Марианна Яровская, режиссер «Женщин ГУЛАГа»Я не делю зрителя на американского, европейского, русского

— Эпиграф к вашей картине — фраза Анны Ахматовой, сказанная после смерти Сталина: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили». Не кажется ли вам, что этот прогноз не оправдался? Что никакой встречи глаза в глаза так до сих пор и не состоялось?

— Анна Ахматова говорит о проблеме России, которая всегда была и, видимо, будет в будущем оставаться. Это началось еще с декабристов, которые защищали народ, крестьян, обездоленных. Это продолжили народовольцы, а потом русская интеллигенция, которая пеклась о судьбе народа. Это было и после революции, когда в иммиграции оказалась лучшая часть общества. К сожалению, не только в иммиграции, но и в ГУЛАГе. Это постоянная проблема России. В России проживают два народа. Униженные и оскорбленные — и интеллектуалы и аристократы. Они постоянно встречаются, глядят друг на друга, говорят на разных языках, но сосуществуют. Это глубокая философская проблема России. Об этом писали русские философы, общественные деятели. Фильм тоже говорит о ней. Но мы хотели показать верхушку айсберга: мне кажется, пусть зритель решает. Очень важно, чтобы фильм показали в России.

— Ваш фильм вдохновлен книгой Пола Грегори «Женщины ГУЛАГа: Последние свидетели». Как вы с ней познакомились и почему решили делать это кино сообща с автором книги. Как пришли к тому, что Пол стал сопродюсером картины? Или это была его идея?

— С историком и экономистом Полом Грегори мы встретились в Стэнфорде, в Гуверовском центре в 2012 году — на конференции по тоталитарным режимам, которую организовывал Пол. Он тогда уже собирался писать книгу (он еще и писатель), а я собиралась снимать кино: меня вдохновили книги Энн Эпплбаум «ГУЛАГ» и, конечно, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Изначально у меня была задача гораздо шире: мне хотелось сделать что-то вроде «Шоа» Ланцмана — взять интервью у как можно большего числа еще живых свидетелей. Я тогда только вернулась из Москвы, где помогала делать видеочасть выставки к открытию первого в Москве — и самого большого в мире — Eврейского музея и центра толерантности. Меня, конечно, обрадовало, что в Москве теперь самый большой в мире музей Холокоста, но музей ГУЛАГа тогда был небольшим зданием, где практически не было серьезных экспонатов: висела пара карт, никаких видео не было, один старый фильм BBC крутили, сделанный еще в 90-х. Мы познакомились с Полом и решили, что он напишет книгу, а я сделаю фильм. Только книгу он закончил за один год, а на фильм у меня ушли годы: пока собрала правильную команду, пока бюджет...

На картине со мной работали в команде очень талантливые российские женщины-кинематографисты — Ира Волкова, Настя Тарасова, Ира Шаталова… Конечно, оскаровская номинация была бы прекрасной поддержкой не только для героинь нашего фильма и их семей, но и для российских женщин-режиссеров в целом, ведь не было такого прецедента за последние десятилетия.

— Какие задачи вы ставили перед собой, приступая к этой картине? Хотели ли вы восстановить справедливость? Рассказать американским зрителям об этих страшных страницах истории? Или обращались к россиянам? Как менялись ваши задачи по ходу работы?

— Я не делю зрителя своего фильма на американского, европейского, русского. Поставить или убрать субтитры — вот и будет вам русская версия, американская версия, казахская версия, что хотите. Я хотела рассказать истории этих женщин, с которыми встретилась. Но рассказать так, чтобы они всем были понятны и чтобы их было невозможно забыть. Задачи не менялись — менялись обстоятельства. Материальные, например. Иногда приходилось прерывать работу. Я за время, пока заканчивала картину, помогла получить номинацию на «Оскар» еще двум фильмам как член команды. Пришлось работать над бесчисленным числом телевизионных шоу, ну это то, как работает индустрия.

— Вы работали над картиной пять лет, если не ошибаюсь. С чем связана такая длительность?

— Мне нравится фраза — можно сделать хорошо и быстро, но тогда получится дорого. Или быстро и дешево, но тогда получится плохо. Быстро, дешево, хорошо — выберите два из трех. Мы выбрали хорошо и относительно недорого. Получилось долго…

— За это время в России многое переменилось. Если в 2012 году у людей либеральных взглядов были какие-то надежды на перемены, то сейчас мы находимся в какой-то минусовой зоне. Как говорят, дно пробивают ежедневно. Не считаете ли вы, что ваш фильм запоздал, и его влияние сейчас будет снижено, если вообще кто-то осмелится его показать в России, кроме «Артдокфеста»? Хотя, разумеется, его необходимо показывать по центральным каналам.

