Любовь МульменкоЛюди от рождения и до смерти ничего не знают

Никита Карцев: «Фрау», на первый взгляд, — такой олдскул. Безобидная мелодрама. Но за этой оберткой романтической рыцарской сказки спрятана история пробуждения зрелости. Только если классические фильмы в жанре coming of age рассказывают о прощании с детством: как люди из школы или там интерната, отсчитав «Четыреста ударов», отправляются в большую жизнь, — то здесь история не школьников и даже не студентов. И пусть их отложенное, запоздалое взросление толком не закончилось…

Любовь Мульменко: Но оно началось.

Никита Карцев: Да, а мы стали свидетелями этого процесса. И это выглядит очень свежо в нашем обществе, не изжившем детские травмы, а значит, обиды, инфантильность и сопутствующую им жестокость. Ты интуитивно к этим темам пришла или у тебя была какая-то миссия: о чем я, как художник, должна сказать?

Любовь Мульменко: У меня нет миссии… То есть, видимо, в твоей вилке ответов мой ответ — интуитивно. Я вообще не занимаюсь подведением практических решений под какую-то теоретическую базу. Мне было интересно рассказать про таких людей. Второй раз я не буду снимать кино на эту тему, потому что она отработана. Это, наверное, единственное мое ограничение — мне не хочется возвращаться к тому, что уже рассказано. Поэтому, например, мне пока не хочется писать кино, где главная сюжетообразующая вещь — чей-то роман. Кто-то в кого-то влюбился, разлюбился…

У «Фрау» есть корреляции с моей жизнью, но с большим лагом. Грубо говоря, в момент, когда я сама — Кристина или Ваня, — я никогда не буду про это писать и снимать. Я про это захочу писать и снимать, когда я все поняла и прошло время. Кино все равно вырастает из какой-то кризисной ситуации, из конфликта. Но, когда я сама в кризисе, я не то чтобы запрещаю себе, но у меня даже нет желания на эту тему разговаривать, потому что я и так на эту тему думаю, живу, чувствую, мучаюсь. И если я о чем-то сняла, значит, у меня с этим проблем уже нет. А пока они есть — то, что потом может стать материалом, — это как бы просто кусок кровавого мяса, которому ты не можешь форму придать. Оно должно отлежаться. И тогда можно его готовить.

Наверное, плохая метафора с мясом, потому что мясо портится, если лежит, а история — наоборот. Ну, давай пусть будет вино. Нельзя его бухать в первый день после закваски. Это даже не Божоле-нуво, это просто хрень.

Никита Карцев: Вино тоже может скиснуть, а мясо, наоборот, может дозреть.

Любовь Мульменко: Как это мясо может дозреть?

Никита Карцев: Ну превратится в хамон. Будет дорогим.

Любовь Мульменко: Вялить? Вялить истории — тоже какая-то хрень.

Никита Карцев: Ты говорила, что у тебя не было таких отношений, как у героев фильма, что он родился из наблюдения, а не личного опыта.

Любовь Мульменко: Это, как всегда, Франкенштейн, в котором ото всех понемножку. Но основную линию я формулирую так: человек (я имею в виду Кристину) принимает умозрительное решение с кем-то вместе жить, хотя понимает, что этот человек ей не подходит по ряду параметров. Но она полагает, что классных параметров все-таки достаточно много, и она попробует что-нибудь поделать с оставшимися параметрами. Я так никогда не рассуждала и вообще бы не смогла… То есть герои прожили вместе, скажем, полгода, с лета по зиму. Я бы не смогла полгода жить с тем, кого я не люблю. Ну и потом, я против идеи переделывания партнёра и ненавижу, когда это делают со мной. Рядом со мной в принципе никогда и не окажется такой человек, от которого я вижу хотя бы один красный флажок в этом направлении. А Кристина как раз склонна в случае с Ваней к редактированию. И вот это совсем чужая для меня вещь. Скорее, в Ване и Кристине, не как в паре, а как в двух отдельных героях, есть какие-то мои штучки из разных периодов жизни.

Никита Карцев: Ты больше балерина или из магазина «Охотник и рыболов»?

