— Можно пример?

— Да.

— Я про это писала на Facebook. Я смотрю, все ОК. Неважно, нравится или нет, но я со всем согласна. Потом уже под конец в пятой или шестой серии Шмыкова, вот эта линия с ЭКО, когда она слышит звон и не знает, где он.

— А, я читал у тебя.

— Где она еще «Э́КО» говорит, а не «ЭКО́». Я не верю в это. Я не могу в это поверить. Мне кажется это какой-то карикатурой, которая ставит сразу под сомнение достоверность всего остального.

— Как это объяснить…

Во-первых, все, кто снимал и все, кто снимался, и Эдик, все как раз оттуда.

Что мне не нравилось в обвинениях? Что обвиняют в том, что…

— Это не обвинения, это критика.

— Нет, там были именно обвинения. Какая критика? Я люблю критику. Я всегда был против тех, кто не любит критику. Причем тут? Ребята, вы сюда пошли. Футболисты не любят критику.

Там было ощущение, что говорят о том, чего не было на самом деле. Сначала обвиняли в том, что армяне сняли, и это была совсем беда какая-то. Потом были формулировки про каких-то московских теплых ламповых людей, которые сняли: «Нет, Эдик оттуда. Он там три или четыре чертовых года придумывал всю эту штуку, разъезжая по полям». Он местный.

Про твой эпизод конкретно. Мы же всегда в кино выкручиваем немножечко, во-первых. Во-вторых, я могу сейчас вспомнить нескольких людей из Ижевска, нормальных и умных людей, которые не с ЭКО, а с чем-то подобным спросят: «А что это?». Или начнут как-то глупо объяснять. При этом, если мы их прямо сейчас так снимаем и показываем в кино, мы даже не имеем в виду, что они глупые, и не смеемся над ними. Просто мы показываем, что не дошло еще. Даже про все твои гендерные слова, которые ты недавно произнесла — я не вспомню, какие именно, — сейчас пойди с ними в Псков, выйди на центральную площадь. Сколько человек объяснят тебе смысл этих слов? Ты будешь подходить к самым умным. Ты зайдешь в «Кофеманию» в Пскове и спросишь людей.

— В Пскове нет «Кофемании», ее даже в Петербурге нет.

— Да?

— Да.

— Сколько людей объяснят это?

Мы здесь сейчас подойдем с твоими словами к людям, и 70% не объяснят. Мы сможем снять смешное видео, как человек пытается объяснить умное слово, и он будет выглядеть глупым. А чувак, которого играл я... мы поедем сейчас на 25-м автобусе в сторону «Семеновской», где я жил когда-то, и на «Семеновской» мы найдем пару-тройку кафешек, в которых есть подобные типы. Или они вечером зайдут. Ну, когда типок заходит, и ты такой: «Так, зачем я здесь? Лучше не надо. Просто я пройду мимо и уйду». Здесь, в Москве на «Семеновской», не там где-то. Такие шальные люди, тревожные.

— Нет, в этом я не сомневаюсь. Я уверена, что даже, может быть, Оганесян встречал сам девушку, которая говорила Э́КО и не знала, что это такое. Но просто в том-то и заключается какое-то волшебство кино, что даже если ты все факты, вполне реальные…

— Я понимаю твой пример, и я к нему тоже мог бы придраться, что это немножечко такое в сторону, как делали в «Горько». Но там они делали это прямо часто.

— Но у вас же другой жанр.

— Да. Свалились один раз в это. Очень спорный эпизод.

— Мне еще показался спорным финал, потому что я осталась ни с чем.

— Ни с чем почему? Вчера Ваня Фоминов где-то в эфире в Instagram хорошо сказал: «Ну, куда? Жизнь же, она просто уходит куда-то, и все». С чем надо оставаться? Почему надо обязательно ставить точку? В смысле, какую-то определенную, конкретную.

— Потому что вы кинули кости, и вы кинули их действительно интересно, а потом как будто каждую пристроили: так, эту мы к этому, эта к этому, эта к этому. И вот, кроме Горбачёвой, все действительно при мужиках. Это даже не то, что неправильно с феминистской точки зрения, это просто несколько искусственно, как говорил Довлатов, в контексте даже просто драматургии этой истории. Как мне показалось.

— Но у них же там еще и проблемы какие-то остались у всех. То есть не просто какой-то happy end. Что именно тебя возмутило?

— Что они моментально нашли себе мужчин, которые все поняли, все простили, у всех вот такое огромное сердце. А до этого был сплошной патриархат. Одна даже забеременела тут же, не отходя от кассы.

— Да. Потому что любовь. Это же любовь.

— Я понимаю, что это любовь.

— Как по-другому делать? Но это же все равно сказка клевая. А как делать? Тебе что надо, чтобы это был «Левиафан»?

— Нет, я не люблю «Левиафан».

— Там тоже, кстати, было смешно.

— Там было очень смешно, на самом деле.

— Вот. Или чтобы это была «Дылда», где все переодеваются по пять минут и все так очень художественно?

— Я слышу некоторую иронию.

— Я за это не полюбил «Дылду». Мне очень хотелось, пока я смотрел фильм, с двух часов сократить до 35 минут. Она была бы прямо насыщенная.

— У меня было вообще ощущение, что Кантемир Балагов просто не до конца понимает, о чем он снимает, он взялся не за свою тему.

— Я первый его фильм так и не успел посмотреть.

— Первый очень хороший. Он правда хороший.

— Три раза начинал первые три минуты, и что-то меня отвлекало. Хочется добраться до него.

— Какие травмы у твоего персонажа в фильме? Что он вырос без отца? Что еще?

