Лирическая драма «Ван Гоги» с одной из лучших ролей Алексея Серебрякова — в кино

В интервью «Московскому комсомольцу» Сергей Ливнев решительно исключил автобиографические мотивы в новом проекте «Ван Гоги». Иными словами, спекуляции в духе домашнего фрейдизма с отсылками к детским травмам автора здесь не проходят. Но как быть, если сюжет, образы его главных фигурантов, их нервные отношения, скрытое и скрываемое — сознательное и бессознательное фильма все равно тянет в сторону пусть не фрейдистской, но юнгианской аналитической психологии?

Первоначальный импульс замысла — исповедь, рассказ от первого лица (не просто так в холостяцкой квартире сына висит портрет Андрея Тарковского) — преобразился: теперь это иносказание. Субъективное обрело иную модальность и было объективировано в архетипическую историю отца и сына в отсутствие матери.

Сценарий писался про мать и сына, как рассказал на пресс-конференции в Сочи после конкурсного показа Сергей Ливнев. Приглашенная на роль матери актриса согласилась с энтузиазмом, но на этапе грима отказалась от роли. И тогда режиссер, получив согласие Даниэля Ольбрыхского сыграть отца, радикально переписал сценарий.

Этот акт, вроде бы чисто литературный, нанес не во всем просчитанный удар по задуманной постройке фильма. Трещины пошли по всему зданию, поменялись акценты, образ матери был вынесен за рамки кадра, зато сын (в этой роли всегда новый Алексей Серебряков) обречен на протяжении фильма искать свою мать, внутренне противясь Образу Страшной Матери, внушенному отцом.

Короткий пролог фильма — флешбэк: отец укладывает спать сына лет четырех. В руках отца сплетенный из веревки человечек, про которого рассказывается очередная, как мы догадываемся, история. Антропоморфная кукла желает ребенку спокойной ночи. Встык следует кадр нервного разговора по скайпу. Немолодой мужчина (тот самый нежный мальчик по прозвищу Птицын«...птицын серый, энергичный и живой» — цитата из «Детства Никиты» А.Н. Толстого. Такое прозвище дает по сюжету «Ван Гогов» отец сыну?) на приеме у врача. Решается вопрос об эвтаназии. Врач заявляет, что у пациента нет оснований для добровольного ухода из жизни с медицинской помощью. Пациент настаивает, он почти кричит, что у него в мозговой оболочке иголка, попросту бомба. Бомба взорвется, его ждет мучительная смерть, он хочет уйти из жизни раньше, чем это случится. Врач интересуется, каким образом иголка попала в черепную коробку пациента. И получает ответ: «Это сделала моя мать, она хотела избавиться от меня!» В этот момент на дисплее появляется иконка с изображением мужчины в облике Даниэля Ольбрыхского. Звонит отец. Сын вырубает звонок отца, продолжая возбужденно говорить — теперь уже с переводчиком. В беспокойных руках сын привычно теребит веревку.

Уже в следующем эпизоде сын — его зовут Марк — прилетит из Тель-Авива в другую страну, в родной город, отец его встретит, и по дороге домой Марк увидит, как мелко дрожит его правая рука. Между тем у Виктора — так зовут отца — сегодня ответственный концерт, премьера. Оркестр под его управлением исполнит «Реквием» Моцарта.

В завязке режиссер выкладывает вроде бы все карты. Отец — знаменитый дирижер, сын — безвестный художник, создающий диковинные фигуры из веревок.

Оба одиноки. 50-летний Марк не женат, личная жизнь «когда есть, когда нет» (по его словам). Отец недавно похоронил женщину, с которой прожил лет 40, но не позвал сына на похороны. Марк задет этим обстоятельством. Небрежение отца ущемляет его, он требует объяснений, но тщетно.

За суггестивнойСтимулирующей воображение зрителя завязкой — репрезентацией героев, их изломанных отношений — последует долгая развязка. В ее поле проецируется — визуально и вербально — история Марка, в которой до самого финала главное остается скрытым.

Нарративная конструкция фильма, усеченная до завязки и развязки, наводит на мысль о востребованной в современном кино поэтике минимализма. Напротив, в фильме Ливнева все по максимуму: чувства, страсти, злодейство, надрывы, любовь-ненависть.

Фигуранты картины, а вслед за ними и зрители входят в микромир давно сложившихся отношений. Конструкты, модели, мотивы этих отношений будут приоткрываться, но не до самого дна, в живом общении главных героев, настойчиво отсылая зрителей в их совместное прошлое, визуально представленное весьма скупо: лишь два флешбэка из раннего детства Марка, где и следует искать зерно-завязку мучительной семейной драмы.

Оба — отец и сын — бешено раздражают друг друга, пусть и живут в разных странах, нечасто встречаются, но при встречах бесконечно пикируются. Зато связь между ними — как натянутая веревка. Чуть что — Виктор требует к себе Марка, и тот, как бы ни артачился, прилетает по первому зову. Так и в этот раз, когда Марк заметит, а потом и убедится, что Виктор серьезно болен. Диагноз беспросветный: прогрессирующая деменция под маской болезни Паркинсона.

