Валерия Гай ГерманикаЯ хожу по «Кинотавру», и у меня постоянное предчувствие апокалипсиса

— Я хочу сказать, что это была лучшая пресс-конференция за те три года, что я на «Кинотавре». Давно пора было так поступить с этими вопросами изумительными.

— Да? Спасибо большое.

— С этим связан один вопрос. Насколько тебе вообще интересно или неинтересно отвечать на вопросы: «Что имел в виду автор?» Имеют ли смысл эти вопросы в связи с фильмом? Он вообще трактуемый до конца или нет?

— Да, я могу все рассказать. Мне это не трудно — я понимаю, о чем я снимаю. У меня есть время, годы на то, чтобы обдумать хорошо, о чем я снимаю. А рассказывать все после одного показа на фестивале — я считаю, что это неуместно будет, потому что публика такая своеобразная... Не знаю, держали ли они что-нибудь тяжелее в руках, чем журнал Tatler.

— Tatler тяжелый, кстати, относительно.

— А «Война и мир»? Если все тома собрать даже по тоненькой книжке?

Пусть еще фильм поживет-поживет, и потом уже, если такой напряг со смыслом… Я думаю, что символика, которая заложена в фильме, она, правда, несложная, если ты закончил какую-нибудь богословскую семинарию. Шутка. Это на самом деле несложно. Ты же понимаешь, ты — интеллектуальная элита. А светской очень сложно, потому что светская очень старается стать интеллектуальной, все-таки ходит на кино, старается, как в «Заводном апельсине», вставляет спички в глаза, смотрит.

На мой взгляд, картина легкая. Она понятна [Юрию] Арабову, она, может быть, понятна [Андрею] Кончаловскому. Я знаю, что приду к нему, посмотрим, обсудим. Не надо ему будет много слов, чтобы все это объяснить.

А людям, которым это кажется странным и непонятным, я объясню, конечно, попозже. Я себя сейчас не сравниваю, просто как пример: какой-нибудь «Малхолланд Драйв» или сложные фильмы [Даррена] Аронофски. Там тоже смотрели — не всегда понимали, но это не значит, что режиссер должен выйти на первой же серии и на первой сельской пресс-конференции объяснить смысл. Надо еще думать, искусство кино — оно для этого, чтобы думать, сейчас хотят потреблять — придется сначала понять, из чего сделано это блюдо, перед тем как съесть.

— В DVD «Малхолланд-Драйва» Линч вкладывал листочек с подсказками, которые якобы все объясняли.

— Ну, у меня еще не вышло ничего.

— Ты утверждаешь, что «Мысленный волк» — это не хоррор. Ты считаешь, что фильм страшный? Тебя он саму пугает?

— Я не считаю, что он страшный. Я планировала его сделать страшным, но у меня в силу некоторых причин не получилось. И еще сценарий очень сильно мне мешал. А прием, который я пыталась использовать, жанровый — я только сама это делала, у меня не было человека, который бы мне помог, то есть обычно помогает кто-то — оператор, еще кто-то, я советуюсь. Здесь я многие вещи вообще сама делала, то есть не на кого мне было в каких-то моментах опереться и посоветоваться. А потом, даже находясь в Карелии, я не могла даже на площадку кого-то нужного себе позвать, и я поэтому все сама пробовала, какие-то элементы, приемы. Это нормально. Так бывает.

Ну, мне это не страшный фильм, для меня это не хоррор, я в этом жанре не снимала, мне он не близок. Я даже конкретно не могу прийти в кинотеатр и смотреть. У меня и так нервы расшатанные, а все это это... Это больше про то, что внутри, про внутреннее какое-то, про результат страха. Я думаю — про это.

— Тогда про самого мысленного волка. Я сегодня прочитал молитву Иоанна Златоуста, которую нагуглил, честно говоря, там есть строчка: «Да не на мнозе удаляяйся общения Твоего, от мысленного волка звероуловлен буду». Ты говоришь, что у тебя своя концепция мысленного волка, — волка сомнений и страхов, который всегда идет по дороге за каждым человеком. Если безотносительно фильма, как ты эту строчку понимаешь из молитвы?

— Вообще, любой такой богословский древний текст лучше читать, конечно, с трактовкой какого-нибудь более молодого автора. Потому что это очень сложные тексты для понимания, и если так просто взять и читать их — точно будет каша в голове, ты на свой лад не сможешь их трактовать.

А мысленный волк — это достаточно устойчивый символ в христианстве, в других религиях это просто по-другому может называться. Но это сам образ мыслей, который допускает появление страха. Страх лишает тебя свободы, которая дана человеку изначально и которой он сам должен распоряжаться, в которой он должен жить, которую он должен понимать грамотно, которой он должен правильно распорядиться. Страх, когда ты его подпускаешь к себе, позволяет очень сильно вырасти этому волку, образу мыслей, направлению ума. И, естественно, ты тут же становишься неполноценным как человек.

