Алексей БалабановКино — это энергия, ты ее все время отдаешь, с каждым фильмом

— Как родился замысел «Груза 200»?

— После двух попсовых фильмовРечь о «Жмурках» и «Мне не больно» я убедил Сергея Сельянова снять картину про 1984 год, про конец Советского Союза. Мне все не давал покоя мой опыт, накопленный в те годы. Замысел возник где-то в середине 90-х, я десять лет его вынашивал. С 1983 года я пять с половиной лет работал ассистентом режиссера научно-популярного кино на Свердловской киностудии и поэтому много ездил по стране — по Сибири, Дальнему Востоку. И видел, как простые люди живут. Жили они очень плохо. В магазинах вообще ничего не было. На Индигирке — хлеб и спирт, все. Я немножко знаю про то время. И тогда же зарождалось что-то новое — начался рок-н-ролл, в Ленинграде появился рок-клуб, в Москве я познакомился с группой «ДК» (которая играет в «Грузе 200»), потом познакомился с музыкантами «Наутилуса», которые к тому времени уже записали альбом.

— Сегодня вы воспринимаете ту эпоху точно так же? Изменилось ли ваше восприятие?

— Разумеется, ощущение, что страна чудовищно плохо живет, как и чувство беспредельного застоя, возникли уже тогда. Но я сам так же жил. И абсолютно отождествлял себя с жизнью страны — никакого момента отстранения у меня не было. В Свердловске мы жили немножко лучше, но тоже не здорово. Зарплата у меня была 120 рублей. Фарцовкой никогда не занимался, так случилось, что я ничего никому не продал, хотя многие мои друзья джинсами торговали. Потом из фарцовщиков выросли бизнесмены и олигархи. Это был прямой путь.

— Фильм предваряет титр: «Основано на реальных событиях»...

— Так и есть. Я передаю свой опыт. История с милиционером... Я сам с ними сталкивался, где только меня не держали, что только они ни делали. Еще пацаном посадили в клетку за то, что я в карты играл. Я боялся сказать, кто мои родители, потому что тогда мне еще и дома бы досталось. И били они не по лицу, чтобы следов не было. Страшное было время — из-за безнаказанности, которая прикрывалась законом. А по телевизору только хорошее показывали, и фильмы снимали смешные. История дочери секретаря райкома — я лично знал девушку, которая рассказала мне, как ее изнасиловали бутылкой. Один лейтенант говорил мне про ящики с «грузом 200», приходившие из Афгана, про то, что их никто не встречал и они пропадали неизвестно куда. Я в фильме ничего не наврал. Все, что я хотел сказать о том времени, что у меня наболело, я сказал. Больше не собираюсь к нему возвращаться. Как и к 90-м. Сейчас будем современность поднимать. На историческую картину у меня уже сил не хватит.

— Образ маньяка отсылает к Чикатило, чье дело тоже вспыхнуло в начале 80-х?

— Нет, я не держал его в уме. Журов — такой беспредельщик, потому что тогда в маленьких городишках можно было делать все, что ты хочешь, ты был местным царем — тем более если как-то завязан с местной властью. Приходят из центра какие-то товары, пища — все распределяется между своими, а в магазины, народу ничего не поступает. Это была такая форма управления — они легко могли делать все что угодно — и человека убить, и держать его сколько угодно, и деньги вымогать.

— Ваш фильм воспринимается как современная, а не только историческая история...

— Нет, она, конечно же, не современная. Сейчас так люди уже не живут. Все хорошее тогда погибало. Алексея, героя Леши Серебрякова, единственного проповедника нового времени, в фильме расстреляли. У меня такой друг был — Саша Арцвенко, идеалист, который пытался построить город Солнца, взял в аренду бывший совхоз (уже тогда можно было брать в аренду), нагнал туда скот, но разорился. Я про него документальный сценарий написал, когда на Высших курсах учился, но мне его не дали снять. С другой стороны, тут воровали всегда — это было и до революции, и после нее, и после перестройки. Такова часть нашей общей психологии — русской. Не знаю, уж больно страна большая, тут все что угодно возможно. В Иркутск или Норильск приедешь — там совсем другая жизнь. Или вдруг сейчас поднялся Татарстан. Все зависит от того, кто там голова. А вот тогда головы все были очень гнилые, начиная с Черненко, который лабуду всякую по телевизору нес. Он в 1985 году умер. Но именно тогда страна пошла по новому пути. А чтобы она совсем повернула на другие рельсы, должно пройти неизвестно сколько лет. Мы же не в Америке живем и не в Англии. Всегда живем в России.

