«Баллада Бастера Скраггса»: Часовщики

Бьют вразброд часы стенные.

Часовщик, прищурив глаз,

Крутит винтики стальные,

Чинит часики для нас.

Напоследок, щелкнув дверцей,

Он пружину заведет,

Чтоб опять стучало сердце

Дни и ночи напролет.

Самуил Маршак

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И увидел Бог свет, что он хорош...»Быт. 1:1–1:4

А собственно, почему хорош? А что, мог бы быть плох? Ведь ни черта еще до этого не было. С чем он сравнивал? С тьмой над бездною? Шесть раз по окончании каждого дня творения Бог говорил «хорошо», и что он имел в виду — до сих пор остается неизвестным. И практически с первых же дней творения у многих и многих на этом свете возникала масса поводов для несогласия с подобной оценкой.

Журналисты часто спрашивают у Итана и Джоэла Коэнов, как у них получается работать вместе. Обычно они отвечают примерно так: садимся вместе перед компьютером, придумываем сцену и стараемся, чтобы получилось «cool»... Что означает для них «cool», они не объясняют. Вероятно, тоже, что для Бога означало «хорошо».

Такой сугубо идиосинкратический критерий у многих вызывает недоумение. Двадцать лет назад кинообозреватель New Yorker Дафна Меркин в связи с выходом «Большого Лебовски» писала на страницах этого журнала буквально следующее: «Что собственно такого с этими братьями Коэн? Может, у них мысли, как в стихотворении Водсворта, текут слишком глубоко, чтобы выразить их словами? А может, они разговаривают на тайном языке братьев, в котором смысл слов понятен им одним? И почему иногда им удается снять фильм с человеческими персонажами, которым хочется сочувствовать, вроде «Фарго» иди даже «Перекрестка Миллера», но гораздо чаще они скатываются в подростковую ржачку типа «Воспитывая Аризону» или в великолепно сделанные, но стерильные упражнения типа «Бартона Финка»? Загадка...»

Между тем спустя двадцать лет после выхода «Большого Лебовски» его культовый статус не могут отрицать даже те, у кого, подобно Дафни Меркин или автора статьи, которую вы сейчас читаете, реакция на этот фильм ограничивается недоуменным пожатием плечами.

Вообще-то, Коэны и в самом деле самые загадочные режиссеры современности. Помимо них, пожалуй, только Тарантино и Линч сумели, делая чисто режиссерское, авторское кино, пробиться к массовому зрителю. Но элитарность Тарантино осталась в прошлом веке, там же, где и массовая популярность Линча, в то время как Коэны продолжают снимать фильмы, которые поражают самых взыскательных критиков и одновременно нравятся публике.

Загадочность Коэнов ведет начало в самом их происхождении. Как известно, они родились и выросли в окрестностях Миннеаполиса, то есть в месте, в котором никто никогда не был. По крайней мере, никто из моих знакомых там точно не был, потому что делать там человеку абсолютно нечего. В окрестностях Миннеаполиса ничего нет, только тьма над бездною. Между тем там живут люди. Много людей. Оказывается, что в 1960-х годах там жила довольно-таки многочисленная и процветающая еврейская община, которую братья с таким несентиментальным отвращением изобразили в «Серьезном человеке». Что там делали все эти евреи и как они туда попали? Загадка...

Не исключено, что отстраненность, излишняя стерильность коэновских фильмов, которая часто действительно в них раздражает, как-то связана с типичным пейзажем их ранней юности, с этой абсолютно плоской поверхностью, застроенной приземистыми одноэтажными домиками, окруженными аккуратно подстриженными газонами, где глазу не за что зацепиться.

В своем искусстве Коэны — типичные гики. Гиками (geek) в американских школах презрительно называют странных, непопулярных в юношеской среде подростков, у которых головы заняты не социальной жизнью и существами противоположного пола, как у всех остальных, а какими-то сложными неинтересными вещами вроде математики или программирования. В 60–70-х годах прошлого века такие гики проводили свое время за сборкой странных малоприменимых в жизни приборов из готовых частей. Так гики Возняк и Джобс собрали в своем гараже первый персональный компьютер Apple.