И все пойдет под откос в уютном, не одним поколением обжитом доме Гинзбургов, устроенном на старый лад: стены увешаны портретами в рамах, фундаментальный буфет, над столом огромный абажур, в глубине гостиной — рояль. Марк встречает отца после концерта церемониальным тушем и ернически обращается к нему: «Ваше величество» — это домашнее прозвище Виктора.

Повезло, что в доме живет Ирина (великолепная Елена Коренева) — бывшая аспирантка Виктора, потом ассистентка, теперь домоправительница, внутренне готовая стать его сиделкой. Ей достает самоиронии осознать свою миссию и свое место. Безжалостно к себе она сформулирует в разговоре с Марком «сверхзадачу» своей незадавшейся истории: «Как не просрать свою жизнь рядом с гением».

И Ирина, и Марк — оба понимают, что Виктор Гинзбург, застывший в образе капризного премьера, как муха в янтаре, вполне себе рядовой музыкант, совсем не гений. Это знание не так уж и гибельно для них, хотя, возможно, Марк долго шел к пониманию отцовского рейтинга в музыкальном мире и в конце концов нашел в себе силы отнестись к этому открытию спокойно и даже с юмором. Марк с Ириной, похоже, давно не ходят на концерты Виктора, а тот и не требует их присутствия. Обслуге мэтра не место в концертном зале.

...Виктор вихрем врывается в дом, отыграв «Реквием». Возбужденный, с роскошными букетами, в сопровождении старых друзей Марка, он суетливо пытается усадить всех за стол, устроить домашний праздник, не замечая, что все смущены, никто не расположен чествовать Виктора, случайные гости торопятся домой. Они уходят, Виктор заваливается в обморок. Марк перепуган — он впервые видит отца в таком состоянии. Зато Ирина привычно делает все, что нужно в подобных случаях, успокаивает Марка: «Ничего. Отоспится, будет как новенький». И правда. Утром Виктор, как всегда, спешит на репетицию, не помня, как вчера рухнул на паркет.

Мы застали отца и сына в тот момент, когда они давно в разладе. 50-летний Марк, острый, умный, нервный, все еще остается Птицыным, беззащитным малышом, бесконечно зависящим от отца. Он хотел бы разорвать путы, он сбежал на край света, но нет — не получается. Дело вовсе не в материальной зависимости.

«Неоконченные дела детства» имеют над Марком непостижимую власть. Он невротик, страдает тяжелыми мигренями, боль загоняет его под стол в скрюченной позе. Он уверен, что все дело в злополучной иголке, покуда отцовский психиатр не докажет ему, что иголка ни при чем, она давно капсулировалась и ничуть ему не мешает. А мигрень — да, мигрень есть, просто надо грамотно ждать ее прихода.

В этот приезд Марк надолго задержится у отца из-за стресса по поводу его диагноза. День ото дня Марк убеждается, что болезнь прогрессирует активно. Отец еще бывает адекватным время от времени. Только его победная наступательность превратилась в стариковскую суетливость. Он дает сыну множество поручений, он назойливо диктует ему, как нужно отвечать на звонки, если он не сможет подходить к телефону, и так далее. Марк терпит. Их визит на кладбище, на могилу жены отца, кончается тем, что Виктор не может идти. Не может оттого, что не помнит, как это делается. И тогда Марк взваливает отца на спину. Обоим становится весело, они поют «Марсельезу».

Понимает ли Марк, что они с отцом уже поменялись местами?

Едва ли не в следующем эпизоде Марк наотрез откажется остаться с Виктором, переехать к нему. Виктор будет просить, настаивать, убеждать: мол, в этом доме комфортно и достаточно места для мастерской Марка. Марк неумолим, и тогда Виктор пустит в ход запрещенный прием. «Ты лузер, неудачник», — камнем кинет он в спину сына. И попрекнет его купленной в Тель-Авиве квартирой: «Всю жизнь я работал на тебя!»

Сын поступит с отцом так же, как тот поступал с ним, мотаясь по гастрольным турне и бросая маленького Птицына на нянек («Папа, тебя никогда не было!»).

Стоп! Режиссер не делает акцента на моральной подоплеке сцены, хотя Марк вовсе не безупречен. С холодным сердцем он оставляет пусть и вздорного, но немощного старика, которому недолго осталось. На мой взгляд, Ливневу в этой сцене не важны моральные оценки. Режиссер предлагает нам архетип родственных отношений к старым и больным старикам. Увы, он вне морали, как все архетипическое, данное нам как матрица.

Работает еще и зрительская симпатия к Марку, страдальцу по жизни. И антипатия к Виктору. Ольбрыхский портретирует его как авторитарного, эгоцентричного отца, самоупоенного нарцисса, так и не понявшего своей вины перед сыном.

