С 1 августа в российском прокате — «Гив ми либерти», американский фильм с отчетливым эмигрантским акцентом. Об одной из картин — участниц Каннского кинофестиваля, в которых говорили на русском языке, — в большой рецензии, которая также будет в новом журнале «Искусство кино».
Каннский «Двухнедельник режиссеров» всегда поощрял поиски на стыке жанров, а с приходом нового креативного директора Паоло Моретти в этом году и вовсе расцвел: «Малышка зомби» Бертрана Бонелло и «Замша» («Оленья кожа») Кантена Дюпьё, «Раны» Бабака Анвари и «Маяк» Роберта Эггерса — по-синефильски чрезмерные и в то же время утонченные фильмы «Двухнедельника» кто робкой поступью, кто размашистым шагом отмерил новые границы кино.
«Гив ми либерти» Кирилла Михановского (российские прокатчики иронично оставили название в русской транскрипции, ведь сюжет кружится вокруг русских эмигрантов в США) в Каннах чувствовал себя полноправным американским инди. Отстроившись даже от квинтэссенции независимости А24 (компания на полпути отказалась от продакшна картины), стрекочущий винилом и цифровым шумом фильм стал гимном счастливых отверженных — эмигрантов и инвалидов, неудавшихся мелких аферистов и еще более мелких рэперов, а заодно семей, таких разных в своем все крепчающем безумии и таких похожих в своей удушающей любви.
События «Гив ми либерти» занимают один день в ставшем уже родным режиссеру городе Милуоки, штат Висконсин. Сын русских эмигрантов Вик (дебют Криса Галуста, которого продюсеры нашли в магазине за месяц до съемок), вместо того чтобы маме на радость продолжать музыкальную династию, работает водителем социального транспорта для пассажиров с ограниченными возможностями. В тот день в автобус патологически безотказного Вика набиваются старики из дедовской русской общины, спешащие на похороны подруги, за ними увязывается аферист Дима (Максим Стоянов), выдающий себя за племянника усопшей. Так мигранты с постсоветского пространства попадают на вечер талантов в Эйзенхауэр-центр, а инвалиды во главе с бойкой афроамериканкой Трейси (Лорен «Лоло» Спенсер) оказываются на русских поминках.
Камера в руках оператора Уайетта Гарфилда соответствует изящному дерганному квесту, соревнованию на скорость: остановить пожар в жилище выжившего из ума деда, собрать разбредающихся, как муравьи, стариков, помочь маме вынести диван, успеть обогнать перекрытые улицы, робко поймать взгляд Трейси в зеркале заднего вида…
К середине второго действия функции персонажа сгущаются до одной — служения всем, за кого он, как ему кажется, в ответе. Точь-в-точь как мальчишка-рыбак из дебютных «Снов о рыбе» Михановского. Так самоотверженно носился по городу разве что врач «скорой помощи» в исполнении Александра Яценко в «Аритмии». Впрочем, при формальном сходстве Вик куда ближе более юному Яценко из «Свободного плавания» того же Хлебникова: оба героя — эскаписты, находящие спасение от взрослой реальности в беспрестанном движении, казалось бы, безрадостной работы. Остервенелый труд Вика — не подвиг служения человечеству, а единственный легитимный способ исполнить мечту взрослого о дауншифтинге.
В своем желании отстроиться от родителей Вик выбирает работу, идеальную для борьбы с укорененностью, взрослостью, — пространству города Милуоки, расчерченному, рифленному ограждениями и перекрытыми дорогами, противостоит вэн Вика. Его беспрестанное движение вопреки инертности подопечных подтачивает и инертность самого мироустройства. Крупный промышленный город Михановский показывает принципиально лишенным того, что могло бы претендовать на статус центра. Его Милуоки — не «кремовый город», а опустевший, на первый взгляд проваливший воплощение американской мечты, будто так и не оправившийся от промышленного кризиса город «железного пояса». Жители сегрегированного безрадостного Милуоки держатся своих районов и никогда бы не встретились, если бы не фургон Вика.