Любовь Мульменко: (Смеется.) Вот их хобби-профессии — чистый фикшен. Но, если уж, как в блице у Гордеевой (признана иностранным агентом — прим. ред.), нужно обязательно выбрать — милосердие или справедливость, то… Короче, охота и рыбалка.

Никита Карцев: Вот у тебя первый фильм, он такой…

Любовь Мульменко: Cinema Verite.

Никита Карцев: А здесь ты демонстративно обращаешься к жанровому кино, у которого у нас, мягко говоря, репутация так себе. 

Любовь Мульменко: Мне кажется, это моя естественная реакция на опыт монтажа «Дуная», потому что я ужасно злилась на форму, которую тогда выбрала. И очень много то кино потеряло из-за этой манеры съемки, когда не сняты акценты, и какие-то вещи просто нельзя смонтировать так, как хочешь. Я начала беситься от рыхлой документальной формы, которая как бы делает все таким естественным. На самом деле естественность не оттуда должна браться. 

В общем, «Фрау» можно было снимать только вот так, монтажно, заранее всё продумав. Чтобы возникали юмор или парадоксальность на склейках, чтобы ты мог управлять вниманием зрителей. Но это и большая ответственность, потому что, когда все такое как бы импрессионистски грязненькое, в этой грязи очень легко прятать какие-то несовершенства, сценарные в том числе. С одной стороны, сложнее монтировать. С другой стороны — цена ошибки ниже. Ее не заметят. Когда ты снимаешь четко, то, если ты неправильно придумал, ничего потом с этим не поделать.

Никита Карцев: Что мне еще показалось новым во «Фрау» — этот конфликт советского героического наследия и достижений последних лет эмансипации (уж насколько мы успели) в России. Вот эта встреча девочки Кристины, балерины, в которой нет ничего специально русского, такую можно встретить в любой точке мира, — и мальчика Вани. Он такой…

Любовь Мульменко: Сермяжный?

Никита Карцев: Он вроде бы бредит рыцарскими романами, но на самом деле он родом из советской культуры, которая эти романы перерабатывала в свои сугубо советские фильмы. И вот перед нами персонаж, который не просто вырос на этих фильмах, а воспринял их буквально, выбрал их героев как ролевую модель, как набор правил для реальной жизни.

Любовь Мульменко: Это очень классное наблюдение, потому что, например, мы с тобой почти не застали Советский Союз, но у нас есть о нем представление. Вот ты же сейчас апеллируешь к какому-то образу, когда задаешь вопрос. И этот образ у тебя, видимо, тоже из кино, как и у меня. При этом все люди, которые жили тогда, типа наши родители, мне говорят, что на самом деле по улицам ходили другие русские мужчины. Мне моя преподавательница университетская прислала на днях видео с концерта Вадика (Королева — прим. ред.). Она видела фильм, узнала Вадика на сцене, соединила музыканта Вадика и актера в одну персоналию и написала мне, что такой красивый Вадик, и у него такая советская красота. Но это не настоящая советская красота, а из советского кино, потому что таких мужчин, такие лица можно было увидеть только в фильмах, а в жизни приходилось иметь дело с совершенно другими лицами и ужимками. Так что буквально она, носитель советского опыта, то же самое говорит.

Никита Карцев: Ваня — идеалист, который буквально, даже гротескно принимается за выполнение миссии стать рыцарем. Его поступки вполне укладываются в систему ценностей, на которой настаивало советское кино. Оно в общей своей массе было про хороших людей, долг и совесть. Про все то, чего сейчас людям не хватает и по чему они испытывают ностальгию. Зато тема личной и какой угодно еще свободы в советском кино была не в чести. И во «Фрау» за эту свободу отвечает девушка Кристина. Если переформулировать вопрос и предложить выбрать не между балетом и рыбалкой, а между свободой и ответственностью, ты за что?

Любовь Мульменко: В смысле? Как раз если ты выбираешь свободу, ответственность прилагается в качестве побочного эффекта. Иначе тебе показалось, что ты выбрал свободу. В частности, «Дунай» посвящен формулированию того, что такое свобода. И главный герой бесконечно ее пропагандирует, даже проповедует.

Никита Карцев: Серб?

