Квентин Дюпьё: шины не то, чем кажутся, «Жвалы» — то, над чем ржут в голос

Фолкнер говорил, что художником управляют демоны, почему они выбрали именно его, он не в курсе и, как правило, слишком занят, чтобы поинтересоваться. Но Квентин Дюпьё другой. У него много времени, он никуда не торопится, плетет кружево абсурда, разбирает мир на атомы, мозг на клетки. У себя в голове. Ведь все происходит только там. Никакой реальности не существует, или так зовут букистую девочку из одноименного фильма, которой привиделось или нет, что у выпотрошенного вепря среди кишок видеокассета. Типичная метафора Дюпьё. Вроде предельно физиологичная, а вроде понарошку. Искусство всегда внутри. Человека или предмета. Извлечь мистическую субстанцию, этот эликсир молодости и perpetuum mobile планеты Земля, можно, хорошенько встряхнув то, на что смотришь, или путем вскрытия. Это и есть film making, кропотливое ремесленничество с вечно прищуренным глазом. Вдохновение не носится в воздухе, идеи выпаривают и выдавливают по капле вивисекторскими методами. Но опять же — главный подопытный — сам автор.

Объяснять творческий метод биографией, то бишь провенансом, как Дюпьё пришел в профессию — якобы с танцпола — вообще неинтересно. Mr. Oizo и в студии звукозаписи был занят тем же, нажимал бескомпромиссно на кнопки, справедливо полагая, что музыка — то, что слушается с намерением слышать музыку. Вот и в кино он действует как следопыт или ищейка: долой тезаурус, да здравствует бесконечная смена оптики!

Удивительно, что Дюпьё при всей барочности (даже когда в кадре ни черта, только шина-убийца Роберта), ни разу не свалился в унылый постмодерн. Ему слишком дорога привычка обманывать наши ожидания. Это противоречит логике эпохи, в которой мы застряли, как в капкане. Постмодерн все время пытается обустроить этот неуютный, дробный мир на манер детской, протянуть ручки, установить родственные связи. Разложить на кроватке любимые, знакомые до боли игрушки — нате, цацкайтесь. Мелодраматический речитатив про «пустую и глупую шутку» в подобном контексте превращается в elevator music. Комфортный экзистенциализм, амбиции в сторону, сплошные воспоминания и никаких прожектов.

Дюпьё, напротив, с каждым планом, с каждой следующей сценой дробность вселенной подчеркивает, вот она искрится мириадом стеклышек, ни в одном, сколько ни гляди, себя не опознать. В «Реальности» и в «Неверно» зритель летит и летит по кроличьей норе, повторяя для храбрости: «Мне это снится, скоро я очнусь». Глупенький, тебе же намекают, что жизнь и есть сон между прошлым и будущим. До и после можешь бояться сколько угодно, а сейчас смотри в оба. 

Навязчивая липкая потусторонность кинематографа Дюпьё, набирающая обороты от картины к картине, подкреплена не наивным тезисом «совы не то, чем кажутся», а, наоборот: «Хрен с ними, с совами, Я ли это?» И даже тревожнее: «А существую ли Я вообще?» Особенно это заметно в позапрошлогоднем «На посту», и уж никуда не спрятаться от биполярного расстройства в «Оленьей шкуре».

Оба фильма кичатся самобытностью, тем не менее прочно укоренены в национальной традиции. У «На посту» в анамнезе Алан Корно и Клод Миллер естественно (это вообще ремейк «Под предварительным следствием», пусть и очень вольный). Ну а «Оленья шкура» выдублена по образу и подобию знаменитой трилогии Жан-Франсуа Стевенена — «Шапка», «Двойники» и «Мишка». Место действия то же, изменить нельзя, — предгорье Юра, французский регион, который даже автохтонному населению не сдался. За перелеском корпят над часовыми механизмами бодрые швейцарцы, чуждые любой рефлексии, а на галльской земле — пусто, вечная хмарь, если и корпят в свободное от стачек время, то над гробами и трубками. В Юра все равно, кроме как курить и умирать, делать нечего.

Последние креатуры Дюпье, причем непонятно, они проходят по жанру gesamtkunstwerk, импрессионистического эскиза или третий случай — искусной поделки вроде тех, что выпиливал из дерева инженер Птибурдуков, — новая глава в жизни автора. Манерность дня заметна и в ночи, «На посту» — еще одной ногой в предисловии (именно так можно трактовать всю фильмографию Дюпьё, что была до, — вдумчивая разминка перед боем). Бенуа Польворде слишком болтлив, все действие напоминает театральную постановку, ею и венчается. Ну такой плотный сюр, чем дальше в лес, тем гуще туман. А вот «Оленья шкура» — совсем другой коленкор. Никакой пантомимы, атмосфера сочится энтропией, но это не бязь, как у Гая Мэддина, даром что Адель Энель передает ему невзначай привет, а честный и прямолинейный разговор о себе и природе творчества. 

