Выше этого: чего боится Ригган Томсон в «Бёрдмэне» Алехандро Гонсалеса Иньярриту

Риггана Томсона (Майкл Китон) терзает эго. В прошлой жизни он был любимцем публики, героем фильмов про драки и взрывы, а сейчас утратил величие, и единственная надежда запомниться в веках — театральная постановка на Бродвее. Над Ригганом довлеет альтер эго — супергерой Бëрдмен. Будучи олицетворением былой славы, он троллит артиста за попытки причислить себя к высокому искусству и призывает вернуться к комиксовым баталиям. Проблемы ментальные с годами обрели социальный характер, вышли наружу, поэтому Томсон предстает перед зрителем абсолютно обнаженным. Жанровая оболочка сбавляет градус трагизма: «Бëрдмен», помимо прочего, комедия, даже сатира, в которой смехотворны все, а Томсон — больше всех.

Жизнь — смесь лжи и шутки, утверждает Иньярриту. Притворство на подмостках сменяется самообманом в повседневности, мыслью «я чего-то стою, я ещё значим». Однако Ригган не просто в шаге от медийного забытья, он постепенно становится живым призраком и для бывшей жены Сильвии (Эми Райан) с дочерью Сэм (Эмма Стоун), к которым был несправедлив. Его переживания в настоящем не беспокоят окружающих: им важен образ из прошлого, что превращает нынешнее существование Томсона в анекдот.

Над ним смеются все. Звезда его постановки Майк (Эдвард Нортон) глумится над похвалой от известного прозаика, когда-то вдохновившей Риггана стать актером. Голос Бëрдмена дразнит, мол, надо было соглашаться на реалити-шоу «Томсоны», а не разводиться. Да что там, к насмешкам присоединяется сам Иньярриту. Оригинальное название картины — лишь заголовок рецензии нью-йоркской критикессы Табиты Кинг (Линдси Дункан), от которой постановщик-дебютант отчаянно ждет похвалы. А после городских полетов (не наяву) Ригган так сочится страстью к себе, что режиссер спускает его на землю: оказывается, герой выдумал в такси, что летит над городом, да еще и не заплатил за поездку. Томсон и сам всё понимает, поэтому просит выключить эпичную музыку в кадре, не теряя самоиронии. Словно персонаж старой немой драмы «Тот, кто получает пощëчины», Ригган примеряет маску клоуна и изощренно самобичуется на сцене «Бёрдмена».

Театральная адаптация становится для него спасительной соломинкой, способом доказать свою значимость. Поставив спектакль про любовь, он как бы станет автором новой истории о себе, на этот раз «написанной» в высоком жанре. Пьеса Риггана — исповедь. Помимо автобиографического сюжета, она полна экзистенциальных исканий («Я не существую») и неотвеченных вопросов («Почему я должен умолять любить меня?»), которые присущи и самому герою. Грань сокровенного и публичного размывается окончательно, когда он выходит на сцену в одних трусах. Это объясняется досадной случайностью, но сцена закономерна и метафорична: художник должен чувствовать себя нагим, изливая душу. Одна из особенностей «Бëрдмена» в том, что Иньярриту сначала обрисовывает внутренние переживания, а затем включает их в диегезис фильма, воплощая в действиях и речах персонажей.

Цель режиссера — добиться полной идентификации с героем, заставить зрителя посмотреть на мир его глазами. Уже не только постановка отражает чувства Риггана, их физическое воплощение можно как бы увидеть и услышать за любым углом. В окружении Томсона нередко звучат фамилии других артистов, застрявших в супергеройских костюмах, — это его противоречивый внутренний голос: он одновременно скучает по былой славе и презирает ширпотреб. После неприятной беседы с критиком подавленный Ригган слышит в речи пропойцы нечто знакомое: «Ничтожный шут, что белым принцем мнит себя на сцене, но через час забыт!» Или вот, ему несколько раз дарят будто бы бумажные цветы из «Мертвеца»: что бы ни происходило, Томсон не чувствует запах освобождения от внутренней борьбы с эго.

Движения камеры, имитирующие съемку с одного дубля и фиксирующие параллельные сюжетные линии, на первый взгляд, освобождают зрителя из плена риггановского видения и приближают показанное на экране к объективности. За десять секунд фильма проносится несколько часов в его вселенной — кажется, время спрессовано не по воле персонажа. На самом деле непрерывность в визуальном повествовании работает и на срастание зрителя с Ригганом. У последнего могут взять три разных интервью, заглянет дочь — и всё это за минуту фильма. Таково ощущение артиста: он погряз в рутине, которая стала противна, и не хочет на ней концентрироваться, будто нажимая кнопку перемотки.

Но за решением снимать одним планом стоит и другой мотив. Если в обычных фильмах герой — главный объект в кадре, хотя бы до следующей склейки, то в «Бëрдмене» Ригган такой возможности лишен: в большом, единственном дубле он далеко не один — и иногда теряется на общем фоне. А ведь этого он и боится: пропасть из виду. Однажды ему даже снится, что в самолете, который терпит крушение, летят он и Клуни — и на следующее утро в газетах пишут только о последнем.

Постепенно закрадываются сомнения в абсолютной честности героя с аудиторией. Да, он вроде бы вкладывает в работу всего себя, но страх забвения и денежные трудности накладывают отпечаток. Сценаристы «Бëрдмена» сомневающемуся Риггану противопоставляют искреннего актера Майка. Тот настолько одержим искусством, что вне спектакля стирает собственную идентичность, отчего рушит отношения со всеми. Для Томсона он идеал актера, чье стремление к гиперреализму (живой секс на сцене, слом четвертой стены) подталкивает его к ключевому режиссерскому решению: пистолет должен быть заряжен боевыми патронами.

На премьере пьесы Ригган стреляется. Сколько за девять лет с выхода фильма ни спорили, умер он в конце или нет, — вопрос (а значит, и финал) остается открытым. При этом режиссер запечатлел суицид (или фантазию на тему) аж трижды — такой исход явно стал для Томсона идеей фикс. Ригган осознает: только настоящая трагедия сможет вернуть внимание, обесточит комический регистр постановки, вознесет его личность.

Самоубийства можно воспринимать и метафорически — как расставание с прошлой версией себя. В таком случае, когда Томсон пускает пулю в лоб, он прощается с терзаниями об успехе. «Вещь определяется сутью, а не словами о ней» — эту надпись можно прочитать в его гримерке еще в начале фильма. Находя успокоение в этой мысли, осознавая самоценность творения, Ригган понимает: больше нет смысла оставаться в бренном мире.

Он пересматривает взгляды на жизнь, становится обновленной версией себя, переходит из старого эмоционального пространства в новое. В «Бëрдмене» этот момент гиперболизирован и показан как суицид. Однако любезно оставленная режиссером сцена с улыбающейся Сэм, быть может, намекает на верность гипотезы о своеобразном хеппи-энде. В эпиграфе к фильму некий персонаж хотел «чувствовать себя любимым на Земле». Возможно, это и был Ригган, в котором дочь наконец увидела нового человека — действительно сумевшего возвыситься.

Одно не дает покоя. В каком-то смысле Ригган жесток к зрителю. Он не берет последнего с собой в другой мир, оставляя размышлять о свободе героя. Даже толком не объясняет, куда исчезает, заставляя копаться в полуправде, рождать домыслы. Не улетучивается сомнение: может, он и не изменился вовсе, а затеял этот трюк только для того, чтобы о нем заговорили? По обе стороны экрана.