Именно так Коэны собирают из готовых частей свои фильмы. Грубо говоря, их метод заключается в следующем: они берут традиционное жанровое кино, вестерн, триллер, авантюрную комедию, разбирают ее на части и из полученных деталей собирают некий новый объект, который, сохраняя все формальные признаки жанра прародителя, тем не менее оказывается чем-то абсолютно ни на что не похожим, уникально коэновским.

Картина разворачивается перед зрителями, как детская книга. Большая, старая потрепанная книга, похожая на томик Майна Рида из моей детской библиотеки, это первое, что появляется на экране. Невидимая рука переворачивает страницу из папиросной бумаги, открывая первую картинку: всадник в ковбойской шляпе с гитарой в руках посреди причудливых скал Долины Монументов, перелистывает и эту страницу, и мы, только успев прочесть несколько первых предложений, набранных жирными сочными буквами, сразу попадаем внутрь истории. И так будет в начале каждой новеллы: невидимая рука отодвигает шуршащую папиросную бумагу, открывает яркую картинку, потом текст.

С одной стороны, это, конечно, воспоминание о детстве с его потрепанным Майном Ридом или кто там был у американских детей, а с другой — это напоминание о том, что сначала было Слово и что Творение разворачивается перед нами как огромная книга.

В «Балладе...» шесть историй, как шесть дней в Творении. Действующим лицом центральной истории, четвертой по счету, является сам Бог, который принимает вид линчевской совы, в очередной раз доказывая, что совы совсем не те, чем они кажутся. Другим героем этой истории является Том Уэйтс, который и сам, в некотором роде, бог. Ну если не для всех, то для многих. Я считаю именно ее наиболее важной, потому что в этой десятиминутной новелле Коэны, кажется, впервые во всем своем творчестве вместо того, чтобы рассказать о неотвратимости судьбы, вдруг показали историю о грехопадении и искуплении.

Том Уэйтс играет старого золотодобытчика, который попадает в каньон, по виду мало отличимый от райского сада. На самом деле я еще не видел в кино ничего столь похожего на райский сад, как этот снятый Коэнами каньон. Золотодобытчик моет песок на берегу мелкой извилистой речушки, текущей через каньон, но каждый раз на его сите остается всего по нескольку золотых крупинок. Иногда три, иногда пять, иногда семь...

В какой-то момент он залезает на высокое дерево в поисках птичьих яиц себе на завтрак. Он находит гнездо с четырьмя свежеснесенными яйцами и довольно прячет их в свой мешок. Но в этот момент он замечает, что сверху за ним наблюдает гигантская сова, хозяйка гнезда. Золотоискатель жалеет сову и со вздохом кладет три из четырех яиц обратно в гнездо. Но одно все-таки забирает.

Вскоре он находит золотую жилу. И в момент своего величайшего ликования получает, разумеется, пулю в спину — наказание за украденное яйцо. Но затем происходит чудесное избавление — награда за три яйца, которые он вернул. В конечном итоге они перевесили совершенный им грех. Золотодобытчик возвращается из Рая нагруженный золотом. За ним сверху наблюдает сидящая на ветке огромная сова. А в память зрителя не может не впечататься, как блестят золотые крупинки на грязной старательской сетке.

«Баллада...», наверное, первый фильм Коэнов, в котором они позволяют себе такое очень человеческое чувство, как грусть. Местами эта грусть переходит даже в сентиментальность, чего от них уже никак невозможно было бы ожидать. Историю артиста-декламатора без рук и без ног, которого хозяин возит как диковинку по городкам Дикого Запада, а потом обменивает на более практичную и прибыльную ученую курицу, невозможно смотреть без слез. А история несчастной девушки, которая находит свое девичье счастье и сразу пускает себе пулю в лоб из-за трагической ошибки, потому что неудачник — он неудачник всегда и во всем, — это просто одна из самых грустных историй в мировом кино.

