Кромешная усталость — нерв нулевых: путешествие по «Я тоже хочу» Алексея Балабанова

Алексей Балабанов впал в высокую простоту. «Я тоже хочу» — реалистическая сказка про надежду на счастливый конец без хеппи-энда шести персонажей. Новаторский жанр. Эта сказка должна быть названа ересью. Ее мечтает достичь каждый настоящий художник, включая прирожденных режиссеров. Удается не всем. Ровно так же не всех забирает в этом фильме колокольня, оставляя страждущих счастья — счастливой смерти (или жизни после смерти) умирать на снежной земле, в ледниковой эпохе. Неподалеку от еще теплого Питера.

Жанр или стиль этого фильма Балабанов называет «фантастическим реализмом» без всякого привета Федору Михайловичу. Просто, совсем просто, герои — Бандит, Музыкант, Матвей и его отец собираются в путь к колокольне счастья, откуда никто еще не возвратился, но куда все будто бы мечтают попасть.

Поди туда, знаю куда. Возьми то, знаю что.

Это не мрачный последний путь. Его финал неизвестен: возьмут — не возьмут. Но за счастьем — одновременно гротескным и естественным — всем охота поехать. А то, что счастье — это счастливая смерть, не до всех тут доходит. Счастье оно и есть счастье. Какая разница, что оно означает.

Вот Музыкант (неподражаемый Олег Гаркуша) дает водителю Бандиту диск. Тот спрашивает, его ли музыка. «Да какая разница», — едва раздраженно, отмахиваясь, отвечает Музыкант. Бытовая реплика остается бытовой. Но еще она сигналит о разнице самого разного толка, которая, конечно, важна, но в какой-то момент, пока финал (жизни) не наступил, несерьезна.

Территория (о ней рассказал Бандиту отец Рафаил, к которому тот пришел причаститься, покаяться после убийства четырех наверняка тоже бандитов) находится в вечной мерзлоте. Добираются туда персонажи и подобранная на дороге проститутка с говорящим именем Люба, в прошлом студентка философского факультета, из солнечного Питера.

Переход, обозначенный блокпостом, с проселочной дороги с еще клейкими листочками в студеную зиму, на первый взгляд, фантастический. Но при этом такая условность подана или воспринимается отнюдь не фантастически. Просто без такого простейшего сдвига немыслима обыденная, вся в невидимых складках реальность. Ее Балабанов и Александр Симонов снимают так гармонично, что диву даешься. Диво — в этой буквальности, и чудеса тоже в ней.

Тут мурашки бегают по спине не только от сюжета — поехали за счастьем, за смертью, — но от режиссуры, не в формальном, разумеется, смысле слова. И от того, что пленяет — берет в плен — в этом фильме невозможное и реальное сочетание свойств, особенностей. Сила и бессилие героев, глубокая усталость и все-таки надежда на счастливый конец. В самом прямом смысле слова. Конец жизни.

Пронзительная мягкость: так Питер никто не снимал. Разве что Балабанов в черно-белых «Счастливых днях», но совсем иначе. И тоже вполне неожиданно и узнаваемо — вот же в чем дело. Тревожный, с тайными щелями, проходами, цирковыми антре Питер «Счастливых дней», в которых безымянного героя называли то Борей, то Сергеем Сергеевичем, а он разрезал шагом ледяную Неву, трусил по безлюдной улице за скрипучим трамваем, путался, мучился, ерничал под вагнеровского «Летучего голландца».

Мертвый город Петербург душил укоряющим низким голосом графини из «Пиковой дамы» людей и уродов (в фильме про них). Теперь этот город, знакомый до слез, населенный, если вкратце, людьми и уродами, озвучен песнями Леонида Федорова. Музыкой, чувствительной к безысходке, но эту безысходность вроде бы преодолевшей, на нее наплевавшей. Или с ней примирившейся.

Так в нашем кино не существуют актеры — тут непрофессионалы: Александр Мосин, Юрий Матвеев, Алиса Шитикова, Петя Балабанов. А вот шоумен из «АукцЫона» Олег Гаркуша гениально сыграл, будучи клоуном, драматическую роль. История такие случаи знает. Но тут — собственная уникальность.