Но вот настал час воздаяния. Марк оставит отца на Иру и сделает попытку начать самостоятельную жизнь взрослого, ответственного человека. Он делает предложение Маше (Полина Агуреева), прелестной интеллигентной женщине, давно ожидающей от Марка этого шага. Маша активно продвигает Марка, организует его выставку. Менеджеру нравятся веревочные фигуры разной длины и цвета, он удивлен, что у Марка ни одной выставки, нет фотографий его прежних работ. Свисающие с потолка веревочные абстракции плетутся руками вслепую, их узловатая фактура декоративна, эффектна, в них можно заблудиться, как в лесу, их можно использовать как театральный занавес (такое уже было у Любимова в «Гамлете»!). Фильму наплевать на прикладной потенциал веревочного арта — важен лишь его бэкграунд: узел на узле — это и есть овеществленное в грубом материале содержание Маркова бессознательного.

Веревочная метафора — сквозная и единственная в фильме. Она и есть несущая конструкция — от первого до последнего узла. Веревочный человечек, скорее всего, отцовская самоделка, потом веревка, которая привязывает, спасает, вытаскивает, а в конечном счете опутывает по рукам, по ногам, как вервие опутывало Христа, когда его вели на Голгофу. Аллюзия случайная, автор ни сном ни духом не покушался на христианский дискурс. Вервие — простая веревка, но она берет на себя символические смыслы из-за того, что фигурирует в Завете и используется в православных храмах во время богослужения.

Марк обретает согласие с самим собой, силу жить и смысл жизни, когда заходит в мастерскую, чтобы развязать все узлы и обрушить на пол веревку длиной в его жизнь. Это случится после смерти отца.

Марк навещал его постоянно, возил на прогулку в инвалидной коляске. Однажды, глубокой осенью, привез на пляж, в то самое место, где отец когда-то выгуливал Птицына. По мне, это самый теплый, самый сердечный, хотя и мучительный, надрывный, фрагмент «Ван Гогов»: сын рассказывает отцу сказку о своем семейном счастье. Про дочку Лялю, у которой режутся зубки, про сына — он родится к лету, и тогда вся семья съедется к деду и заживет на даче! Ясно, что это вранье из разряда «святая ложь», что Марк так и не женился на Маше (как в молодости не женился на Тане), что Маша ждет ребенка от другого. Ясно и то, что Марк фантазирует не только, чтобы осчастливить безумного отца, — в эти минуты он и сам себе верит.

Семейное счастье не записано в подсознании Марка.

Незадолго до кончины Виктора — он уже никого не узнавал — Марк встретит женщину на выходе из дома и узнает ее. Женственное благородное лицо (Ольга Остроумова) — этот образ будоражит его память: «Вы — моя мама?» Нет, не мама, ее ближайшая подруга. Его мама умерла родами, и подруга выхаживала слабенького ребенка, четыре года нянчила его, привязалась, как к сыну, — пока Виктор жестко не расстался с ней и не запретил общаться с Марком.

Виктор в больной постели, он никого не узнает, ничего не помнит. Поздно выяснять отношения.

Финал — светоносный фрагмент фильма — снят в реальном месте, в одном из израильских хостелов, с реальными персонажами — глубокими стариками, для которых художник и скульптор Саша Галицкий придумал эффективную терапию: на закате жизни они — с прилежанием первоклассников — лобзиком по дереву выпиливают фигуративные композиции. Многие любят копировать «Автопортрет» Ван Гога. Отсюда и название фильма — «Ван Гоги».

Марк опекает Ван Гогов, показывает, под каким углом лучше держать лобзик, открывает маленькие хитрости этой работы и счастлив тем, что счастливы старики. Наверное, это искупление.

P.S. А напоследок несколько слов по адресу коллег, активно не принимающих картину. «Это старомодное кино» — вот их мотивация.

Автор постмодернистских опусов — «Кикс», «Серп и молот», «Асса» (сценарист), — Сергей Ливнев в одном из интервью про «Ван Гогов» обмолвился, что, мол, да, я не прятался за жанр и стиль. Просто снимал о том, что болит.

«Человеческое, слишком человеческое» не проходит в современном искусстве, культурологи не раз объясняли, почему открытые чувства табуированы — на экране тоже. Потому прежде всего, что человечество оставило в прошлом гуманитарный мир и его ценности. Если вы все-таки настаиваете, что гуманистические ценности существуют, то ни в коем случае не давите на слезные железы, придумайте остро современную форму, максимально дистанцируйтесь от зрителя, и тогда, может быть, у вас получится. Сергей Ливнев выбрал фатальную стратегию: снял традиционную психологическую драму, да еще и с «мыльными» обертонами (злодейка мать, иголка в голове младенца). Сегодня в цене обсценное, непристойноеСм.: Жан Бодрийяр. «Фатальные стратегии». Половой акт на экране — крупно и в ракурсах — выглядит более стильно, чем разверстая душа героя.