— Думаешь, без отца?

— Я так поняла, что да.

— А я думаю, с отцом.

— А там не было, что мать говорит, что его старший брат и воспитывал?

— Было, да. Видишь, какой я внимательный? Кошмар. Мне же надо было сделать какого-то человека на экране, по тому, как мне об этом рассказал режиссер. У меня еще очень плохая память, я некоторые вещи просто забываю. Часто забываю имена, или прочитал книгу и через полгода забыл, о чем она, например. Поэтому я, наверное, знал, что у него нет отца, или мы об этом не поговорили. Я не помню.

— Это распространенная теория о том, что самые ужасные мизогины, их растят женщины, у которых нет мужа.

— Я знаю таких ребят, и они все не такие. 

— Это не моя теория, это просто есть такая социологическая…

— А у меня папа был такой, прямо ух! И если бы я брал с него пример, я был бы таким, как в кино. Прямо ровно таким.

— Мужик.

— Даже слова, наверное, такие же говорил. Но я почему-то не стал с него брать пример.

Такие травмы…

— Ты согласен, что человек, который наносит травмы, сам является жертвой того или иного абьюза? Тем более, что твой Данила довольно болезненный. 

— Я не знаю, насколько мы сейчас перебарщиваем, каждый из нас, когда мы говорим о травмах. Мне, например, показалось, что я слишком часто рассказываю про…

— У тебя есть травмы?

— Я не знаю. Я помню, в каких случаях я был говнюком, и я не знаю, по какой именно причине. И я помню, например, какие у меня претензии к родителям, которых я почему-то слишком часто вспоминаю сейчас. Ну, какие-то мелочи, на самом деле, а просто им тяжело жилось, и никто не знал про правильное, осознанное воспитание, про нынешнее, короче. Я не могу просто в себе это связать: от травмы я был негодяем или просто так. Или от травм, которые были от родителей, или от каких-то, например, первых девочек. Или с детства. Или не было травм. Или я просто такой.

— Или ты не был негодяем.

— Нет, был немножко, по мелочам, несильно. Хотя кто-то, наверное, пострадал.

А у него я себе представил просто, что дикая рутина, тоска, и вдруг появляется какая-то сказка, что-то недосягаемое. Ну, ты ее точно не возьмешь, ты ей нахрен не нужен. А когда ты нахрен не нужен, ты сразу становишься злой: «Сейчас я ее просто убью». Я так в детстве хотел убивать.

— А сцена с мастурбацией была в сценарии?

— Да.

— А она не наталкивала тебя на мысль еще и про латентную гомосексуальность?

— Нет.

— Я просто фантазирую.

— Если столько фантазий вокруг того, что произошло, — есть фантазия режиссера, есть моя фантазия, есть фантазия артистки, что она себе представляла, почему она, например, не стала орать, отбрыкиваться. Вот в этом, я думал, будет нестыковка, что люди будут спрашивать: «Почему она не сопротивлялась?».

— Потому что очень страшно.

— Да. А людям это кажется странным объяснением. «Просто очень страшно». Ты замираешь, и все. Плюс — там ребенок. Плюс — ты не хочешь, чтобы ребенок услышал.

— Страшно-страшно.

— И непонятно, почему так.

— Потому что ты так сыграл.

— Чудно.

— А почему мастурбация, а он ее не изнасиловал?

— Потому что, во-первых, она грязная. И тут немножко борьба. Во-вторых, так понятнее. Так ты точно знаешь, какой результат получишь. Да. Здесь я точно знаю, сколько это займет времени и что я получу. А там… вообще непонятно. Плюс, не очень удобно. Но она здесь. И пахнет.

Я забыл, про что мы говорили.

— Мы все про то же самое. А ты читал, наверное, феминистскую критику сериала? Марию Кувшинову? 

— Да.

— Мария Кувшинова считает, что путинизм — это частный случай патриархата. Это одна из ее любимых фраз. Ты согласен с этим?

— Путинизм? Да. Я представляю себе чудесную Россию и наш добрый мир, если бы вдруг Путин…

— Исчез?

— Нет. Начал говорить, например, как Мария Кувшинова. Это было бы так офигенно! Причем это случилось бы внезапно. Такой взял и поменялся, включил феминизм, начал любить флаги с радугой. Люди вокруг тоже бы преобразились, все стали бы добрыми друг к другу.

— Ты уверен, что добрыми?

— Да.

— У феминизма доброе, доброжелательное лицо на сегодняшний день?

— Нет, сейчас это лицо борьбы, потому что их угнетают, и они борются за права. А если бы сказали: «Да, ребята, мы согласны. Были неправы. Все было не так. Теперь мы живем в новом мире». И вдруг Путин бы стал за добро.

— Люди поддержали бы его, ты думаешь?

— Во-первых, его поддержал бы сразу «Первый канал» и все шоу. Соловьев бы начал рассказывать о том, насколько люди имеют право быть разными и делать то, что они хотят. Было бы так классно. Так что, да, я согласен с Кувшиновой. Она умнее меня, я могу только послушать ее и сказать: «Хорошо. Это очень интересно. Я бы сам так не смог сказать, но мне нравится».

— «Чики» — это грустная история? Это про боль?

— Про добро.

— Ты мне сделал подсечку сейчас.

— Почему?

— Потому что если бы ты сказал, что «Чики» — это грустная история, я бы сказала, что Россия — это грустная история.

— Россия просто разная. Мы же все по-разному живем. Вот люди сидят на веранде, никто из них не грустный, они вообще все классные, им хорошо. То есть они грустят где-то дома. А так, в целом, однажды все будет *******.