— Какой реакции вы ожидали на картину?

— Я думал, что либо ее примут, либо нет. Средних мнений быть не могло. Так и получилось. Мне даже православные люди говорили, что меня Господь еще при жизни должен наградить за тот гражданский и духовный подвиг, который я совершил «Грузом 200». Так сказала одна очень известная женщина, не буду говорить кто, и плакала при этом.

На предварительных показах, которые устраивал Сельянов, все говорили только хорошие вещи, всем нравилось. А тут вдруг начали спрашивать: «Почему у вас нет положительного героя?» Во-первых, тогда положительных героев было раз-два-три. Во-вторых, почему нет? Герой Серебрякова, его жена, страдающая девушка Анжелика... Просто нет ни одного ярко выраженного героя. Вернее, ярко выраженный герой — отрицательный. Мне хотелось сделать сильное кино, которое бы произвело впечатление на людей. Для меня главное, чтобы люди в кино пошли и почувствовали тот ужас, который чувствовал я. Если бы я не ездил тогда по стране, я «Груз 200» не снял бы. Если человек в то время жил, он что-то из него вынес. Опыт — сын ошибок трудных, как сказал Пушкин, и он был прав. Кому-то стыдно за то, кем он тогда стал. А кто-то считает, что то время было самым хорошим.

— Путин как раз недавно говорил про необходимость положительного героя, на которого будут равняться... Сегодняшнее время способно предложить такого героя?

— Дело в том, что у нас очень много социальных слоев. И для каждой категории людей будет свой герой. Для бизнесменов — бизнесмен, для священников — священник, для режиссеров — режиссер, для подростков — любимая девушка или хулиган во дворе. Герой — это тот, кем ты хочешь стать. Я, например, не хочу стать Путиным. Меня вообще политика не интересует. Никогда ни в какой партии не состоял и состоять не собираюсь. Я даже новости не особенно смотрю. Как только вижу политические заседания, то сразу выключаю телевизор. И газеты не читаю.

— Симптоматично, что «Груз 200» не понравился ни правым, ни левым. Коммунисты объявили его заказом Путина. Одновременно начались разговоры, что его вообще могут запретить, что он станет «первым полочнымРечь о том, что фильм могут запретить к прокату, что его, как говорили в советское время, — «положат на полку» фильмом постсоветского времени»...

— Недавно по телевизору дважды показали фильм «Ганнибал» про доктора Лектера, показали в прайм-тайм. Когда человеку вскрывают череп, жарят мозги живого человека, а потом предлагают их съесть мальчику, — по-моему, вот это гораздо страшнее и ужаснее и просто противно. А то, что мой фильм не принимают социально, это даже и хорошо. Там на самом деле ужасов как таковых особенно и нет. Во всяком случае, они не сделаны как аттракцион, как развлечение. Сексуальные сцены далеко не эротичные, скорее, антиэротичные. Меня спрашивают, показал ли я «Груз 200» своему старшему сыну, ему 17 лет. Конечно, показал. Его поколение давно в порносайтах сидит.

— Вы могли бы представить такую историю сегодня?

— Скорее всего, нет. Потому что время все-таки очень сильно изменилось. Люди, конечно, изменились куда в меньшей степени. Сегодня больше контроля, нет такого беспредела, который был при Брежневе, Андропове, и особенно при Черненко, он вообще уже ничего не соображал. Сейчас я живу лучше, чем тогда, хотя тогда мне тоже было интересно за счет того, что я много путешествовал по стране, много узнавал. А сейчас я занимаюсь тем, что всю жизнь хотел делать, — снимаю кино. Свободного времени мало. У меня двое детей, хорошая семья, хорошая квартира. Я сегодня не могу жаловаться.

