Бернардо БертолуччиМы — часть чужой культуры

Бернардо Бертолуччи: Я всегда пытаюсь стать частью темы, которой посвящаю фильм. Снимая фильм о Китае, я должен смотреть китайские ленты, потому что кино - мой инструмент исследования и познания. Если я говорю о юном принце, жившем две с половиной тысячи лет назад в маленьком королевстве в северной Индии, я не могу не окунуться в индийскую олеографию, индийское национальное кино, индийский кич и высокое кино Сатьяджита Рея.

Крис Вагстафф: Ваши герои черпают живительные силы в прошлом. Впереди — смерть. В ваших картинах часто присутствуют мощные символы смерти. Однако вы оспариваете линеарное течение времени к смерти, обращая бег времени вспять, ощущая время как круговорот. «Маленький Будда» — апофеоз круговращения времени. Вы пытаетесь осмыслить, очертить время как круг, чтобы избежать смерти, заворожив ее. Ничто не утверждается окончательно. Беременная женщина, маленький сосуд с прахом качается на волнах...

Б. Бертолуччи: О смерти. Вы напомнили мне о нескольких ребятах из Нью-Джерси, посмотревших фильм. Прежде всего, я понял, что дети сегодня исполнены ужаса смерти. Когда мы были детьми, у нас не было предчувствия смерти. Умереть мог разве что старый дядюшка. Дети ощущали себя бессмертными. Сегодня они видят по телевидению погибших ребятишек в Сараево и в Сомали, и они боятся смерти. Они восторженно восприняли идею «второго воплощения», реинкарнации, не только потому, что это путь победы над смертью. Когда я спросил их, не печально ли, что прекрасный лама Норбу умирает в конце фильма, они ответили: «Но ведь он возвращается». Я переспросил, что они имеют в виду. «Он в животе у матери Джессе».

К. Вагстафф: «Маленький Будда» описывает идеальное детство, в котором сын окружен отцовской любовью и покровительством, но вместе с тем он всесилен. Это утопическая мечта?

Б. Бертолуччи: Но это очень точное описание пути реинкарнации. Еще до съемок «Маленького Будды» я видел фильм «Реинкарнация Хенсур Римпош», который сняли Тензин Сонам и Риту Сарен. Это великолепная документальная лента о монахе, похитившем на Тибете ребенка. Он представил его Далай-ламе как свое второе воплощение. Затем он привез мальчика в свой монастырь в восточной Индии, и весь фильм повествует о взаимоотношениях ребенка с наставником и показывает человека, ставшего этому мальчику отцом и матерью. Он кормил его, купал, играл с ним. В то же время мальчик — реинкарнация своего учителя. Поэтому монах необычайно почтителен с воспитанником. И я подумал: разве это не лучшая модель взаимоотношений с детьми — привязанность и уважение. В тибетском буддизме присутствует особое уважение к детям. Но нам необходимо перевести это на «западный» язык.

К. Вагстафф: Вы рассказывали о порадовавшем вас зрительском восприятии — скорее эмоциональном, нежели философском. Итак, вся эта любовь и уважение в сочетании с признанием власти ребенка направлены на эмоциональный отклик публики? Вы этого и ожидали? Я задал вопрос в психологическом плане, но вы ответили в исторической и теологической плоскости.

Б. Бертолуччи: Я попробую объяснить. Мне хотелось оправдать свои усилия, попытку овладеть материалом своеобразного мира тибетского буддизма. Мне кажется, мы должны всегда, насколько это возможно, пытаться черпать вдохновение в идеях, идущих из того мира, из той культуры. Но только не культуры описанной, поданной мной, западным человеком со всем моим прошлым опытом. Мне хотелось бы, чтобы она прошла через меня и зазвучала благодаря мне. Я уподобился оратору, переполненному идеями, принадлежащими той культуре, и теперь я воспроизвожу их и чувствую себя выразителем, глашатаем, слугой той реальности и той культуры.

К. Вагстафф: Я хотел бы видеть, как это работает на уровне диалога с публикой. Взаимоотношения ламы Норбу и Джессе должны стать своего рода эмоциональным стимулом для публики, пробудить в ней некую ностальгию? Вы представляете это как стремление, как идеал?

Б. Бертолуччи: Да, в какой-то мере. Я много думал о телефильмах Росселлини, они были весьма поучительны. Росселлини был учителем, пытавшимся учить на свой лад. Он считал, что TV обладает огромным потенциалом, чтобы стать школой. Я полагаю, что, TV может быть величайшим университетом, а вместо этого оно предпочитает быть духовным супермаркетом. Но поскольку я не хочу быть учителем, я размышлял, как бы приблизиться к проблеме и при этом максимально избежать менторства. Не учить буддизму, а всеми силами пытаться отдать публике, точнее сказать, поделиться с ней переживаниями, которые я испытал, открывая для себя буддизм.

Приведу пример. Я провел некоторое время с одним старым тибетским медитатором, совершенно не говорящим по-английски. Мы сидели друг против друга. Единственный способ общения — с помощью глаз и грациозных mudra, движений его прекрасных рук. Мы медитировали вместе и пристально смотрели друг на друга. И внезапно я почувствовал, что я жил в той самой реальности, о которой нам напоминает буддизм. Наша культура зиждется на двойственности: конфликт добра и зла, бога и дьявола, победителя и побежденного. Здесь мы имеем двойственность иную: учитель и ученик.

Вдруг, а вы знаете насколько я подозрителен в отношении спиритизма и таинственных явлений, я почувствовал, что между нами возникла некая общность и больше не было двойственности. Никакого учителя и никакого ученика, а только единство. И после этого, месяца за два до начала съемок, я, как одержимый, думал только о том, как бы снять фильм, который мог бы передать, выразить это потрясение, именно потрясение, а не просто событие. Мне кажется, в фильме есть момент, когда вас охватывает чувство, подобное тому, что испытал я по отношению к ламе Норбу во время его медитации и смерти.

