Смерти навстречу: «Падение» — режиссерский дебют Вигго Мортенсена

Иногда кажется, будто актеры дебютируют в режиссуре от безысходности, хоть и врут себе, что созрели, что им якобы есть о чем рассказать. Актеры не субъектны, им не положено, будешь много думать, не справишься с ролью, не останется внутри тебя места для чужой сущности или ви́дения. Поэтому чаще всего они встают за режиссерский пульт, чтобы лишний раз показать себя на экране, предъявить вечности, чтобы эго лилось через край, за рамки кадра.

Но Вигго Мортенсен явно другой. Он вообще-то лицедей по совместительству. А так поэт, художник, фотограф, куратор, полиглот. Символ мультикультурализма и интерсекционализма. Внутри Вигго, как в его любимом Нью-­Йорке, встречаются все семь искусств, чтобы фонтанировать без перебоя. Его режиссерский дебют «Падение», наверное, личная история с элементами автобиографии, но, как иногда случается у людей тонкой душевной конструкции, личное попало в глобальное, отразило дух времени, запечатлело уходящую эпоху.

В 20‑х годах XXI века мы окончательно прощаемся с прошлым. Уж сколько было этих рубиконов, пунктов невозврата, но настоящий пройден только сейчас. XX век кончился.

«Падение» в пропасть небытия или падение стены — между отцом и сыном — начинается с долгой и ветреной, как дорога домой, ретроспекции. Главный герой вспоминает, сидя в самолете из Чикаго в Лос-­Анджелес, как впервые осознал свою кровную связь с отцом, свою мужскую преемственность. Это чувство пришло вместе с добычей, первой подстреленной на охоте уткой. Вокруг стоял осенний туман, небо плакало, но в черной заводи отражались их счастливые лица. Лица победителей, мужчин XX столетия, белых, цисгендерных, в меру привилегированных, хозяев патриархальной жизни. From father to son since 1900 something — это могла бы быть реклама «Беретты», или «Мальборо», или часов Patek Philippe, впрочем, в Америке другие бренды и несколько другие, чем в Европе, нравы.

Вигго Мортенсен — дитя Скандинавии, потомок викингов, и потому Бергман в «Падении» встает из могилы ­ где-то на периферии зрения. Слышатся крики, чуть хуже шепоты; интимную боль у Мортенсена заглушает повестка. В европейском кино, конечно, сделали бы изящнее; в прогремевшем и в прокате, и на «Оскаре» «Отце» Флориана Зеллера не поминают Бориса Джонсона или Brexit. В «Падении» магнит с портретом Обамы, олицетворяющего все новое, прогрессивное, толерантное, — полноценный участник этой пьесы на виндзорских стульях и на больничных койках. Зато, даже говоря о пороге смерти, Мортенсен готов не только всплакнуть, но и остроумно пошутить: осматривающий старого джентльмена-фармера проктолог сыгран Дэвидом Кроненбергом.

Сюжет «Падения» развивается, как и в жизни, по наклонной. Трещит брак родителей, разваливается семья, на обочине любви и ласки оказываются ни в чем не повинные дети. Сверрир Гуднарсон и Ларс Хенриксен попеременно изображают то эгоизм, то экзистенциализм, понятия связанные, но друг друга не объясняющие. Молодой Уиллис пытается дерзить судьбе, то есть року. П­очему-то он принимает за судьбу жену. Это она во всем виновата — в непогоде, в высоких ценах на подножный корм и низких на зерно, в пустоте, которая его переполняет. Сизифов труд и песни Мальдорора — таков Уиллис в 60‑е: от умиления домашним очагом и его хозяйкой в предыдущую, практически лубочную декаду ни черта не осталось. Сын подрос и слушает из своей комнаты, поглаживая ручную змею — чем-то она похожа на отца: извивается и шипит — как мать плачет под ноктюрн Шопена в гостиной. Плачет заливисто, плачет так, как плачут люди, понимающие, что ничего не исправить. В этом вроде бы уютном доме, в этом вроде бы идеальном браке.

Где-то ближе к финалу режиссер подкинет совсем далекий флешбэк: жмурясь от кружащихся снежинок, на входе в церковь целуются, улыбаются, предвкушают стартовавшую жизнь молодожены. В 70‑е останется только отец, он вычеркнул бывшую жену из жизни, а значит, из фильма. Он еще больше брюзжит, называет женщин шлюхами и требует — безуспешно — полного подчинения от подросших отпрысков. Все должны заказывать в дайнере мясной рулет, все должны ставить во главу угла его выдуманные ковбойские ценности. Надзирать и наказывать — такая схема работает только с детьми. Но дети подросли. Сын отрастил рок-н-ролльный хайр, носит клеши и ненависть к патерналистской Америке белых, агрессивных, понимающих лишь язык насилия мужчин. Мужественный не значит жестокий. У мужчины может быть много разных достоинств кроме того, что болтается между ног.

Одно из них — милосердие, другое — терпение, такова арифметика любви, ее доказанная многими примерами формула.

Повествование скачет, как настроение Уиллиса. Прошлое, настоящее и обратно. Среди бела дня он видит призраков ночи. Умершую супругу, почившую герлфренд, диких лошадей, что не захотели остаться в его стойле. Корми не корми, а любая душа в сторону воли смотрит. В Калифорнии солнечно и ясно, эта погода вызывает у Уиллиса ненависть. Душевному нездоровью, внутреннему недовольству требуется буря, что мглою небо накроет. Перед тем как закончится твоя жизнь.