Любовь Мульменко: Да, и предъявляет героине Наде, что она слишком несвободная, замороченная, рабыня капиталистического общества. А на самом деле, если подумать, она делает, что хочет, принимает решения и тут же их реализует. Захотела остаться — осталась, захотела уехать — уехала. А серб, фиг знает… То, что он выбрал жить одним днём, не делает его свободным. Он просто пошел по пути наименьшего сопротивления. Как раз ответственность он очень боится на себя принять. Даже тупо за то, что у него девушка, и иногда нужно с ней время проводить. 

А во «Фрау» я не уверена, что Кристина думает о свободе. Мне кажется, она думает о честности того, что она чувствует. Например, когда она в конце говорит Грише: «Я вдруг поняла, что никогда никого не любила. И мне стало страшно от этой мысли, потому что получается, что я бесчувственная». Хотя очевидно, что Кристина любит как минимум свою бабушку. То есть сердечные мышцы, которые за эти чувства отвечают, не атрофированы. Короче, я не думаю, что во «Фрау» тема свободы какую-то важную роль играет. За исключением того, что у каждого есть свобода дружить с тем, с кем он хочет, одеваться, как он хочет и, не знаю, оклеивать стены обоями, которыми он хочет.

Никита Карцев: Самое главное, что они оба в конечном итоге выбирают себя, а не компромиссные отношения. То есть свободу, на самом деле.

Любовь Мульменко: Может быть, правильнее назвать это независимостью, потому что Кристина зависима от… Ну вот она живет с мамой и бабушкой. И, кстати, это как раз делает ее постсоветской девушкой, потому что такое странное комбо: мама, бабушка и почти 30-летняя молодая женщина… Если бы в каком-то европейском кино появился такой треугольник, то это воспринималось бы как экзотическая черта этой семьи, а в российском контексте это узнаваемая конструкция. В общем, Кристина, очевидно, хочет как-то катапультироваться из этой квартиры, где у нее даже нет своей комнаты. Ей почему-то кажется, что для этого ей нужно перепрыгнуть в другой поезд, который её повезет. И поскольку ее женатый любовник Гриша уже везет другой поезд с другой женщиной, она залезает в поезд к Ване. Хотя в целом-то она могла бы просто стать машинистом. Сесть в свой личный поезд, куда-то ехать. Но она ищет посредника, чтобы начать самостоятельную жизнь. 

Никита Карцев: А ты свободная, независимая, ответственная?

Любовь Мульменко: У меня странно… Я, с одной стороны, рано приняла на себя кучу взрослых ответственностей. То есть, в отличие от Кристины, я в 18 лет съехала от родителей. Мы с моим тогдашним парнем сняли квартиру и жили там кучу лет. В пятнадцать я уже работала репетитором с какой-то первоклассницей. И не потому, что нам есть было нечего, а потому что мне ужасно хотелось, чтобы у меня были свои деньги. Только и всего. И мне очень нравилось работать. 

В целом мне все время хотелось уметь делать как можно большее количество штук. Пока я в детстве не умела плавать и кататься на велосипеде, я ужасно злилась, потому что хотела, чтобы у меня были эти скиллы. А когда я выросла, начала точно так же спортивно подступаться к навыкам посложнее. В общем, вся эта часть, связанная с материально-техническо-карьерно-бытовым, — у меня с этим прямо классно. Даже преждевременно классно стало. Но у меня есть инфантильная часть. Например, у меня до сих пор нет детей, потому что я понимаю, что как только они появятся — до свидания, прежняя версия меня, а ее жалко. 

Я по-прежнему очень ведусь на какие-то детские формы приключений, досуга. Точно так же, как в 15 лет, очень люблю летнюю ночь, гулять до утра, с кем-нибудь разговаривать про жизнь лирически. И я понимаю, что как-то… смешно, что я люблю это по-прежнему так сильно. А может быть, я на самом деле это уже и не люблю, но не хочу предавать свои романтические привычки. Но главная вещь — это, не знаю, страх ребенка, ипотеки и такие всякие дела.

Никита Карцев: Почему это главная вещь?

Любовь Мульменко: Она не главная. Просто это та вещь, до которой я никак не могу довзрослеть. 

Никита Карцев: Это тоже что-то из советского кино, где критериями взрослости были своя квартира и дети.