Что поражает в их существовании? Простодушие, реактивность и достоинство. Достоинство в сочетании с простодушием — нечто редчайшее, странноватое и очень реалистическое. Это сочетание вменяет Бандиту травить байки, как положено, в пути, хоть и в последнем, про то, как, когда, кого он замочил. Или Музыканту интеллигентно вопрошать после нескольких планов, то есть через паузу, на каком факультете училась проститутка, рассказавшая, что она училась в университете.

«Жмурки», комедия масок, была прощанием с 90-ми годами, временем возбудимости и апатии, а не только бандюганов в красных пиджаках. «Я тоже хочу» транслирует образ нулевых с их надеждой на чудо, с их верой, навязанной телепугалками, в конец света, с их усталостью, деградацией и желанием счастья в тот самый момент, когда нету возможности или больше сил жить. Или когда все достало.

Кромешная усталость — нерв нулевых.

Усталость, безразлично от чего. От алкоголизма или от вынужденных унижений молодых людей, просто от старости или от повседневной рутины, или дорожных пробок. От навязчивой или навязанной мечты о счастье, необязательно потребительском. Даже если не вернешься ты, успешный бандит, пардон, бизнесмен, с территории, пораженной электромагнитным излучением и расположенной рядом с Питером. Есть в этом фильме абсурдизм, изумивший в режиссерском дебюте Балабанова и не меньший, чем в тех как бы беккетовских «Счастливых днях». Он и есть загадка (или загадочная «простота») нового фильма. А заключен этот абсурдизм, если не отвлекаться на мелочи, в том, что персонажи, отправляясь за счастьем, знают — им так было сказано, — что оттуда не возвращаются. Хотя, с другой стороны, кто не хочет счастливой смерти? Хотя, еще с одной стороны, персонажи Балабанова, говоря, вопия о том, что счастья хотят, про смерть не думают. Не договаривая, не осознавая, что счастье наступит или возможно после смерти для тех, кто не останется лежать на земле отмороженным трупом.

Новое в картине Балабанова — ее универсальность. Притом что русскости в ней совсем не убавилось. Сняв гармоничную тихую сказку о счастливом конце, Балабанов виражнул по нескольким направлениям. На первый — обманчивый — взгляд «Я тоже хочу» — реплика «Сталкеру». Однако Балабанов подрывает даже фабульную ассоциацию. Зона в «Сталкере» — место после ядерного взрыва или падения метеорита. В зоне есть комната, где якобы исполняются желания. Разница большая: у Тарковского и Стругацких люди жаждут счастья для жизни земной, но это желание должно быть сокровенным, а не практического толка. Однако сокровенные желания мало кому даны. Да, Тарковский называет персонажей Писателем, Профессором, а Балабанов — Бандитом, Музыкантом. Но у Тарковского они — рефлексирующие интеллигенты, решившие в комнату не входить и ее не взрывать (чтобы какие-нибудь диктаторы не получили власть над миром, если такое их желание исполнится). Нерефлексивные герои Балабанова простецки, от всей души хотят счастья, иначе говоря, спасения, даже если об этом не догадываются, не подозревают, в чем оно заключается. Вот Бандит в бане говорит: «У меня вобла классная есть, может, возьмут». Не взяли. А вобла наверняка была хоть куда. Ею была накормлена проститутка-философиня, оголодавшая и едва на морозе не окоченевшая.

А теперь можно и поподробнее.