Умирающий лама — «metteur en scene», режиссер престолонаследия. Когда отец входит в его комнату, он видит старца с глазами, готовыми сомкнуться, и с улыбкой на устах, представляющего возведение на трон детей, это и есть завершение его миссии. Лама медитирует и умирает. Отец Джессе сидит рядом с ним и наблюдает. Лама умирает, и все монахи поют «Сердце Сутры» в его честь.

Понимаете, я хотел всецело посвятить себя этой культуре, поддаться чувствам, которые всколыхнули во мне мой опыт общения с великим медитатором, и попытался передать все это самым непосредственным образом. Мне оказалось не под силу снять «угасание» ламы, как это описывается в тибетской Книге Смерти: сердце останавливается, нет пульса, и они способны оставаться в позе «лотос» еще в течение пятнадцати дней, не подвергаясь распаду. Никто не знает, почему. Тибетцы говорят — потому что разум еще не покинул тело. Затем разум решает покинуть оболочку, и тело остается, как ветошь. Это очень важно, что именно разум, а не душа. Все религии говорят о душе, а буддизм — о разуме, потому что это не религия, а философия.

Мне трудно поверить, что разум оставляет одно тело и переходит в другое. Мои отношения с буддизмом — стремление любителя. Я был бы лгуном и самозванцем, объявив себя буддистом. Я тянусь к буддизму. Но я верю, что все связанное с реинкарнацией в тибетской культуре — метафора непрерывности, передающая как истину то, что мы не уходим навсегда, умирая. Что-то остается, возможно, энергия или неделимые нейроны, быть может, мысли или наша работа. Это — торжество бесконечности и взаимозависимости.

Взаимозависимость, внутренняя потребность друг в друге — еще одна очень важная концепция буддизма. Когда Сидхатра наблюдает кремацию мертвого тела и начинает свой долгий процесс пробуждения, мы слышим голос ламы Норбу: «В день, когда он увидел страдания и почувствовал жалость, он был создан из них, и они были созданы из него». Это и есть концепция взаимозависимости.

Я надеялся хоть на миг приоткрыть глаза, надеялся пробудить любопытство к чему-то. Я не могу поучать или требовать от других больше, чем просто разделить мое эмоциональное открытие буддизма.

Когда в 60-е - 70-е годы я снимал политические ленты, то прежде всего думал, как люди будут выходить из кинотеатров и бежать в ближайшие отделения компартии записываться в ее ряды, и я смеялся. Сейчас ничего подобного нет. Все является частью обширного, плавного движения культуры. Точно так же, как никогда я не пытался обратить людей разных политических взглядов в приверженцев коммунизма, так и теперь я не пытаюсь заставить их внезапно стать буддистами. Я всего лишь стараюсь пробудить их живой интерес к буддизму.

К. Вагстафф: Фильм - это образ, представление. Вы говорите о нем, как о попытке передать свое увлечение буддизмом. Вы успешно обосновали притягательность буддизма для себя. Вы хотели, чтобы подобные чувства испытала и публика, не так ли? Вы словно пытаетесь протянуть ей руку и втащить на борт.

Б. Бертолуччи: Верно, так и есть. И вот почему, принимая все это во внимание, я решил, что фильм должен быть доступен и понятен как можно большему числу людей. Поэтому я выбрал сказку и детей, чтобы избежать заунывного повествования. В картине есть некая великая тайна, но и нежный свет, легкость, делающие ее приятной. Фильму грозила излишняя философичность, но именно этого я стремился избежать. Но как бы там ни было, я хотел бы, чтобы зритель — при желании — почувствовал, что в основе картины лежит чудесная философия.

К. Вагстафф: Так значит философия все-таки есть?

Б. Бертолуччи: Самая всеобъемлющая. И я отвечаю вам прежде, чем вы зададите вопрос, который я довольно часто слышу: как я мог так легко перейти от Маркса и Фрейда к буддизму? По-моему, это вполне логично. Маркса и Фрейда объединяет то, что оба они поместили человека в центр своих учений. Будда появился среди сонма индуистских богов и сказал: «Мы покончили с Богом, теперь у нас есть человек». Жители Тибета — горный народ, как любой другой горный народ в мире, но именно они породили и развили эту удивительную, тончайшую философию, вытекающую из огромного удовольствия, радости, получаемой от жизни. Для меня это было необычайным откровением, и я знаю, что мне удалось воплотить на экране лишь его крошечную толику. Буддизм спас меня от тяжелой депрессии, когда меня лишили права мечтать об утопиях после падения Стены.

К. Вагстафф: Вы склонны классифицировать трудности вашей творческой жизни как периоды депрессии, это случалось не раз, но вы всегда находили в своих фильмах образный ряд, передававший яростную борьбу с силами, вас угнетавшими.

Б. Бертолуччи: Когда меня спрашивают, ощутил ли я перемены, окунувшись в буддизм, мне трудно дать ответ. Вернее, мне трудно ответить самому, но вы поймете, посмотрев фильм, изменился я или нет. Эта картина — первая лента, не основанная полностью на психологических конфликтах, не эксплуатирующая драматургию конфликтов (не важна их природа, будь то психологический конфликт между мужчиной и женщиной, отцами и детьми или политический конфликт). Смысл был в том, чтобы слиться самому с темой, о которой я говорю.

В основе фильма — попытка понять, возможна ли драматургия без конфликта.

Фильм опирался только на ощущение. Ощущение буддизма.

Перевод с английского: Н. Рапопорт.