— Я оптимистка. Российская история, как и российские дороги, очень ухабистая, полна ям и кавычек. Иногда все меняется очень быстро и в самую неожиданную сторону. Но есть общие закономерности развития цивилизации. Это говорит о том, что Россия тем или иным путем вернется на дорогу цивилизации. Кроме того, это же не призыв что-то менять или что-то делать. Этот документ эпохи. Надо было запечатлеть этих живых свидетельниц, рассказать эти последние истории. Вы, наверное, слышали, что из шести наших героинь трое уже умерли. Наша задача помнить о том, что было в нашей истории.

Кстати, канал Россия-1 заинтересовался. Для нас показать фильм на широкую аудиторию — это было бы почти как «Оскар», потому что зачем режиссеры делают фильмы? Чтобы люди увидели. Также Netflix заинтересовался, ведем переговоры.

— В прошлом году на «Артдокфесте» показывали картину Джессики Гортер «Красная душа». Она исследует причины популярности в России Сталина, искренне пытаясь понять, почему даже в семьях репрессированных нередко считают Сталина великим, а власть священной. Вы видели этот фильм? У вас есть ответ на вопрос, в чем причина возвращения сталинизма в последние годы? Не кажется ли вам, что это идет сверху, ведь у нас теперь даже акцию «Возвращение имен» убрали с Лубянки.

— Конечно, это идет сверху, это составляющая пропагандистской компании, которая укрепляет власть, но и наносит ей существенный ущерб. Одновременно со сталинизмом сейчас популярны и идеи репрессий против действующей власти… Это небезопасная игра.

Не видела фильм. Я живу в Голливуде и вообще мало вижу фильмов про сталинизм. Ну разве что «Смерть Сталина» недавно. Кстати, в Голливуде это вообще непопулярная тема: вы знаете, что за 91 год существования «Оскара» ни разу в шорт-лист, ни в номинацию не попадал документальный фильм на антисталинскую тему? Мы первые, насколько я посмотрела. Не говоря уже о статуэтке… А если говорить о художественных фильмах, их — я посчитала, потому что меня волнует эта тема, Голливуд и антисталинизм, — в номинациях или со статуэткой — было пять. «Ниночка» (1939), «Доктор Живаго» (1965), «Человек из Железа» (1981) и «Катынь» (2007) Вайды. Хорошо, «Утомленные солнцем» и, может быть, можно добавить «Жизнь других» и «Холодную войну» — как косвенно антисталинские. Это вообще как-то катастрофично мало, учитывая огромный поток фильмов на темы Холокоста. Я только за, это неисчерпаемая тема, и о геноциде надо говорить, но там был Нюрнбергский процесс, в Германии как-то проработали эту трагедию. В нынешней ситуации сталинизм во многом опаснее фашизма: не только потому что это другая сторона одной медали, но еще и потому, что сталинизм не заклеймили так же, как заклеймили фашизм. Ни на внутреннем уровне, ни на международном — не было суда, ничего этого не было.

Были только переписанные учебники истории — недавно переписали и внесли «сомнения» в умы населения: ну, может быть, все было не так уж и плохо. В этих учебниках сначала — успехи индустриализации и эффективный менеджемент, потом — все остальное. Мой бывший однокурсник по факультету журналистики МГУ начал спорить со мной: ведь газовых камер при Сталине не было, газом-то не травили, как в Германии? Я кому-то рассказала, мне говорят: «Как это не травили, а как же…» Я попросила не спорить, бессмысленно. Это говорил человек, который закончил за пять лет МГУ, учил соответственно историю XX века, а потом работал в журналистике. Представьте себе немецкого выпускника какого-нибудь берлинского университета, который бы отрицал Холокост и все, что происходило в немецких лагерях, в наши дни?

— Одна из ваших героинь говорит, что образованного человека труднее затоптать. Вы согласны с ней? Считаете ли вы, что просвещение спасет мир?

Да, Фекла так говорила. Она сама была таким примером: она была крестьянкой, прошла через все ужасы жизни в спецпоселении, через арест отца, впоследствии расстрелянного. Закончила аспирантуру, защитила диссертацию по истории, преподавала русский язык в вузах, создала местное общество «Мемориал». Реабилитировала 415 человек, занималась вопросами возвращения им имущества. Фекла умерла год назад, не дожила до премьеры и до момента, когда ее историю узнали в мире.

— Все ваши героини бесконечно прекрасны, все разные и безумно интересно их слушать. Вам удалось записать только их или были и другие? Почему вы отобрали именно этих женщин?