После того как Бандит расправился с четверкой «друзей», мы попадаем в бар, где по телеку вещает молодой предсказатель: есть, мол, планета, на ней — вода и жизнь, а еще там есть счастье. Криминальный жанр сменился научной или квазинаучной фантастикой, а обернулись эти заставки в роад-муви. Музыкант вышел из бара, зашагал по Васильевскому с гитарой на спине, в кожаных штанах, куртке и с веничком в сумке. Сутулый, высокий красивый человек; нездешний и все-таки питерский. Глаз не оторвать. За кадром звучало «Сын ушел на войну...», а в кадре шел Гаркуша по набережной. Благородный то ли вырожденец, то ли интеллигент-пария, которого нельзя унизить, оскорбить. Разве только если сам он себя так будет неволить. Зашел в аптеку, купил пихтового масла, потом в церковь, купил свечку, помолился дать ему разум и душевный покой принять то, что не в силах он изменить; а потом — в баню. Там Бандит пил пиво, ел воблу. «Ты чего такой мрачный?» «Жизнь», — раздумчиво ответил Музыкант, не окончивший философского факультета, и как-то все про него стало ясно без слов. «Какая у тебя жизнь, доходяга?» Рассказал Бандит, как завалил четырех негодяев, — мы эту сцену видали, — как потом причастился, а теперь очищается в баньке. Если уж пристало, как хочется Балабанову, говорить о фантастическом реализме, то явился воочию такой фантазм не на переходе из мягкой осени в зимний пейзаж, а тут, в бане, в рассказе, мизансцене, образе Бандита.

У Музыканта как бы замедленная реакция, а на самом деле отрешенный он или сосредоточенный. Вопросы задает, услыхав что-то, чего хотел бы понять, через паузу, не сразу. Вот спросил, зачем Бандит про убитых ему рассказал, но убийца пренебрег вопросом. В этой тонкости, придуманной Гаркушей и режиссером, сердцевина обаяния этого по-детски целомудренного и вместе с тем пожившего, потертого персонажа.

Поведав о классной вобле — пропуске, возможно, на колокольню счастья, ребята сели в джип. Долгие проезды по Питеру, пока собиралась «похоронная процессия» за счастьем, преисполнены щемящего идиотизма и пронзительного неуюта. Может быть, даже кротости, в которой не заподозришь никого из этих молодых, старых, пьяных или с упругой походкой страждущих. А между тем от такого ощущения деться некуда.

Прежде чем доехать до больницы, откуда Бандит должен вызволить Матвея, которого жена засадила принудительно лечиться от алкоголизма, Музыкант размышляет: «Это что-то наподобие Чернобыля?» Потом решив, что Бандит гонит чушь, но, махнув разом рукой на все возможные версии, ибо «какая разница?», отдался моменту. Расслабился.

Бандит вытащил ксиву ментовского майора, вызволил, ударив по башке доктора с охранником, и забрал Матвея. Купив недолеченному братану водки, они поехали за теплыми вещами и за папой Матвея, который за весь фильм произнес (две реплики в одно слово) затухающим — предсмертным и зовущим голосом: «Юра».

Подъезд дома, длинный, извилистый, как питерский двор, лифт, проходы, ожидания, проезды в молчании или под музыку Леонида Федорова, оттягивающую мир, планету этих людей и других наших современников, с которыми им не сойтись или с которыми они разошлись или не встретились, — удел военно-полевого похода за счастьем/за смертью этих покорно упертых разноперых попутчиков.

Матвей гонит байку про разбитую краном палатку «хачика», отвечая за ксенофобскую отзывчивость/реактивность статусного населения алкоголиков. Бандит удивлен только тем, что тот на кране «умеет». В ответ получает, что Матвей в армии танкистом был. Тут — некстати и поддерживая беседу — подает голос «коверный», клоун-трагик Музыкант. Он вставляет реплику, что в армии радистом был. «И чего?» — надеется на продолжение сюжета Бандит. И — гениальный ответ: «Ничего». Или — пробел, тишина смущающая, как улыбка невинного тут персонажа, «безразницы».

Едут, бухают из горла, байки травят. На дороге дева. Подбирают. «Куда тебе?» — «А мне все равно». О, эта нестерпимая буквальность совсем безнадежного «все равно». Ее жалостливый рассказ о себе и болящей маме. Жесткий и совсем простодушный рассказик Бандита о том, как он пидоров — или ему они привиделись — пришил. Тут ответ держит уже низовая, темная, веселая — наглая сила, которой гордится Бандит с ксивой майора.

А вот и блокпост.