Любовь Мульменко: Я вообще много думаю про момент, когда заканчивается юность, молодость. У меня разные ответы на этот вопрос всегда были. Я помню, как однажды мне мой друг сказал… Такой сильно старший друг, сейчас ему 55... Он сказал, что человек всегда интуитивно располагает себя где-то на отрезке рождение-смерть. Не то чтобы человек садится и думает: «Так, где я?» Но он всегда тем не менее точно чувствует, где он. И пока не перевалило за середину, он чувствует себя одним образом, а потом другим. И часто человек решается, например, на рождение детей в момент, когда понимает, что этот экватор пройден. И, опять же, это не связано с количеством лет, это связано с количеством энергии. Потому что пока ты молодой, у тебя энергии больше, чем ты в состоянии потратить, и поэтому ты делаешь множество х<...>и [глупостей]. Ну, не знаю, если ты заведешь собаку породы типа бордер-колли и не будешь эту собаку за<...>вать [нагружать] физически, она тогда сама найдет себе занятие и разнесет хату. То же самое молодой человек: он вписывается в какую-то душераздирающую любовь, потому что сил много, и их нужно куда-то девать. Человеку с профицитом энергии не приходит в голову, что энергию можно экономить. А вот когда человек уже не молод, он, наоборот, такой: «Так, всё это я не смогу отопить тем количеством энергии, которое у меня есть, надо выбрать, что я буду делать». 

При этом молодому-то особо некуда энергию вваливать, а взрослому — есть. Грубо говоря, снять кино — вообще капец сколько энергии. Это вполне соотносимо с душераздирающей любовью. И у тебя, помимо того, чтобы снять кино, есть еще много крутых задач. Задачи усложняются, а энергии меньше становится. Тебе приходится как-то ранжировать. А пока ты мелкий, тебе ничерта не надо ранжировать. Ты только и думаешь о том, куда бы тебе слить лишнее.

Ну и самая важная вещь — это чувство бессмертности. Хотя в 20 лет ты уже не идиот, знаешь, что люди умирают, но все равно как будто тебя это не очень касается. И неважно, религиозный ты человек или материалист вульгарный, тебе кажется, что ты-то особенный. И, конечно, как-то тебе повезёт, ты не заболеешь, не умрёшь… Из-за этого люди смелее себя ведут, рискованнее, потому что не боятся внезапно умереть каким-то удивительным образом. Это тоже важный маркер. По этой части я чувствую себя немолодой, и довольно давно, потому что поняла, что не бессмертна, с первой смертью своего молодого еще друга. Когда у тебя умирает какой-то человек из ближнего окружения, на которого, как тебе кажется, тоже распространяется твоя бессмертность, ты понимаешь: «Фак, если он умер, то ведь и я, наверное, могу». 

Никита Карцев: Интересно, что ты это всё через энергию объясняешь. У меня взросление ассоциируется с ответственностью. Сначала ты ищешь, находишь, оказываешься в окружении людей, которым ты подражаешь, чьим мнением дорожишь, и от которых явно или неявно ждёшь совета. Потом они умирают, а ты сам оказываешься в позиции человека, на которого смотрят с вопросом: «Что нам делать?»

Любовь Мульменко: Про это я тоже думаю. Но правда в том, что люди от рождения и до смерти ничего не знают. Не знают, что делать. И хорошо, что старшие малолеткам не сообщают об этом. Малолетки могут утешаться их опытностью. У меня сейчас такой период, когда мои учителя еще живы, хотя не все, но вот в тех, которые живы, я чувствую растерянность. Но я уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что, естественно, они растеряны. С <...> [чего бы] им не быть растерянными! И я с ними разговариваю как один растерянный человек с другим, несмотря на то, что количество опыта и лет у нас разные.

Никита Карцев: Я так и не понял, ты себя чувствуешь взрослой? Как твоя психика справляется со всем, что в мире происходит?

Любовь Мульменко: Вот со своей психикой я хорошо умею обращаться. И это, кстати, было у меня даже в пи<...>честве [детстве] и в шальных 17 годах. Я сейчас оглядываюсь назад и понимаю, что в целом штуки, которые со мной происходили, вполне могли бы привести к какому-нибудь срыву у человека менее самоконтрольного.

