Фильм «Конференция» о «Норд-Осте» — читка памяти, азбука трагедии

«Все замалчиваем, слова лишнего сказать боимся, как мертвые, страхом скованные»,

— вышептывает монахиня Наталья (Наталья Павленкова), разбирая сцену Театрального центра на Дубровке, чтобы забаррикадироваться от уставшего охранника (Александр Голубков), который хочет разогнать вечер памяти, давно переваливший за полночь.

Минуло 17 лет, «Норд-Ост» — здесь не названный — остался в памяти одним из оглушительнейших терактов нулевых, кто-то умер, кто-то забыл, кто-то помнит, а не хотел бы, кто-то, возможно, научился жить с пулей памяти, засевшей где-то рядом с сердцем или мозгом. Чтобы помнили, Наталья, с благословления батюшки, устроила в «декорациях» тех страшных событий «конференцию» — иного жанра бюрократическая машина в лице Яна Цапника, застрявшего в костюме «последнего министра», не предусматривает (другие опции — «концерт» или «театральная постановка»).

Кое-кто собрался — на пустые места по памяти усадили надувные манекены: белые — погибшие заложники, черные — террористы, синие — те, кто не смог или не захотел прийти. Серьезная концептуальная подготовка. Вторит ей и драматургия вечера: свидетели, оставшиеся в заложниках у страха, в хронологическом порядке вспоминают четыре жутких дня — от первых выстрелов до освобождения. Мемуары документальные — исполнение театральное; нарушают эту традицию художественного пересказа только монологи Филиппа Авдеева и Романа Шмакова, которые 18 лет назад играли в том самом спектакле: артисты-заложники в роли артистов-заложников роняют слова, барахлят, живут. Примечательный контраст.

«Конференция» вообще фильм контрастов. Четвертая картина амбициозного молодого режиссера Ивана И. Твердовского, снимавшего про класс коррекции, женщину с хвостом и детдомовца-супергероя, выполнена на встречных импульсах.

«Первый российский фильм про Норд-Ост» происходит в том самом зале, но ни разу не упоминает, по какому поводу все собрались. «Те события» в разговоре о вреде замалчивания трагических страниц российской истории выглядят ровно таким же замалчиванием. Объяснение режиссера, что фильм «не только про «Норд-Ост», но, видимо, про все трагедии и шрамы, которые скопились у новой России, а, быть может, и постсоветского общества — вряд ли делает ситуацию лучше. Шведский режиссер для американского телевидения может снять сериал «только» про Чернобыль, который постфактум окажется чем-то большим, датский — может осмыслить «только» трагедию «Курска» так, чтобы это стало нескладной застольной песней, посвященной всем осиротевшим. Российский должен «закрыть тему», даже если считает, что она еще не открыта.

Название «Конференция» тут очень точно: через запятую проходят все практики скорби — от неутихающей злобы (перфоманс Ксении Зуевой) и желания все забыть (Ольга Лапшина) до засевшего чувства вины, требующего все прожить по факту, по словцу. Именно оно спровоцировало Наталью, которая 18 лет назад сбежала через окно в туалете, бросив в зале мужа и двоих детей, устроить повторный сеанс боли. Она пытается причаститься тем болезненным опытом, который разделил ее с семьей (сын погиб, мужа разбил инсульт, дочь Галя (Зуева) не хочет ее видеть).

Через запятую же идут ритуалы памяти: переговоры с бюрократами, чьи бумажки присваивают событиям их официальный статус; скромный ужин, без которого не обходится ни одно поминовение; служба в церкви, сообщающая, что «страх — это всего лишь чувство, в нем нет никакого содержания»; наконец, сама «конференция», восстанавливающая произошедшее и перерастающая в докудраму.

Все это едино перед глазами камеры Федора Глазачева, бесстрастной и немного отсутствующей, словно потупившей взгляд. Как «Трудно быть Богом» (2013) — фильм, как будто выросший из одной сцены «Хрусталев, машину!» (1998), так операторское решение «Конференции» — интуитивное — словно наследует долгому зуму из «Левиафана» (2014), которым Михаил Кричман рассматривал зал суда и скороговорку судьи. Это канцелярское всеприятие уравновешивает яростные гримасы Гали и белоснежное, как маска или логотип телекомпании «ВИД», лицо Натальи, окутанное боке черного апостольника, не видит грани между документальностью и драматургическим вмешательством, ярко выраженной режиссерской пунктуацией. Грохочет тележка с продуктами, которую стаскивают с верхнего ряда к сцене. Начинают звенеть бутылки из-под выпитого лимонада, как только завершен монолог о том, что террористы отобрали у заложников всю стеклянную тару. Такой вот радиоспектакль.

«Конференция» — мучительное кино, не только из-за описания событий, которые до сих пор не укладываются в голове.

Его суть не в красивом перечислении или выводе. Опций не так много: забыть, жить дальше, высказать и, как говорят психологи, запроцессить болезненный опыт. Ретравматизирующая реконструкция не работает, в чем фильм в скорости убеждается.

Его суть не в концептуальном ходе с изображением зала, который одновременно впитывает устрашающие флюиды «Норд-Оста» и зеркалит кинозал, помещая зрителя в позицию участника, а то и заложника. Приемы из документального и театрального бэкграунда Твердовского — докудрама и сайт-специфик — тоже, в общем, красивое дополнение, но многое бы изменилось в других «декорациях»? (Тут хочется вспомнить док «Бисби’17» Роберта Грина, где жители одноименного городка, изучив документы и пошив костюмы, разыгрывают изгнание тысячи бастующих шахтеров из города ради интересов корпорации. Так Грин возвращает утраченную память и воспроизводит действительно 100 лет замалчиваемые события, а не присваивает чужие воспоминания для абстрактного развенчания метода.)

Ключевой прием «Конференции» — эффект контузии: не случайно он начинается с пятиминутной многозначительной сцены, где предупреждающе желтый пылесос ползет по рядам, пропуская мусор то тут, то там. Раздражающее гудение передается следующим сценам: вот Галя, ритмично хлопая окном, пытается выкричать боль в туалете, вот напряженно жужжат лампы в зале, немного отыгрывая морг, вот жестоким гэгом грохочет тележка, вот сбрасываемые в ящик бутылки триггерят воспоминания (правда, после самого воспоминания).

Эта звуковая экспрессия, если не сказать манипуляция, вступает в конфликт с бесстрастным взглядом: как будто Твердовский не может определиться — он внутри или снаружи ситуации. Это отстраненное измышление о «Норд-Осте» и чем-то большем — или все-таки опыт страха, горевания, нарушенной жизни. Этому непониманию, кажется, фильм и посвящен: потому звон бутылок звучит осмысленнее и убедительнее резонерских (как будто бы) монологов Натальи. Ей, правда, выдуманный формат терапии не помогает — следующая же встреча с экстремальной ситуацией вновь заканчивается побегом.

Отдельный разговор, хорошая ли идея использовать драматургическую смерть для достижения эффекта посреди разговора о смерти реальной. Очевидно, что «конференция» не помогла главной героине, чей семейной трагедией, по большому счету, фильм и оказывается. Так и «Конференция» констатирует, что затеянный Твердовским разговор, во всяком случае в выбранном формате, не даст результата. Буквально признает: много шума — и ничего.