Жаклин ЛентзуО чем нам трудно сказать вслух или заплакать

— Ваш фильм начался с конкретной истории или просто с желания снять кино о греческой семье?

— Я наблюдала в жизни подобную историю и взяла ее за основу. Я близко знакома с отцом и дочерью, попавшими в такую ситуацию, так что додумывать почти ничего не пришлось. Меня очень заинтересовала эта семья: в кино мы не так часто видим, как дети поддерживают родителей и помогают им в камин-ауте — чаще бывает наоборот. Второй важный для меня мотив — взаимосвязанность тела и разума. Я совершенно уверена, что мой знакомый — прототип главного героя — заболел оттого, что не мог себе позволить быть собой. И его тело начало атаковать его.

— Главной героиней, как вам кажется, руководит чувство долга или любовь?

— Я бы не назвала это любовью, скорее отчаянным поиском любви с неизвестными последствиями. Когда моя героиня приезжает издалека, она даже не уверена, любит ли ее собственный отец: из-за расстояния и трудного прошлого. Ее жертвоприношение мотивировано тем, что она пытается узнать, как отец относится к ней, что он переживает, и что она чувствует к нему в ответ. Умеет ли она любить — сама она про себя не знает.

— Придумывая героиню-подростка, вы думали о других подростках в кино?

— Специально я ничего не исследовала и не сопоставляла. Но если говорить с позиции зрительницы, то мои любимые подростки — Матильда из «Леона», ребята Хармони Корина и Ларри Кларка. Нетипичный тинейджер — мой герой.

— Как вы познакомились с исполнительницей главной роли Софией Коккали? Она такая юная актриса, а держит на себе весь фильм — и без нее «Луна, 66 вопросов» просто развалился бы.

— Мы с ней уже работали над двумя короткими метрами, так что знаем друг друга много лет: я увидела ее в театре давным-давно и поняла, что обязательно хочу с ней поработать. Я искренне считаю ее лучшей актрисой своего поколения в Греции из-за ее потрясающего свойства — чувствовать и передавать многое без нарочитой игры. Ее героиня очень многое переживает, но вовне почти ничего из этого не выдает, а такое в кино встречается редко. Стандартная актерская подача — это драматичная игра в понятных и выразительных ситуациях. А мне в фильме хотелось изучить эзотерическую, интимную, внутреннюю жизнь скрытного человека, эмоции которого не считываются на поверхности. Это фильм о том, о чем нам трудно сказать вслух или заплакать, но мы не перестаем это чувствовать. В работе над фильмом, подобным моему, надо просить актеров меньше делать и играть, проживать роль в своем воображении. Быть, а не действовать. Консультанты по сценарию говорили мне, что то, что очевидно на бумаге, будет сложно передать на экране, если исполнительница главной роли не справится с задачей. Но она справилась великолепно.

— Работать с умом через тело — то, чему посвящено много современных публичных обсуждений, методик терапии, нон-фикшн-книг и тренингов. Тело делают главным инструментом познания себя, когда разум отказывается действовать вне стандартных схем. Как вы пришли к теме исследований разума и души через тело?

— Мне кажется, чем бы мы в жизни ни занимались, оно начинается с личного потрясения. Я стала думать о природе болезни, когда мой близкий друг очень сильно заболел. Тогда мне было мало лет, но я начала искать ответы самостоятельно. Доктора часто говорят, что знают, как вылечить больного, но не могут назвать точную причину болезни. И меня это всегда удивляло. Ведь как можно лечить болезнь человека, не понимая, откуда она взялась? И в моей голове на годы поселилось это противоречие. Я читала все подряд — от медицинских статей до книг по психоанализу. Слова, а не действия, тоже могут иметь огромное влияние на людей.

— Что, как вы выяснили, заставляет людей болеть и страдать?

— У каждого свои триггеры, и предсказать их нельзя, но за ними стоит главное — нехватка глубинной настоящей любви к себе. И я рассуждаю сейчас не в терминах нью-эйджа — я не про йогу или здоровое питание, хотя это тоже полезно. Я, скорее, об искреннем понимании себя, продолжительном познании — кто мы сами по себе, вне зависимости от того, кого в нас воспитывают, от того, какими нас видят друзья. Чтобы разобраться, кто ты такой, необходимо самоисследование, много времени и опытов, а мы, к сожалению, живем в мире, где на это не дается ресурса. Получается, что только элиты — абсолютное меньшинство — обладают временем и возможностями изучать себя, в то время как все остальные борются за выживание. Это можно легко проследить по распространению рака: его диагностируют среди рабочего класса все чаще и чаще. А почему рак? Мы должны думать и заботиться о себе, чтобы исцеляться.