Любу выгрузили, объяснив, что женщин не берут, только голых. Шутка. Однако Любе, охотнице за счастьем, не до шуток. Она разделась и побежала по снегу мимо разрушенных домов, храмов, пустырей и трупов на голой земле. Петя, тот из телевизора, что вещал про планету, встретился на дороге. Подвезли и его. Он, как положено вещуну из сказки, поведал, кого возьмут, кто не пойдет, а кто не дойдет.

Долго ехали парни и старик, отец алкоголика. Долго бежала Люба. Свечерело. Надели теплые вещи. Развели костерок. В пустом магазине нашли водку плохую. Но выбора нет. Появилась обмороженная Люба. Надели ей пальто, всунули ноги в ботинки, снятые с трупа. («Извини, братан, тебе уже не надо».) Поговорили, повспоминали, как Бандит одного должника упокоил в морге клофелином и тот наутро все отдал. А Музыкант, надев очки, распаковав гитару, заголосил неожиданно надрывно, распетушившись. И вроде мимо своего темперамента Чужого тут или случайного пришельца. Заголосил он про то, как стоял на углу двух главных улиц практически в полночь, как мысли за ним тянулись, как к нему подошли мужчины, как увидел в их глазах страх, как понял, что это было похмелье, как дал денег, как один из несчастных поцеловал ему руки.

Знаменитое «Похмелье» Олега Гаркуши врезано в этот фильм на память о нем, Другом. Но после этого номера Балабанов врубает короткую исповедь молчавшего всю дорогу артиста о том, как устал он: гастроли, пиво, бабы. В беседу у костерка вступает Юра (Матвей), алкоголик, доверяющий братанам свою образованность про развитие цивилизации и деградацию человечества. А вот и Люба появилась, сказав, что дедушка умер.

«Вот и все. Какой конец света? Папа умер, а счастья не увидел». Я хотела эту реплику вынести в эпиграф, но одернула себя. Слишком интимная, и, может быть, она главная в фильме. Или в жизни каждого из нас, кто знает про смерть папы, мамы.

Трое из машины отправились к колокольне. А Юра остался копать могилу в ледяной земле. Светало. Впереди — колокольня. В нее вошла Люба, испарилась облачком ввысь. Музыкант вошел, испарился туда же. Вошел Бандит, вышел. В воздухе гудит шум, слышится эхо вроде бы взрывов. У колокольни сидит Балабанов. На вопрос «ты кто?» отвечает прямо: режиссер, член Европейской киноакадемии. Одинокий водитель знакомится: «А я просто бандит». Тут они обменялись общим желанием счастья и направились в церковь. Там жарко горели свечи, но было зябко. Вернулись назад. Балабанов рассказал, как школьником нашел под Челябинском мертвое озеро черного цвета. Дал и себе эпизод-воспоминание. И, чуть подумав, упал. Рядом остался портфель. Настоящий, с которым он по Питеру ходит, в котором компьютер. Бандит повертелся, покрутился, поорал «я тоже хочу» — и тоже упал.

«Кочегар» был расчислен, как математическая формула, во всей немыслимой красоте, ритме, поэзии. Абстрактной и чувственной. Внутри, за пределами той поэзии/математики, кипела, жарилась в огне, стыла на морозном воздухе античная трагедия рока.

Буквальность фильма «Я тоже хочу» в фантастическом достоинстве инфантильных или зрелых — реальных без прикрас персонажей. И в художественной ереси Балабанова.

Пришлось недавно услышать: ай, Балабанов, сукин сын, на паперти себя изобразил. То есть поступил моветонно. А я думаю: хорошо сделал. Он себя не отделил от каких-никаких людей и уложил на экране рядом с ними.

Помню, как задело и врезалось в память замечание Сергея Довлатова: «Л. Я. Гинзбург пишет: «Надо быть как все». И даже настаивает: «Быть как все...» Мне кажется, это и есть гордыня. Мы и есть как все. Самое удивительное, что и Толстой был как все»Цитата из записных книжек писателя, включена в «Соло на IBM».