— Спасибо. Мы сняли, может быть, вдвое больше героинь — и выбирали тех, кто непосредственно сидел в ГУЛАГе. У нас была прекрасная героиня в Петербурге, местный «Мемориал» посоветовал — Евгения Виттенбург. Я не уверена, но надеюсь, что она еще жива. Она сама не сидела в лагере, хотя жила там с матерью: ее отец-ученый сидел за полярным кругом, а она с матерью, как декабристка, отправилась за ним в лагерь. Но это как бы не ее личный опыт узницы, мы оставляли только рассказы от первого лица. Еще мне жалко было убирать историю учительницы музыки нашей героини Веры Геккер. Когда семью Веры арестовали, эта учительница Елена Михайловна — в прошлом воспитательница в семье композитора Скрябина — отказалась доносить на свою 19-летнюю ученицу. «Что же вы, — говорит, — как вам не стыдно: города сдаете, началась война, а за девчонкой гоняетесь». Ее через месяц после этого арестовали. Она была какое-то время в Москве, потом этапом угнали в Удмуртию. И там она умерла: сердечный приступ. Даже следствия никакого не было — ее не судили, ничего. Она просто там умерла. То есть даже не попала в число «официальных» жертв ГУЛАГа, потому что не дожила до приговора — приговора не было. Но мы не включали такие эпизоды, только рассказы от первого лица — в кино это сильнее: показывать, что происходило конкретно с нашими героинями.

— Музыка в картине замечательная, бесконечно грустная, устремленная в вечность. Очень верное настроение задает. Она написана специально для вашего фильма?

— Я и Марк Адлер говорили о небольшом, камерном ансамбле — важно чтобы был настоящий оркестр. Мы обсуждали русских композиторов, которые нам обоим нравятся. У Марка и дед, и бабка были иммигранты из России, поэтому для него эта музыка была частью его ДНК, как он сам говорил. Марк играл на рояле — и отдельно записал виолончелиста, скрипача, и духовые инструменты. Кстати, виолончель была — настоящая виолончель Страдивари: инструмент был в разы дороже фильма. Музыканты приходили по одному к Марку домой, в Санта-Монику, и записывали мелодии — особенности работы над низкобюджетными проектами. Марк не просто профессионал — он работал с Милошем Форманом, Дэвидом Линчем, Кауфманом.

Для меня это еще одно доказательство того, что прекрасную команду можно собрать даже с небольшим бюджетом, если проект — качественный.

— Как принимают фильм американские зрители? Какова его дальнейшая судьба?

— Американские зрители с огромным интересом отнеслись к этому проекту. Он финансировался во многом американскими неправительственными организациями. Да, это обычная история, обычная для России: показать, как жить нельзя. Но от этого фильм не становится менее интересным для американцев. Ничего подобного в их истории, в их опыте не было.

Сделали вторую версию — длиннее. То есть у нас теперь есть вот эта 40-минутная версия, которая была в шорт-листе на «Оскар», и «телевизионный час» — там больше деталей, эмоциональных моментов.

Там есть эпизод такой, документальный, где будущая медсестра сидит в одиночной камере, и к ней приходит крыска — ошпаренная, кто-то вылил на нее кипяток, она обожжена. Когда заключенной приносили обед, она приходила. И вот эта 19-летняя заключенная ее кормит, разговаривает с ней. Этот эпизод мог бы быть частью анимации, рисованной сцены: обожженная кипятком крыса, которую кормит заключенная, будущая медсестра. И это мог бы быть эпизод художественного фильма. Это такой безвременный, вечный символ: он вошел в длинную версию, но не вошел в короткую — просто все невозможно было вместить. В английском это называется kill your darlings («убей своих любимых») или drown your puppies («топить своих щенков») — убирать сцены, дорогие тебе, но которые не помогают эффективно рассказать историю за короткий промежуток времени…

— За кого будете болеть на «Оскаре» в документальной номинации?

— Трудно предсказывать победу. Нам, например, предсказывали победу семь профессиональных изданий из семи накануне объявления. Вот в Hollywood Reporter, Wrap, Variety, LA Times, то есть, похоже, были разговоры, как тут говорят — buzzЗвук симулирующий жужжание пчелы, то есть досужие разговоры.

Все фильмы интересные. Их сделали мои коллеги, многих я знаю лично, со многим работала на разных проектах. Мне не все равно, что произойдет с их фильмами. Тем более что я знаю, как тяжело попасть туда, куда они попали.

В этом году несколько по-настоящему трогательных фильмов не попали в номинацию. Был, например, фильм Милы Турайлич «Другая сторона всего» — может быть, слишком европейский, это как документальное «Собачье сердце». Мне еще нравится номинированный фильм «Свободный подъем в одиночку» (Free Solo) о сумасшедшем соло-скалолазе. Особенно он интересный в формате IMAX: от 70-мм на огромном экране создается эффект полного присутствия. В этом году, я считаю, «Оскара» получит фильм RBG — фильм о Рут Бейдер Гинзбург, второй по счету женщине-верховном судье США. Могу поспорить, хотите? Я слишком хорошо за эти годы и изучила механику «игры»… Хотя элемент лотереи всегда остается.