— Что помешало главному герою — Парису, отцу Артемиды, — полюбить себя?

— Очень важно понимать греческий контекст: ни мы, ни наши фильмы не существуем вне контекста. Греция — очень радикальное ортодоксальное общество, где геям нужно постоянно подавлять и сдерживать себя: им нигде не рады. Греция и Россия в этом да и во многом другом очень похожи, но у вас все складывается еще тяжелее. Людям страшно даже представить, что они геи и лесбиянки, у них в голове даже не возникает такая мысль, они могут прожить жизнь в отрицании. Получается, что мой герой Парис всю жизнь жил в отрыве от своего тела. Если ты бесконечно отрицаешь что-то в себе, все это отрицание вернется к тебе обратно. Если ты отрицаешь жизнь, жизнь начнет отрицать тебя. Конечно, я не верю, что фильмы спасут человечество, я не настолько оптимистка, но думаю, что если зрители посмотрят мой фильм, подумают о нем потом два или три дня и осознают, какая это трагедия — всю жизнь быть не собой, — они начнут воспринимать какие-то вещи немного иначе.

— Когда снимаешь в Греции, невозможно не быть причисленной к греческой «странной волне». У вас есть содружество с этими режиссерами? Ощущается ли вами новое греческое кино как отдельный феномен?

— Мне кажется, «новая греческая волна» — выдумка фестивалей и кинокритиков, чтобы удобнее поместить режиссеров в какую-то категорию. В данном случае — по географическому принципу. Но однозначный плюс этого так называемого течения — в Греции, где очень сложно в принципе снимать кино, делать это становится немного легче: из-за международного интереса в том числе. Сейчас в индустрии появилось новое положение — об ответе режиссерам на запрос в течение четырех месяцев: раньше можно было ждать годы, прежде чем получить финансирование. Я ждала два года, чтобы получить деньги на этот фильм. Я хотела снять полный метр многие годы и знала, что буду снимать, но приходилось перебиваться короткометражками. Ну и надо понимать, что кино в Греции никогда не было приоритетом и никогда не будет. Как и во всем мире. Но я спокойно к этому отношусь, понимаю, что не всем необходимо искусство, и не хочу софитов, направленных на меня.

— Если не среди греческих современников, кто ваши главные единомышленники в кино прямо сейчас? Кто поддерживает вас в вашем пути?

— Большинство из этих людей уже мертвы.

— Этот ответ я слишком часто получаю от молодых режиссеров. Интересно почему так.

— Я решила стать режиссером очень давно, еще ребенком. И росла на старых фильмах. У меня много ностальгических чувств к кино. И я не воспринимаю любимых режиссеров как профессионалов. Я отношусь к ним как к друзьям: они были моими компаньонами, показали мне весь мир. Я не могу представить себя без фильмов Джона Кассаветиса, Йонаса Мекаса: его смерть меня очень огорчила. Шанталь Акерман, мы с ней даже родились в один день. Стэн Брэкидж меня в свое время просто спас: как и многие режиссеры экспериментального кино, он дал мне смелость начать снимать фильмы, какими я хочу их видеть.

— Кассаветиса сейчас активно переоткрывают по всему миру — за последние 20 лет он получил по-настоящему широкое признание. Как вам кажется, почему его фильмы так важны для настоящего времени?

— Его фильмы — это объятие честности и правды. И это встречается так редко. Обычно режиссеры игрового кино стремятся к идеальным кадрам, пышной форме. А он с очень скромными средствами и редкими событиями на экране устанавливает твою глубокую связь с персонажами.

— Вы поэтому упомянули в фильме Джину Роулендс, чей день рождения вспоминает главная героиня «Луны», когда ведет дневник? Артемида из фильма в этом копирует вас? Зачем ей нужны Клеопатра и Джина Роулендс, когда она смотрит на календарь?

— Главной героине хочется быть сопричастной миру, несмотря на то, что она находится в глубоком одиночестве. Это вообще одна из первых идей, которые пришли мне при подготовке сценария. Артемида невероятно одинока. Поэтому она смотрит пленки папы, чтобы найти с ним связь. Поэтому ей необходимо думать о людях, которые жили до нее, чтобы почувствовать принадлежность к чему-то большему, чем ее маленькая жизнь. Это облегчает ее участь, с одной стороны, а с другой — учит эмпатии. Мы все знаем те самые трудные и трагичные дни нашей жизни, когда по-настоящему страдаем, но стоит открыть новости или послушать чужие истории, и становится ясно, что наши страдания — не предел, кому-то гораздо хуже, и вокруг миллионы таких же проблем.