Никита Карцев: У нас вообще ответственность, про которую мы говорим, постоянно сваливается на голову несколько преждевременно. Как в книжке «Взрослые дети алкоголиков», где разбираются случаи, как люди с детства должны были принимать на себя ответственность за то, добредет ли их пьяный батя до кровати или нет, будут ли накормлены их младшие братья и сестры или нет. Это все наносит страшную травму, когда человека в неподходящем возрасте вынуждают принимать какие-то судьбоносные решения. А сейчас мы все, будучи довольно незрелым обществом, оказались перед такой жесткой задачей, к которой ни одного взрослого не готовили.

Любовь Мульменко: Я согласна. Помню, как мы несколько лет назад, наверное, еще до ковида, рассуждали с одним другом о том, как классно, что мы родились: я в 85-м, а он в 83-м. Потому что мы чуть-чуть посмотрели на аналоговый мир, но довольно рано пришли в интернет и взяли в руки смартфон. И не застали никакого п<...>ца [ужаса], потому что, когда был развал Союза, я вообще не понимала, что происходит, была маленькая. Потом, значит, когда был кризис 98-го года, у меня не было денег, я вообще ими не пользовалась и тоже не ощутила никакого кошмара. И самое главное, по-настоящему страшных вещей, таких как война, не происходило. Я говорила, что вот мы такое непоротое поколение с уникальной комбинацией опытов. Потому что если ты родился, не знаю, лет на десять позже, то ты уже совсем не застал старый мир и знаешь только новый. А лучше знать побольше миров. 

Более того, у меня еще было такое оптимистичное ощущение — не только о поколении, но о мире в целом. Мне нравилось, что мир становился более открытым и классным. Не знаю, там, в зените этой открытости и классности ты просто за две тысячи рублей летел из Внуково в Будапешт лоукостером Wizz Air, а оттуда еще за тысячу в другую страну Евросоюза. У тебя пятилетний шенген, который тебе легко дали, и ты везде ездишь, понимаешь, что кругом одинаковые, но в то же время чуть разные люди. И как же интересно — я такой путешественник. Я была в восторге от того мира, и это было еще одной причиной радоваться тому, в каком году я родилась.

И теперь я понимаю, что мы очень неожиданно огребли. Будучи вот такими непоротыми, долго не могли поверить в происходящее… Это похоже на штуку про бессмертие, про которую я рассказывала. Тебе кажется, что мир страдает и умирает, но я же избранный немножко, и всё будет хорошо. Теперь очевидно, что нет. 

Никита Карцев: Если подумать, «Фрау» вполне себе из этой беззаботности растет. Вот эта роскошь и привилегия, как мы теперь понимаем, — быть беспечными. Это не значит, что наша жизнь освобождается от травм, конфликтов. Кристина сталкивается со смертью близких, с выбором жизненного пути, человека рядом. Хватает того, чем заняться. Но при этом она живет в очень эмпатичном мире, идеалистическом. Почти сказочном. Не представляю себе ситуацию, когда ты из 2024 года начинаешь писать сценарий фильма «Фрау».

Любовь Мульменко: Более того, у меня специально в фильме есть маркеры времени. На билете на «Жизель» указана дата, и где-то еще в кадре висит календарь. Я следила, чтобы везде был 2021 год. Это было очень важно. Я прям палила все эти вещи, напоминала реквизиторам, в каком году живут наши герои.

Никита Карцев: С другой стороны, твой фильм — такая альтернативная версия событий. Как бы мы жили, если бы до сих пор летали компанией Wizz Air.

Любовь Мульменко: Но герои «Фрау» никуда не летают.

Никита Карцев: Ага, внутренний туризм, импортозамещение, возвращение к корням.

Любовь Мульменко: Так очевидно, что они от них и не отходили никогда, чтобы возвращаться.

Никита Карцев: В нашем авторском кино был этот перекос: креативный класс, который мыслил себя частью Европы, снимал квазиевропейское кино про провинцию, но с одной и той же стороны. А у тебя в фильме они не маргиналы, не дисфункциональная пара, а симпатичные люди.