Как ты, атеист — не атеист?

— Невоинствующий атеист.

— Сложно говорить на эту тему, кто-то может не понимать, что ты говоришь.

Но если брать культуру: большая часть искусства выросла не из воздуха. Если брать из воздуха — посмотрел там пару фильмов, то из воздуха берешь и ни на что потом не поставишь. Мне вот нужно основываться на чем-то глобальном, например, на человеке, на его внутреннем мире. Мне так захотелось.

— Пока я смотрел «Мысленного волка», думал не про Иоанна Златоуста, а про откровение Иоанна Богослова. Мне показалось, что это почти экранизация этой апокалиптики.

— Да, в конце едет поезд в огне, и вроде бы всем очевидно, что дальше будет какое-то возрождение. Конечно, есть связь.

Когда писали новый сценарий с Майклом Куписком, который с Роднянским работал, я его заставила прочесть и Откровение, и что-то еще. Сложные темы поднимали, разбирали. То есть мы больше тему разработали, интереснее, масштабнее.

— А ты можешь рассказать пару слов — о чем вообще твой новый проект? Или рано еще?

— Я там придумала, как показать, что мир дышит злом, как показать символ мирового зла и как его можно разрушить чем-то светлым. Оно не будет долго царить на Земле.

Мы постараемся сделать такой большой фильм, он интересный, динамичный, не тихий. А там — как получится. Это полнометражный фильм, не сериал.

— А у тебя самой есть апокалиптические настроения в последние годы?

— Мне кажется, что многим людям снится конец света. Когда мне начал сниться, я начала спрашивать, и, оказывается, очень многим людям снится апокалипсис в разных вариациях. Заложено в человеке предчувствие большого конца и перерождения, оно свойственно всем и есть уже на клеточном уровне. Иногда оно тебя тревожит, и ты даже не знаешь, что именно, а оказывается — конечность человека, его смертность и возможность перерождения. Но это кто как подразумевает, как верит.

А я из тех людей, которые особенно предчувствует. Для меня апокалипсис — ежесекундное переживание. Я хожу по «Кинотавру», и у меня постоянное предчувствие апокалипсиса. Я читала много про последние дни, и Иоанна Богослова, конечно. Это такая литература, которую ты один раз прочел — и лучше не останавливаться, нужно еще много раз прочесть, тогда открываешь для себя интересные вещи. Все это будет в фильмах, когда я переварю это, в мясорубке перерублю это мясо.

— Про сценарий Арабова ты сказала, что ничего нельзя было там поправить, и он сам отказался это делать, потому что там есть некоторые элементы, без которых конструкция разрушится. Какие элементы?

— Это все его диалоги, потому что они не подразумевают актерской импровизации. Я раньше работала в свободных условиях, у меня были актерские импровизации — я давала задачу, актеры разговаривали сами, где было удобно — они меняли слова. А тут так получилось, что мы даже на монтаже, где нет актерской импровизации, пытаемся убрать фразу — и дальше все сыпется, весь смысл. Ты даже не понимаешь вообще, о чем они дальше говорят.

Я это буду потом пересматривать через несколько лет, смотреть со стороны, оценивать по-другому, над чем-то думать. И это было интересно, взять и поработать вот так. Не каждый может себе это позволить. Риски велики, но это интересно. Все его словесные конструкции — это сценарная основа. Я даже сценами местами меняла на монтаже — и все разваливалось.

— Вот, я смотрел просмотровку фильма, где сцена реинкарнации шла в самом конце, а на «Кинотавре» — уже в начале.

— Да, и это было, правда, совсем по-другому. Это было плохо. И в самый последний момент переставили, и все-таки получилось по-арабовски, именно как у него было написано. Тут невозможна импровизация. Как у Сокурова[, когда он снимает по Арабову]: я не понимаю, что это, но это какие-то высшие сферы уже.

— Ты еще сказала на пресс-конференции про новый твой творческий метод, что-то типа потока сознания...

— Нет, я раньше работала инстинктивно, а Арабов заставляет работать умом именно. Но это не мой метод.

— А какой твой?

— Я сейчас снимаю документальное кино, чтобы опять найти свой киноязык и влюбиться в кино, свой почерк сохранить, вдохновиться кино, полюбить себя в нем, мне надо взять камеру самой в руки и поискать форму. К сентябрю закончу, может быть. А потом уже буду игровой фильм снимать после этого.

Это инстинктивный метод. Когда я беру камеру, то по-другому чувствую саму фактуру киноязыка. У меня нет ни звуковика, ни оператора, я все сама, и это очень круто.