Можно сравнить такой объект с часами. В мире существуют миллионы и миллионы часов. Все они состоят из колесиков и винтиков, все они сделаны по определенному штампу и все они показывают время. Ничего принципиально нового в их конструкции придумать нельзя. Да и не нужно. Подавляющее большинство из них — это часы, штампованные на фабриках. Но бывают и очень драгоценные часы, собранные часовщиками вручную.

Коэны — такие часовщики. Но собирают они не наручные часы. Их часы из тех, которые монтировали на башнях средневековых городских площадей. В определенное время раздается музыка, открываются дверки и из часов выезжают кукольные персонажи, исполняющие различные незамысловатые пируэты. Это странное действие до сих пор воспринимается как некое чудо, и поэтому такие часы много раз имитировались при постройке современных зданий. Но достичь такого совершенства, каким являются, например, часы на Пражской ратуше, никому не удавалось. Так, популярный телевизионный сериал «Фарго» является всего лишь слабой имитацией коэновского фильма.

Какой бы фильм Коэны ни снимали, главная задача перед ними всегда стояла одна: собрать уникальный работающий механизм. Главное, чтобы колесики сцеплялись правильным образом и чтобы все работало, как в заводной игрушке, каковой часы и являются. А поскольку Коэны делают часы, то главная тема практически всех их фильмов одна и та же. Это тема всех греческих трагедий: неотвратимость судьбы, невозможность ее изменить. Их герои, как куклы из башенных часов. Они либо покорно двигаются в том направлении, которое задается сложным часовым механизмом, либо отчаянно пытаются соскочить. Но любая такая попытка оканчивается одинаково: зубчатые колеса часового механизма разрывают их на куски, как в страшной предсмертной повести АкутагавыПовесть «Зубчатые колеса» японского писателя Рюноскэ Акутагавы.

Новый фильм Коэнов «Баллада о Бастере Скраггсе» — это киноальманах, состоящий из киноновелл-вестернов, сюжетно никак не связанных между собой. Такая структура, возможно, заставит многих посмотреть на этот фильм как на изящную безделицу. Как если бы братья устроили себе перерыв в серьезной работе, поскребли по сусекам и наскребли на скорую руку на новое полнометражное кино. Между тем мне представляется, что «Баллада...», возможно, самый амбициозный на сегодняшний день фильм Коэнов. И уж точно, это самый личный их фильм.

А в последней новелле Коэны вдруг прямо заговорили о смерти. Это тоже довольно странно для режиссеров, у которых в фильмах сотни смертей и ни одна из них не Смерть. Потому что до сих пор все смерти, происходящие у них, были как бы не по-настоящему. Они были просто частью балета, прекращением движения фигурок из городских часов. И вдруг они впервые снимают киноновеллу о Смерти как о страшной тайне, с которой неизбежно сталкивается каждый из нас. Казалось бы, таких аллегорических сюжетов было уже миллион — пассажиры кареты, которая не может остановиться, двери, ведущие в никуда, — в специфическом коэновском исполнении этот сюжет оживает и становится по-настоящему жутким. Тем более что заканчивается все тем, что книга, которая есть одновременно и сам фильм, и Книга Творения, закрывается навсегда.

Художники, если они не совсем бездарные, относятся к трем категориям. Бывают способные — это те, кто способен хорошо и умело выполнить свою работу. Бывают талантливые. Это те, которые могут придумать и воплотить что-то уникальное, что-то такое, чего до них не было. А бывают гении. Это те, которые делают то, что невозможно сделать.

Коэны не гении. Они часовщики. Но они невероятно талантливые часовщики. «Баллада...» — одно из самых веских тому подтверждений. Это абсолютно уникальная вещь, абсолютная квинтэссенция коэновского стиля. В нем все работает так, что местами просто дух захватывает.

Какие-то вещи они могут делать удивительно хорошо. Хотя на тему того, что такое хорошо, нет общего согласия. Когда-то Бергман придумал гениальный образ — часы без стрелокСм. «Земляничная поляна». Но Бергман был гений. А Коэны не гении. Они создают идеально работающие приборы. Колесики прикручиваются винтиками. Пружинка распрямляется. Колесики подходят друг к другу. Прибор показывает время. Больше ни черта он не показывает. Но, с другой стороны, нет ведь ничего важнее.