Любовь Мульменко: Потому что это моя позиция, она всегда была такой и останется такой. Я вообще считаю, что деление людей на некие социальные общности — фашистский путь. А мне фашизм не свойственен. И когда ты спрашиваешь, охота и рыбалка или балет, я не могу тебе ответить, потому что это ложная дихотомия. Но если уж под дулом пистолета, тогда я все-таки выберу охоту и рыбалку из принципа, потому что все будут ждать от меня, что я выберу балет.

Никита Карцев: Я от тебя ничего не жду.

Любовь Мульменко: Ты да. Но я очень радуюсь, что у меня сложный опыт такой, разночинский, потому что с одной стороны я родилась не в Москве, слава тебе Господи, а в Перми, прожила там 25 лет, а потом прожила 10 лет в Москве. А еще я поездила по России и вне ее. Но еще у меня была интеллигентная семья, где слово «жопа» нельзя говорить — п<...>ы получишь [наругают]. Ну, точнее, не получишь, потому что семья интеллигентная. Но я почему-то очень бесилась, что они такие, и с семи лет тусила во дворе с детьми из совершенно других семей. Вообще, я обладала какой-то падкостью на условную охоту и рыбалку. Когда мне было лет 20, моя подруга сказала, посмотрев на моего очередного бойфренда: «Люба, я уверена, что в конечном итоге ты выйдешь замуж за слесаря». Ну, она шутила, но типаж угадывался у меня некоторое время. Я хорошо знаю тех, кого снобы зовут глубинным народом. Знаю, что каждый его представитель — это отдельный человек, и нет смысла их обобщать, как и нет смысла обобщать балерин. Я стараюсь быть конкретной всегда, и в отношениях, и в сочинении условного Вани.

Никита Карцев: Так, про будущее. Какие у тебя вообще планы, стратегии?

Любовь Мульменко: Мне кажется, что у меня только тактики могут быть, а не стратегии. И ипотека по этой же самой причине пугает меня. Потому что я боюсь оперировать таким периодом времени, как десять лет. Я в этом году хочу попробовать снять русское кино на частные деньги, если найду. Написать один сценарий, европейский. Не для себя написать. И еще есть фильм, который я хотела писать в Сербии, на сербском языке, но его я буду делать по остаточному принципу: то есть не спеша писать и медленно искать деньги, потому что быстро их не найти.

Никита Карцев: Что из этого тебе интереснее, ближе всего?

Любовь Мульменко: Русский фильм, конечно.

Никита Карцев: То есть ты по-прежнему русский режиссер? Не европейский, не сербский?

Любовь Мульменко: Сербским я могла бы быть, потому что моя степень интегрированности в Сербию очень высокая, но она никогда не сможет стать выше, чем моя степень интегрированности в Россию, потому что я, например, никогда не была в Сербии маленькой девочкой, школьницей. Хотя я вполне себе серб. В общем, я бы скорее сняла если не русское, то сербское кино, чем, не знаю, каких-нибудь французов в Париже.

Никита Карцев: А мечты у тебя есть?

Любовь Мульменко: Я не мечтаю, я планирую. Мне кажется, я мечтала в детстве. Ну, в девять лет, условно. Когда я не могла заснуть, я лежала и мечтала о том, какой будет моя будущая жизнь. Это было похоже на кино. 

Никита Карцев: Звучит жутко осознанно, но немножко грустно.

Любовь Мульменко: Просто мечта… У этого слова коннотации как бы… утопические. Мечтают о том, чего не может быть. Если ты мечтаешь о том, что может быть, и понятно, что для этого делать, — это странно называть мечтой. Это не мечты, а желания, запросы. Мечтать о том, чего не может быть… Мне кажется, это очень болезненная практика, которую себе могут позволить только бессмертные.

Никита Карцев: И о чем ты мечтала, когда была бессмертной?

Любовь Мульменко: Я себя представляла на пиратском корабле, в длинном платье. И все меня обожают. Ну это не было мечтой о гэнг-бэнге. (Смеется.) Просто у меня были мечты такие — оторванные от реальности. Я не думала о том, что вот я через 15 лет с мужем пойду гулять по Комсомольскому проспекту в Перми. Я себя представляла в средневековом шмотье где-нибудь с приключениями. Чтобы на корабль пираты напали, а я убежала, на лошадь прыгнула. И пацан мой тоже.