Истерически несмешно: почему «Юморист» Михаила Идова очень похож на клип Монеточки

СССР, 1984. Замаявшийся, но по-прежнему популярный юморист Борис Аркадьев (Алексей Агранович) читает со сцены несмешной монолог, выходит в зал собирать цветы и комплименты. «В вас умер большой писатель», — заявляет ему еще в самом начале поклонница (Юлия Ауг). Аркадьев слушает это с таким видом, что в нем умер не только большой писатель, но и вообще все живое, и уже давно. Он попытается изменить жене с мимолетной студенткой (Полина Ауг), но обнаруживается его не только творческая импотенция, но и физиологическая. Тем жальче смотрится его семья, к которой он возвращается в Москву: тишайшая жена (Алиса Хазанова) и дети, с которыми Аркадьев ругается так, словно он их завтра в детдом пойдет сдавать (в смысле, как с неродными, хотя по сюжету ведь свои).

Кстати, самой живой за весь фильм сценой остается первая: в дышащем солнцем юрмальском зале «Дзинтари», испохабленном со времен Союза всевозможными «Голосящими КиВиНами» и «Новыми волнами», но все же хранящем для режиссера-дебютанта Михаила Идова, экс-главреда российского GQ и сценариста «Лета», некий еще не выветрившийся «дух Дикого запада» (Идов родился в Риге, латвийский курорт для него символичен). Остальная его стилизация, к сожалению, кромешный нафталин: налицо та же беда, что и в первой его режиссерской работе, клипе певицы Монеточки «90», который он снял в виде масштабного, но машинального косплея фильма «Брат». Демонстрируя все то же отсутствие понимания контекста и подтекста, Идов по деталькам, но не детально воспроизводит отстойную застойную эпоху в «Юмористе». Там у него беспощадная космонавтика, черный воронок у входа, дряхлые правительственные бонзы в бане, но все не по-настоящему, все в кратком пересказе: где у Германа-младшего, например, в «Довлатове» эпоха растекается по мостовым, как тающий мерзкий снег, у Идова — лишь игра в классики, сплошное «gold on my wrist, я юморист, пошутил не так — и ты попал в blacklist»Цитата из трека рэпера Face, который звучит на титрах фильма.

Единственный выход на орбиту герой Идова совершает, когда его вызывают на Байконур в качестве исполнителя, возможно, последней воли космонавта, застрявшего на орбите, где возникли неназванные проблемы. Он хочет перед гипотетической смертью еще разок услышать несмешной юмористический монолог. Там, оставаясь наедине с собой в радиорубке на космодроме, Аркадьев наконец являет себя, стареющего писателя, зависшего в невесомости, не выразившего себя, завязшего в опостылевшем быту и мучительных гастролях.

Безо всякой ностальгии (поскольку мне она по возрасту не положена, не застал) констатирую: советская эстрада потрясающе точно зафиксировала парадоксальность, а следовательно, и необъяснимость советского же сермяжного быта. И как раз «юмористы» от Жванецкого до, простите, Задорнова пытались эту невыносимую легкость жития если не осмыслить, то хотя бы обозначить, и именно поэтому их стиль так сильно отличался от манеры современного стендапа: сейчас можно говорить и шутить конкретно, попадая точно в цель рифмами и панчами, а тогда — только повторяя одну и ту же фразу про раков по три и пять рублей с разной интонацией.

Идов эту эстраду пародирует, причем очень злобно, намекая, что именно такие, как Аркадьев, потом, после развала, на десятилетия оккупировали телевидение с «Аншлагами», выродились в «Дроботенок и Степаненок». Он подчеркивает это в названии: не комик, не сатирик, не писатель/драматург — именно издевательское «юморист». Притом что советский юмор Идову кажется отчаянно несмешным, ему самому как сценаристу попросту не удается воспроизвести его пессимистичный стиль. В фильме Аркадьев талдычит по кругу расистский (а то и не расистский, а просто бессмысленный) номер про обезьянку на пляже, которую звали Артур, это его шлягер. Текст написан Идовым, значит, это его трактовка творчества того же Жванецкого, на котором Аркадьев основан (по признанию автора нашумевшей колонки в Esquire) и на которого похож в деталях (например, на сцену он выходит с потертой кожаной сумкой). Больше ни одной работы главгероя мы не услышим: он напишет втихую монолог про космонавта Рабиновича, видать, очень остроумный и крамольный, потому что директору юмориста монолог понравится, но читать его на публику без цензуры он не разрешит.

Проводником воли Идова становится Алексей Агранович, актер, долго не признававшийся таковым. Годами он занимался режиссурой мероприятий, ставил церемонии открытия и закрытия «Кинотавра», «Движения» и прочих, ставил отчаянно талантливо, так, что короткая реприза в первый день подчас смотрелась мощнее, чем многие фильмы в программе, собственно, фестивалей. Первая его главная роль в театре была у Серебренникова в «Обыкновенной истории», уже в глубоко сознательном возрасте, первая главная в кино — вот она. С героем Агранович коррелирует, но и только: параллели между эпохой быстро сменяющихся вождей и эпохой Путина не прочерчивается, она повисает в воздухе, только лишь намеченная, но не названная. В самом деле, какая же из успешного Аграновича фигура жертвы режима? Такая же, как из всеми любимого, но жалеющего себя эстрадного сатирика, которому просто не дают читать еще не разрешенный монолог про советского космонавта-еврея-невозвращенца. Аркадьев — герой вроде бы той же эпохи, в которую не вписывается. Может, это такая романтически-наивная рефлексия автора: мол, это он такой, непонятый, везде не свой, в России — слишком американец, в Америке — слишком русский. Ах, как нелегко бывшему глянцевому главреду Михаилу Идову.

О душевных терзаниях закрытого круга лиц снимает кино закрытый круг лиц, все та же интеллигенция. И как раз в этом видится основная историческая параллель фильма, совершенно неосознанная: пока страна полвека смеется над все теми же шутками, всенародно любимые клоуны переживают о своей тяжкой доле, не стремясь что-то менять. Сам Идов весьма остроумно, но как-то поздновато замечает, что фильм, кажется, важен для довольно узкого круга лиц, при этом ограниченного Садовым кольцом. Замкнутая дорога по границе центра столицы никуда не делась, и внутри нее живут все те же, привилегированные, но сами не понимающие, за какие заслуги. В связи с этим и авторские самокопания звучат в «Юмористе» так же, как звучит анекдот в пересказе человека, который неточно все запомнил и случайно сказал последнюю фразу еще в середине. Глупо звучит, в общем.