Однако кидалт Вик — не инфантил. Его протест совершенно осознанный, а может, и вовсе наиболее очевидный для человека среднего темперамента. Потому, когда мать в истерике и, очевидно, не в первый раз допрашивает, зачем он вместо фортепиано гробит себя на такой работе, он лишь разводит своими «музыкальными» руками. К слову, Вик чуть ли не единственный герой фильма, буквально лишенный голоса. Его дед без устали декламирует стихи собственного сочинения, хор стариков с обширным репертуаром от Let My People Go до «Догорай, гори, моя лучина» не умолкает ни на минуту, мать Вика устраивает домашний концерт оперной музыки, его сестра аккомпанирует. Вик же слишком взрослый и потому отстраненный от блаженных аутистов и витающего в облаках деда, комичной матери и неустроенной сестры. Он понимает по-русски, но отвечает всегда по-английски, а собственный голос обретает в самых последних кадрах, извлекая звуки пластинки допотопным образом — иголкой, примотанной к скрученному из бумаги цилиндру.
Если Вик — это рефлексия, то Дима — чистая витальность, его и мошенником язык не поворачивается назвать: слишком импульсивный и бескорыстный. «Племянник я по папе, у них еще разница большая и отцы разные, а потом революция, война…» — в этом наслоении взаимоисключающей и по-детски безыскусной лжи (которая, впрочем, всех устраивает) мерцает комическое. Находчивый трикстер, выдающий заплетающимся языком один афоризм за другим, подрывает реальность одним своим существованием, вопреки всем законам, в том числе тяготения. Речь в «Гив ми либерти» действительно прекрасна в своей достоверности. Вряд ли зритель, не владеющий одновременно и русским, и английским, получил столько же радости от узнавания знакомых интонаций, как зритель-билингва. К счастью, коммуникация в фильме и фильма строится во многом в обход речи, решаясь исключительно монтажно, да так лихо, что даже исчезновение цвета в кульминационной сцене стачки, состоящей сплошь из крупных зернистых планов, не выглядит маньеристским эксцессом.
И все же герои Криса Галуста и Максима Стоянова — две крайности одного образа. Оба сторонятся умеренности. Оба бунтари в поисках выхода за пределы нормы, только бунт Димы — криминальный, родом из 1990-х: он подворовывает и лицедействует, ему отвратительна добродетель меры и рассудительности, он влюбляется в одно мгновение, а оскорбившись правдой, швыряет все с трудом украденные деньги. Вик — отклонение от нормы с противоположным знаком: его странность — в бесконечном милосердии. Но оба сходятся в неожиданном внимании к постороннему. Как Вик взваливает на свои плечи все больше беспомощных людей, так и Дима искренне интересуется всеми, кого встречает, и его абсолютно детское стремление к веселью быстро перевешивает корысть. Из внутренней потребности в резонансе он боксирует и с полоумным дедом, и с видеоприставкой, и с полицейскими, а пьет на брудершафт и вовсе с каждым. Герой Димы в финале фильма должен был надеть футболку со статуей Свободы с завязанными глазами и броситься в толпу разъяренных бастующих на добрую смерть — Give me liberty, or give me death. Но драмеди не терпит смерти, пусть даже такой символической.
Помимо острой социальной повестки, всеобъемлющей инклюзивности и гуманистического посыла Кирилл Михановский под видом американского инди контрабандой провозит в Канны русские поминки с баяном и морем алкоголя, голосящими в микроавтобусе стариками и танцами, переходящими в мордобой на рваном монтаже, — в общем, задиристое и задушевное, витальное и до слез достоверное «Горько!» или даже «Горько! 2», учитывая, что с похоронами герои поначалу обознались, а, пройдя через гонку, беспощадное застолье и стычку с полицией, родственные, но такие разные души слились в песне, к счастью, не Лепса, а Bon Iver. Удивительным образом режиссер, всю жизнь работающий за границей, показал фильм про русскую душу, которой и тесно, и привольно на поминках в Висконсине — так же, как было бы на свадьбе в Геленджике.
Рид некст:
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari