Дорогие товарищи: свободы нет, и этот вопрос заслуживает обсуждения

Людмилой ее назвали, чтобы людям она была мила. Но в ее ближнем кругу людей как раз совсем мало — сплошные звери, поэтому редкое проявление человеческого она старается не замечать — ну чтоб не сбиться с курса, чтобы жить ровнее. 

Утро партийного работника начинается с адюльтера. С тонких чулок, по которым побежала предательски стрелка. И с добротной х/б-комбинации, по которой накануне бегали руки любовника-предателя. А также с повышения цен: еще не передали по радио, а только шепнули, пока голова покоилась на смятой от страстных поцелуев подушке — вот те новости, вот те и пятилетка в три года. При Сталине цены каждый год снижали, а эти поднимают. Возникает вопрос — думает вслух партийный работник, оглядывая себя через плечо в зеркале — все ли в порядке? Костюм и прическа — вроде да, а вот на сердце неспокойно.

День партийного работника продолжится в гастрономе, что штурмуют уже спохватившиеся граждане. Им и так жрать нечего, а тут последнее отбирают — водку, папиросы и чем там еще просит душа залить, перекурить жир столовских невкусных котлет. В кладовой партийный работник, конечно, урвет все, что надо, весь дефицит — и конфеты для Светки, и табак для Деда, и даже палку колбасы. Но разве это жизнь? Разве за такое светлое будущее социализма мертвые и живые шли в бой против немца с именем генералиссимуса на устах? 

У партийного работника сегодня слишком много вопросов, а у партийных начальников, которые срочно едут из Москвы, кажется, не готовы ответы. Микоян и Козлов — какие товарищи! А ведь тоже ни черта не знают, однако приказы все равно отдавать будут. Партийному работнику в этой неразберихе дадут слово, поручат подготовить доклад. Знал бы партийный работник, что скоро не поручения выполнять, а ручаться ей придется за собственную дочь, собственной головой. Ну и партийным билетом.

А на улице события разворачиваются стремительно. Пулю словить — это вам не штаны в обкоме протирать. Пуля летит очень быстро и в полете еще свистит. Не свисти — жизни не будет. Поздно. Жизни уже нет, как и не было здесь никогда. Только смерть. Ее неумолимая поступь — кирзовым сапогом иль танковой гусеницей вдоль по лужам крови и чьим-то башмакам и пластинке Рулы-Терулы — раздается все ближе, все громче, все страшнее. Память закатают в асфальт. Чтобы не пытались повторить проклятия в адрес бессменной власти, действия против власти безраздельной.

Ночь партийного работника пройдет без сна. Каких угодников и заступников будет просить о пощаде партийный работник? Партийному работнику не пристало верить, только убеждаться в обратном — что Бога на Дону нет. Но человеку-то, человеку надобно во что-то верить. Хоть в усатого Сталина, хоть в лысого Ленина, хоть в бородатого Христа и мать его Деву Марию. Поверить тем не менее придется гладко выбритому товарищу майору. Не то чтобы он человечнее остальных, просто ему бабу надо. Срочно, прямо сейчас. Так партийный работник, сам того не замечая, снова обретет имя и станет женщиной, матерью, дочерью, сестрой твоей жизни.

И дальше, по больницам, и моргам, и квартирам подруг, и кладбищам пойдет, поедет уже не партийный работник, а Людмила. Та, что и людям была мила и сама их любила. Пусть давно, в прошлой жизни, на фронте, недолго, несчастливо и часто вопреки. Но осталось же на донышке, болтается еще — капля человеческого, что никому не чуждо, даже гэбисту, даже службисту, даже патрульному, прыщавому молодому пацану или повидавшему разные ужасы старичку-профессору.

Дорогие товарищи, возможно, вы друг другу совсем не товарищи, советская страна граждан своих объединяет — только убивая, в братской могиле — какие счеты, какая рознь, идеологическая или межнациональная? В землю врастать — не с трибуны орать или кулаком по столу стучать. Поэтому не выполнит партийного поручения Людмила. Партия сыграна. К партии она уже не принадлежит, хоть и является членом ее уравнения. 

Какие товарищи?! Такие же, как и вы. Сильные только привилегиями да полномочиями. А духом, духом слабые совсем. Товарищ казак, чью семью вырезали или голодом уморили, разве вам секретарь обкома Александр Васильевич Басов — товарищ? Пока в должности — нет, а как голова его полетит после «событий», что не предугадал, на контроле не держал, вот тогда и запоют жертва и палач на музыку Исаака Дунаевского, стихи Сергея Михалкова:

Товарищ, товарищ, в труде и в бою, храни беззаветно Отчизну свою!

Андрей Сергеевич Кончаловский не случайно поминает отца-поэта в суете этих драматических событий, что произошли в первых числах июня 1962 года в Новочеркасске. Отношения выясняют не только Людмила со своей совестью или государство со своим народом, но и он со своим личным, семейным. Мотив хорошего плохого человека, внутренний маятник которого качается от добра к злу и обратно, в зависимости от предложенных обстоятельств, — центральный для Кончаловского. «Дорогие товарищи!», вроде бы, идеально рифмуется с «Ближним кругом»: Людмила, она, как Иван Саньшин, разве что Сталина видела не вблизи, а в кино, которое тот же Саньшин крутил без устали в покоях отца народов. Но и «Рай», или «Сибириада», или «Любовники Марии», или даже «Грех» — это все отповедь героики, а не исповедь героя. Кончаловский не верит в человека, в его возможность приподняться и парить. Кончаловскому не жалко человека, всегда виновного в том, что он выбирает ползать и пресмыкаться — неважно, перед системой или обществом или другим таким же ничтожным человеком. Но Кончаловский обычно прощает человеку все, даже смертные грехи, а вот в «Дорогих товарищах!» его моральный релятивизм дал сбой, рука дрогнула и подписала смертный, а не о помиловании, приговор. Да, автор не убил Светку, а значит, не наказал Людмилу. Но отношение автора к ней беспощадное. Судите и судимы будете, вот его совет Отчизне: только в суде ее и станет возможно хранить беззаветно. 

Это чувство — холодного отстранения — оно водяными знаками проступает в каждой сцене. Камера смотрит на протагонистов тоже хладнокровно, не отводя глаз, но и не вглядываясь. Камера фиксирует распад материи и гибель души. Этот июньский дождь из пуль, он снят, как июльский, только весь воздух из кадра словно выкачали. Вот они — ваши шестидесятнические иллюзии, так и не ставшие фактом историографии или права, а ставшие лишь культурными мемами и забытой мелодией для интеллигентской шарманки. Кончаловский намеренно прибегает к традиционной, захватанной образности — знак тот же, да означает другое. «Дорогие товарищи!» — как улица с реверсивным движением: в любой момент направление его может измениться на обратное. И ретро станет порно. Непристойные, неприемлемые вещи показывает нам Андрей Сергеевич, но еще более непристойно и неприемлемо, что положение этих вещей неизменно и ныне: что было, то так и не прошло.