Дюжарден тут — альтер эго именно Дюпьё и архетип «художника-безумца» одновременно. Каждый раз, становясь за камеру, он like a virgin. В постели с нелюбимой реальностью, на которую так хочется натянуть замшевую куртку, давно вышедшую из моды. Сегодня художник летально запаздывает, все его мысли устаревают, еще не будучи выплеснутыми на бумагу или пленку (в этом Дюпьё солидарен с Ассайасом). Ковбойская косуха с бахромой, купленная за бешеные бабки у деревенского сумасшедшего, разумеется, упрек не консюмеризму, а себе постылому и собственным идеям-фикс, которыми вымощена дорога в ад. Реальности нет, но если предположить, что все же эта тоскливая видимость реальна, а выдумкой является как раз смотрящий, не объект, а субъект, тот у кого красота в глазах?

«Если б не было тебя, скажи зачем мне жить», — надрывается Дассен в начале «Оленьей шкуры». В первом драфте этого хита на века у поэтов-песенников Лемеля и Деланоэ значилось «если б не было любви», этот вариант отмели, ведь он ставил искусство перед дилеммой: если в мире нет любви, то и писать не о чем. Дюпье ставит вопрос еще круче: если в мире нет меня, то и снимать незачем. И поэтому он ищет дальше.

«Жвалы» с огромным опозданием готовы наконец к прокату. Похвально стремление дистрибьютеров перевести название не банальным «Челюсти», к тому же накрепко привязанным в головах зрителя к кровожадной нетленке Спилберга, а смачным — на вкус и на звук — чуть старообрядческим «Жвалы». Долой меланхолию «Оленьей шкуры» и возрастные камлания Дюжардена, оплакивающего старую/новую/любую мужественность — после 50 все мужики серы лицом и эрекцию лечат карго-консюмеризмом. Дюпьё еще чуть-чуть подрос и больше не грустит о парижской молодости за вертушками и под веществами. Да здравствует кретинизм во всех его 50 оттенках. Пара укурков, что могут дать фору даже иконе Питту в «Настоящей любви», выходят на тропу большого лузерства и великолепного в своем безоглядном кретинизме нарратива. Тупой и еще тупее, посторонитесь, их Наитупейшество входит в кадр, на задворки Лазурного Берега. Там жарко, там мухи у всех размером с авейронского барашка, везде, даже в багажнике трухлявой, бесхозной машины.

Главные антигерои эту муху решат выдрессировать, чтобы она грабила для них отделения Сосьете Женераль. Вот во что превратился в проклятом 2020 году безупречный polar-канон XX века. Дюпьё без стыда и еле сдерживая смех косплеит Мельвиля (сам признавался в интервью), муха рвется из багажника мерседеса, как Жан-Мария Волонте Делону в обьятья, внутрь буддистского «Красного круга». С этого гэга начнется хоровод псевдоцитат, больше похожих на антонимы. Здравого смысла, а еще поэтического реализма, годаровского концептуализма, болтливого экзистенциализма 70-х и социального нытья трех последующих бесславных десятилетий.

Достанется не только Мельвилю, но и Жаку Дере с его «Бассейном», вокруг которого будет голосить Адель Экзаркопулос, вернувшаяся enfin к жизни Адель. И Клода Соте вспомнят с «Взвесь весь риск», и Бертрана Блие с «Вальсирующими», покойный Девэр и полубеспокойный Депардье, в могиле и на краю, конечно, усмехнутся. Qu est-ce que le гуманизм сегодня? Не беззаветная ли преданность идее, что каждой твари — и людей и зверей — по паре должно найтись место в бесконечной и пустой шутке под названием жизнь? Пустая значит глупая, но разве не в глупости, не в пустоте заключается некое высшее блаженство существования и сосуществования? Пустота наполняется до остатка разными смыслами, идеальный зрительский ноль-объект. Глупость — превосходная отмычка к страху, дураки не боятся, а делают, живут, потом умирают, как и умные мы.

Главная скрепа Французской Республики — не интеллектуалы левого берега и не буржуа правого, а petit gens, ремесленники да лавочники, разгребающие бытие руками, а не мозгами. Прикладная философия, прикладная жизнь, прикладное искусство, лишенное всяческого пафоса и претензии, собранное из рукавов от жилета, фонтанов Дюшана, пены Новой волны и постмортем иронии. 

Если Дюпьё снимает, значит кино существует. Значит нам всем это позарез нужно.