— Пленки, снятые отцом, становятся мостиком в разговоре отца и дочери. Так вообще работает кино?

— Отец Артемиды, Парис, болеет рассеянным склерозом и не может разговаривать. Догадаться о его мыслях и опыте можно только по тем бытовым видеозаписям, которые он оставил. И если говорить шире, да, кино иногда может заменить речь и показать мир глазами другого. В моем фильме сокровенные мысли Артемиды сопровождают очень личные пленки, которые ее отец снимал только для себя, без намерения их кому-то показать. Так и она размышляет исключительно сама с собой.

— А вы сами ведете дневник?

— У меня нет дневника в стандартном понимании. Но я лет с шести веду записи, которые называю блокнотами с мыслями. Большинство моих мыслей довольно глупые, и, я надеюсь, их никогда не опубликуют.

— Что сейчас происходит в Греции в культурном поле?

— Как и вся Европа, Греция переживает очень серьезный кризис с растущим разрывом между роскошью и нищетой. Постепенно мы понимаем, что концепция единой Европы — это большая ложь: капитализм, в котором мы родились и умрем. Что по-настоящему изменилось с приходом к власти правых — мы фактически больше не можем выходить на митинги и демонстрации и как бы то ни было выражать наше коллективное мнение публично. Из-за этого у нас нет никакого понимания, что думают люди, живущие с нами в одной стране. Немного помогают соцсети, но физически мы все равно не вместе: есть ощущение настоящей диктатуры. И правительство использовало возможности пандемии, чтобы изолировать нас еще больше — от других стран и друг от друга. Но так не может продолжаться вечно: у меня предчувствие, что все государственные и международные институты просто развалятся один за другим. Так больше жить невозможно.

— В вашем фильме есть очевидная критика ксенофобии: семья главного героя, выбирая сиделку, отпускает очень жесткие комментарии в отношении будущей работницы. Соискательницы работы — явно более бедные женщины из других стран, неуверенные, плохо говорящие на греческом. Ксенофобия для Греции сейчас большая проблема?

— Думаю, все началось в 90-е, когда в Грецию приехало очень много людей из Албании, которые бежали от войны у себя на родине. С тех пор «албанцы» стало нарицательным для всех мигрантов независимо от того, албанцы они или нет. К тому же албанцами стали называть воров и преступников в ежедневных разговорах — и это отвратительно. И позже это переключилось на всех мигрантов с Балкан: классическая риторика про то, что они отнимают у нас работу, приносят свою низкую культуру и угрожают нашему благополучию. У этой ксенофобии есть очень прагматичные корни. Когда приезжают люди с деньгами из Западной Европы, мы им рады. Когда к нам приезжают бедные и просят помощи, они чужие. Нам не нравятся те, у кого есть проблемы, — ведь у нас самих так много проблем. Это омерзительно. Большинство помощников по дому и в семье в Греции — иностранцы. И что же получается? Мы презираем этих людей, хотя доверяем им самое дорогое — еду, дом, детей, близких. Это такое лицемерие при всех разговорах про традиционные ценности — у нас есть государственный лозунг «Народ, религия, семья».

— А вы помните другую Грецию? Более толерантную?

— К сожалению, даже моя собственная семья всегда была расистской, так что мне за примерами далеко ходить не надо. Такими люди были всегда, сколько я себя помню. Чем больше ты идентифицируешь себя с чем-то, тем больше отделяешь себя от всего остального. Очень сложно отбросить это, чтобы понять, что мы все — просто люди на этой земле.

— Если я правильно помню, в самом начале фильма говорится о том, что люди сперва поворачиваются своей лучшей стороной, а потом не выдерживают этого образа. Почему люди так стесняются себя?

— Нами руководит страх. Людям не очень нравится, какие они есть на самом деле, и они любят выставлять лучшую версию себя. И весь этот обман — про наш страх и безопасность. И мы снова возвращаемся к главной теме фильма — нехватке любви к себе. Я сама сражаюсь с этим страхом каждый день. Это не единовременное событие, а постоянная битва. Я стараюсь ценить все, что у меня есть, и не просить большего, что опять-таки — страх, что тебе чего-то не хватит. Это вечная война за настоящий момент, ежедневная духовная практика. Не думать о прошлом, отчего появляется страх. И не тревожиться о том, что еще не случилось. И тут я совершенно согласна с названием великого фильма Фассбиндера: страх действительно съедает душу. У меня до сих пор мурашки по коже от этого названия. Надо защищать наши души от страха.