Вообще нельзя так не любить кино, относиться к нему как к жертве без сознания, которую можно изнасиловать, кончить и уйти. Какая разница, куда пихаешь, лишь бы запихать. Вот что меня пугает. Сейчас у всех безумное желание самовыражения — оно захватило людей, вплоть до того, что всем показывают части своего тела. Увидьте уже меня, больше нечего показать. Все самовыражаются. Посмотрите мой любимый фильм, посмотрите, посмотрите! Это невроз нашей эпохи, нашего времени. Мой способ не обезуметь — это такое кино, где только я, камера и жизнь, и вот там происходят настоящие чудеса. Я видела весь абсурд реальной жизни, понимаю, что она абсурднее, чем литература или кинематограф. Очень стремно вот так затеряться в этом безумии телесном. Я все-таки снимаю про боль, про одиночество. Я вижу, какие люди одинокие, если они пихают так себя — свое мнение, свое тело.

— Расскажи, о чем будет новый документальный фильм?

— У меня был документальный фильм «Девочки», потом «Мальчики», и я думаю трилогию закончить — тоже снимаю свой ближний круг, у меня есть персонажи, которые сталкиваются с миром, и он их не принимает.

Просто не хочу пока говорить, основная съемка начнется с 16 числа. Я купила камеру, начала пробовать, потому что это очень сложно — через 15 лет взять в руки камеру и снимать, чтобы она не тряслась. Нужно почувствовать все, с камерой в синхрон войти. Но это интересно, потому что я пересматривала Кончаловского, «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына». Он этим фильмом завершил трилогию «Аси Клячиной» и «Курочки Рябы».

И я поняла, что тоже могу закрыть тему с исследованием ближнего круга, потому что лучше снимать про ту среду, которую знаешь. Та же тема — человек, время, одиночество, самоощущение. Но это парадоксальное кино, я туда пытаюсь вставить фантазийные моменты, жизненную такую фантасмагорию. Вот я снимаю реальный мир, смотрю — и, конечно, все очень странно. Я уже не могу просто взять и снять течение будней, я хочу сюрреализма.

— Это постдок — на перекрестке игрового кино и документального. Не знаю, как «Дау» какой-нибудь. Смотрела, кстати?

— Нет. Я собиралась поехать в Париж, но оказалось, что для визы надо сдать свои данные. И мне это не понравилось — на анкету отвечать и херней заниматься. Я не хочу свои паспорта показывать, свои и своего мужа, какая-то херня полная, чтобы попасть на кинопросмотр. Излишне, по-моему.

— Ты говорила, что хотела бы весь фильм переснять по-другому, с другим оператором Морадом Абделем Фаттахом пересняла одну сцену с реинкарнацией. А как должен был бы этот фильм выглядеть?

— Я переснимала только из-за операторской работы.

— Ты переругалась с оператором?

— Нет.

Имею право переснимать. Я вообще считаю, что это круто — переснимать. Мне кто-то сказал, что если ты снимаешь в надежде на пересъем, то это профнепригодность. Нифига. Это вообще супер, это рефлексия твоя, ты должен смотреть и видеть, что дерьмо какое-то снял, переснять его. Ладно, если не можешь переснять, можно фамилию поменять, сжечь это или еще что-нибудь сделать. Но по возможности я всегда переснимаю, останавливаюсь.

Я поэтому сама начала заниматься фильмом, потому что так не могу, оставлять снятое, как есть. Ну конечно, в каких мы условиях снимаем? Явно не в тех, в которых «Титаник» снимался. [Продюсеры] говорят мне: «Ну, вы — не режиссер «Титаника». Могла бы им стать, если бы не вы.

То, что я пересняла, это в разы лучше, культурнее, как я хотела. Другое дело, я бы и все сцены в лесу пересняла. Морад делал цветокоррекцию, большую работу. Мы оставили фильм в покое, потому что актеров не могли уже выписать на этот срок. Мне уже самой невозможно на этой теме оставаться, надо отпускать. Кончаловский вот нормальный режиссер, снял — забыл, дальше снимает. А я такая: «О-о! Мне так надо! Вот как мне, оказывается, надо. Вот так бы мне надо было, если бы у меня такое было, то я бы вообще ого-го!»

— Я должен спросить про песню «Мысленный волк» группы «Смысловые галлюцинации». Ты сказала, что клип на нее никак не связан с одноименным фильмом. Но ведь клип — тоже фильм?

— У меня когда есть приход, я пишу стихи или песни. У нас все в России — художники и поэты. Чем я хуже? Я картины рисую, песни пишу. И написала, потому что давно меня этот образ притягивает: я все время рисую лис, волков. Мне нравится это и как символ, и чисто эстетически — животное начало.