— А как вы относитесь к нынешним попыткам романтизировать советскую эпоху, сменивших бурную «антисоветскую» деятельность 90-х? За прошедшее время по телевизору показали несколько фильмов, рисующих Сталина, Брежнева, Берию и других как чудесных, милых, добрых людей.

— Про это ничего не знаю. Я по телевизору только кино смотрю. Старые песни о главном не слушаю.

— Можно ли говорить о неистребимости советского?

— Когда умрет наше поколение, возможно, что-то реально сдвинется с места — не только на внешнем уровне. Должны смениться генерации, все это должно забыться. Возможно, мои дети будут уже другими. Они иные фильмы смотрят, у них иные кумиры. Мой младший сын зачитывается «Гарри Поттером», которого я тоже начинал читать, но бросил.

— Для них советская эпоха — уже как XVII век?

— Да. Для них она не существует. Они даже позднесоветские фильмы не смотрят, как мне не был интересен довоенный «Цирк».

— Еще необходима честность по отношении к времени, отсутствие иллюзий?

— Честность для меня обязательна. Плакаты «Слава КПСС!», которые видны в моем фильме, тогда повсюду висели, на каждом углу. Я помню, как расстроился, когда меня в пионеры не приняли в третьем классе — единственного из всей группы, это была чудовищная обида. И в то же время помню, что радовался, когда в комсомол приняли, — мы тогда пошли и пива напились. Каждый живет в своем времени. Я ничего не забыл, потому могу о том времени кино снимать. Вы уже будете про свое время снимать, про середину 90-х, скорее всего.

— «Жмурки» как раз посвящены тем, кто выжил в 90-е. А «Груз 200» — тем, кто выжил и родился в 80-е?

— Да. Между бандитским беспределом 90-х и милицейским беспределом того времени можно поставить знак равенства. Тогда человека могли забрать и сделать с ним что угодно — в клетку посадить, избить, что со мной проделывали не раз. А в 90-е то же самое делали бандиты, купившие милицию. Те, кто в 90-е были бандитами, сейчас цивилизовались и стали благосостоятельными бизнесменами и политиками. Об этом — «Жмурки». У них деньги уже есть — что им сейчас рисковать? Это глупо. Много политиков, которые покупали себе избирателей, места, а там уже и депутатскую неприкосновенность.

— Многих озадачила сцена, когда профессор-атеист в финале приходит в церковь и под впечатлением от произошедших событий просит об обряде крещения. В этой сцене увидели издевку или по меньшей мере двусмысленность.

— Двусмысленности нет. Такое произошло со всеми в нашей стране. Был Ленин, его отменили, а русскому человеку надо обязательно во что-то верить, и все пошли в церковь, включая того же Ельцина, — он сделал это тихо, когда еще не разрешили религию. Тут тоже проявились зачатки чего-то нового. А потом вся страна резко пошла к алтарю, на церкви стали давать деньги. Я тоже пошел — как раз в то время, где-то в 1985 году. Тогда все мои друзья крестились. У меня супруга из интеллигентной петербургской семьи, ее в младенчестве тихо крестили. Настоящие интеллигенты не были атеистами. А я из Свердловска, из семьи коммунистов, мама — врач, руководитель крупного научно-исследовательского института, с Ельциным на съезд партии ездила, папа руководил главным комсомольским органом Свердловской области. Я научный атеизм в институте изучал, нас заставляли Бруно Бауэра читать и другую разную лабуду. Я, честно скажу, в Бога не верил. Но мне очень нравились церкви, их архитектура, иконопись. А потом вдруг что-то произошло — не только со мной, но и со всеми. Так же и герой-атеист — он совершил очевидный грех и почувствовал, что его надо как-то искупить. Почему сегодня бандиты, убивающие людей, молятся и церкви строят? Потому что поверили, что потом что-то будет.

— Как вы относитесь к фильму «Остров» Павла Лунгина?

— Хорошо. Мне он очень понравился. Павел талантливый режиссер. Но мы делаем разное кино. Мне кажется, что мое кино более витиеватое, более сложное и открытое — в нем каждый может найти все, что он хочет найти. Я люблю разные фильмы снимать, но все они должны быть открытыми. Я никому не навязываю свое мнение — просто рассказываю, каким является для меня то время. А в «Острове» есть посыл, достаточно прямой, и все воспринимают фильм одинаково. Он понятен и потому всем нравится.

— Но почему-то, когда ничего не навязываешь, все склонны уличить тебя в идеологической пропаганде, как происходило у вас с фильмами «Брат» и «Брат 2», с «Войной», а теперь и с «Грузом 200»?

— Пускай. Мне не жалко.

— Вы согласны с тем, что «Груз 200» — абсолютно беспросветное кино?

— Да нет, конечно. Какое оно беспросветное? По-моему, это очень светлое кино — про то, как заканчивается самое мрачное и страшное время в нашей стране. Были сталинские годы, еще мрачнее, в них было все прямо и честно — тебя взяли и расстреляли, и вся страна об этом знала. А в 1984 году не было крепкой центральный власти, каждый делал, что хотел. Кто такой Черненко? Его поддерживали, чтобы он не упал. Поэтому был полный разгул. О морали никто не заботился. У всех основная идея была — лыжи намазать и уехать за границу, на Запад. А теперь очень многие возвращаются.

— Если бы вы как зритель увидели «Груз 200», как бы вы его восприняли?

— Я в принципе люблю радикальные фильмы. «Груз 200» — внежанровая картина. Более того, такого кино у нас в стране нет. Те, кто меня ругает за «Груз 200», любят при этом того же Тарантино. Не потому ли, что в его фильмах нет коммунизма? Нет отображения времени, в котором я и они жили? С другой стороны, меня поражает, что «Груз 200» нравится молодежи, которая тогда не жила.

— Многих удивляют ваши слова, что «Груз 200» — фильм о любви...

— Этот милиционер... он девушку-то любит, но по-своему. А любовь бывает разная, потому что люди разные. То, что это так, видно хотя бы по реакции зрителей на мой фильм. Картина «Про уродов и людей» — тоже про любовь, тоже другую, которая есть и существует. Сейчас в порномагазинах можно купить все что угодно. И никто не возмущается. Почему же тогда, в то время, не могло быть такого милиционера? Тогда все было то же самое, несмотря на все запреты.

— Насколько фильм объективен?

— Он, по-моему, абсолютно объективен. Я собрал вещи, которые существовали на периферии той эпохи. Центральная линия представляла из себя Черненко, говорившего что-то из телевизора. Человек мейнстрима в фильме — это как раз преподаватель атеизма. Жизнь моих родителей тоже подчинялась этой линии. А потом что-то происходит, и ты хочешь от нее отклониться. Так, я взял и уехал на Восток, в Сибирь — столько я там всего увидел, с чем только не столкнулся.

— Насколько тяжело далась вам эта работа?

— Не знаю, с возрастом вообще тяжелее работать. Кино — это энергия, ты ее все время отдаешь, с каждым фильмом. Я вообще думал, что может так случиться, что это будет мой последний фильм. Мало ли чего... Мне уже 48 лет, я уже не юноша. После этой картины трудно снимать какое-то кино, особенно жанровое. Я уже полгода сижу — не могу сценарий никак написать.

— Чего вы боитесь — в жизни, не в кино?

— Не знаю, я про это не думаю. В жизни для меня самое страшное — детей потерять, семью разрушить. Я очень домашний, непубличный человек. Не тусуюсь, никуда не хожу. Для меня выехать на премьеру моего фильма — это уже целая история. А так я прячусь у себя — среди книжек, в компьютере, на котором я печатаю, и телевизора, по которому я смотрю фильмы.

Это полный вариант интервью, опубликованного в журнале The New Times («Новое время») 18 июня 2007 года.