И вот я просто написала песню и предложила им, а [Сергей Бобунец, на тот момент лидер группы «Смысловые галлюцинации»] сразу же ответил — музыку прислал.

А клип — ну, мы снимали на коленке, недорого. Чтобы выразить мысль какую-то, мне нужны деньги, возможности и все остальное. А тут не было возможности, мы просто взяли и сняли. Не могу работать в аскетизме, в малой форме, у меня ничего не получается.

— Как ты встречаешь христианские мотивы с языческими? В фильме полно этого, например, древнеегипетский бог Анубис выше деревьев в лесу вместо серого волка. Или это было по наитию?

— Я сразу его придумала. У Арабова в сценарии была огромная собака. А какая разница? Если надо показать дьявола, грубо говоря, ты выбираешь для него самую доступную форму.

А кстати, многие и не знают, что это был Анубис. Они реально написали, что это не то собака была, не то что. А для меня это так просто и легко. Вот языческий бог с определенной биографией, у них же у всех своя структура, маска, функция. Все понятно. Мне понравилось, что это языческий именно бог, потому что, возвращаясь к тому разговору о христианстве, язычество — оно от лукавого исходит. И правит тот же князь, который правит и страхом, и сомнением, и всем остальным. Это вполне логично.

— Перед «Кинотавром» я спрашивал про твои любимые фильмы, и ты сказала, что у тебя нет ни одного. Правда?

— Сидеть выдавливать из себя любимые фильмы — это не для меня. Мне это не очень нравится, я вообще не играю в игры. Не хочу из себя строить того, кем я не являюсь. Мне все равно, это только мои любимые фильмы.

Я смотрю какие-то проходные фильмы, которые в кинотеатре идут. Когда училась, смотрела много правильного кино. Потом перестала смотреть, их еще больше наснимали.

Еще я не могу смотреть и потом писать в «Фейсбуке» мнение, которое никому не всралось. Все пишут мнения, считают, что их мнение важно. Не моя тема.

— Мнение вообще обесценилось, мне кажется, что право на мнение скоро нужно будет заслуживать, чтобы это было кому-то интересно.

— Может, какая-то сегрегация будет происходить, я не знаю. Ко мне за стол вчера люди приходили — никто не звал, они просто открывали рот, говорили свое мнение [о фильме], вплетая туда свой личный опыт и постепенно переходя на монолог о себе. У них какое-то самоощущение в мире существует, видимо, у них много любимых фильмов и они готовы их обсуждать.

— А ты пересматриваешь старые фильмы?

— Нет, я вообще не понимаю, в чем смысл пересматривать. Раньше, когда были любимые актеры, вот эта вот романтика, студенческое кино, то да. А сейчас уже ничего не пересматриваю, даже клипы любимые с детства перестала. Я вышла из порочного круга пересмотров. Единственное, что я могу какую-нибудь дебильную песню послушать на репите. Максимум.

— На пресс-конференции ты сказала, что тебя не впечатляет современная литература. Ты читаешь вообще что-то, кроме богословия?

— Я читаю все. Я сказала не в том смысле. Вот часто спрашивают: что на вас так повлияло, что вас перевернуло? Я не могу из себя строить: «Гамлет» на меня повлиял, перевернул, я пошла мир спасать своим кинематографом.

Я читаю, мне что-то нравится. Всегда к литературе относишься по-разному. Это вообще зависит от твоего внутреннего состояния, от готовности воспринимать, от натренированности мозга. Я сейчас беременна — у меня вообще не работает интеллектуальная чакра, как ее называют в «Фейсбуке», все в матку ушло, я тупая, не могу ничего, начинаю читать — мне скучно. Потом у меня будет всплеск.

Что я сейчас читаю? (лезет в телефон) У меня приложение Bookmate, я в нем читаю Мириам Петросян, «Дом, в котором...». Но это очень много, я считаю, она могла быть покороче. Было интересно, а потом уже я затормозилась.

А поскольку у меня дети, я очень много читаю детской классики. Слушаю «Щелкунчика» Гофмана по кругу много раз и открываю для себя все новое и новое. Русские сказки, которые не в сокращении, это вообще бомба — всякое Чудо-юдо поганое на Калиновом мосту. Это хорошо занимает мозг моего трехлетнего ребенка, она целые литературные пассажи выдает, очень интересно это слушать.

Так что я читаю все подряд, у меня нет системы и нет приоритета, что я должна прочесть вот эти книги, чтобы потом блеснуть своим мнением в «Фейсбуке».

— У тебя вообще закрыт «Фейсбук».

— Потому что нечего мне сказать человечеству.