Мертвый язык становится языком мертвых: о романе режиссера Алена Гироди «Здесь начинается ночь»

Бумажный занавес открывается, и перед читателем возникает идиллическая картина:

«Я рассказывал им о своей жизни, правда, не очень подробно, и они принимали все, что я говорил, не пытаясь узнать больше. Затем Мариэт пригласила меня ужинать, один раз, второй… И я приносил бутылку вина или цветы. А после ужина мы вместе скучали, попивая сливовицу или смотря телевизор, или же совмещая одно с другим. И мне очень нравилось с ними скучать… Те дни счастья и безделья навсегда останутся в моей памяти».

Безмятежность первых страниц романа обманчива: впереди жестокие, постыдные и трагические события. Уроженец Лангедока Ален Гироди стал знаменитым в 2013 году, после каннского успеха его далеко не первой картины — «Незнакомец у озера» (приз за режиссуру в конкурсе «Особый взгляд» и «Квир-ветвь»). На экране вполне невинные картины «из жизни отдыхающих» — мужские эскапады сменялись насилием и убийствами, словно всякий, кто всматривался в озерное зеркало, видел в отражении зловещего двойника. Три года спустя Гироди выпустил фильм «Стоять ровно», где заглядывал в душу сельской Франции. Картина выходила устрашающая, что знакомо читателям, к примеру, Гертруды Стайн («Кровь на полу в столовой», 1948) и Роже Мартена дю Гара («Старая Франция», 1933). На пустынном плато шел вечный бой волков с овцами, а «венцы творения», выступая на стороне последних, использовали своих же младенцев в качестве приманки. Мужчины там любили друг друга, а женщины любили размножаться. Герой фильма — сценарист Лео совершал серию форсированных поступков, с виду не лишенных логики, но результат их укладывался в шокирующий заголовок в местной прессе:

«Он затрахал старика до смерти на глазах у собственного младенца».

Гироди как художник ориентируется на фигуры Бергмана, Пазолини, Фассбиндера и других режиссеров, создававших не только большое кино, но и незаурядную литературу. Опубликованный им в 2014 году роман «Здесь начинается ночь» был удостоен премии маркиза де Сада. Гироди особо отмечает, что писал его без расчетов на экранизацию: слишком много в нем размышлений и рассуждений главного героя. Книгу роднит с фильмом «Незнакомец у озера» так называемый озерный мотив: свидания гомосексуалов на пляже и в окрестном лесу, утопленник, расследование, нарастающее насилие. В то же время страсть, которую герой романа Жиль питает к 98-летнему старику, и недвусмысленный интерес женщин к герою сближает сюжет книги с фильмом. Итак, сочинение 2014 года для Гироди — не изолированный островок, а звено в единой цепи творчества.

Романные события закручиваются в краю призрачных любовников-трубадуров, где аперитив пьют полдвенадцатого, а ужинать садятся в полдень, где нужно выпить третью кружку пива, чтобы смешать 15-летнюю девушку и почти 100-летнего дедушку. Ложь в этом краю составлена из 17 лицевых мускулов, а смерть — из круглого лица, седых усов и голубых глаз.

Край этот называется Окситанией, несуществующей страной, что занимает юго-восток Франции и соседние регионы Испании и Италии. Жители говорят там порой на окситанском языке, который нежнее французского, потому что это язык средневековой куртуазной поэзии и любви. В начале прошлого века провансальский поэт Мистраль был удостоен Нобелевской премии, тогда как детей в местных школах шлепали по пальцам, если они хоть слово произносили на окситанском.

Культура Европы непредставима без истории исчезнувших стран. Можно вспомнить цветущую Бургундию, которую разорвали на куски соседи. Ее символическим летописцем стал ее же уроженец Иероним Босх, написавший тучные пейзажи, сады земных наслаждений, горящие города, ужасные страдания грешных людишек. Живопись Босха и история Бургундии — это уроки краткого бездумного благоденствия, пагубного стяжательства, неминуемо наступившего наказания.

Процветавшие в XII–XIII веках регионы Окситании — другой яркий пример возвышения и падения. История этих земель неразрывно связана с историей христианства. В Окситании господствовало движение катаров. Они придерживались дуализма и считали, что Добро и Зло равно присутствуют в мире, но непременно — сепаратно. Катары читали в первых главах евангелия от Иоанна по-своему:

«Все чрез Него начало быть, а без Него ничто начало быть».

Таким образом, получались два акта творения: истинный — божественный, и иллюзорный, хотя и видимый — дьявольский. Физическая смерть была злом — признаком дьявольской сущности этого мира, поэтому катары отвергали искупительную Христову жертву. Но, осуждая убийства и смертную казнь, катары давали обеты принимать мучения и смерть по примеру Иисуса и апостолов. Учение катаров было осуждено папским престолом как ересь, чем воспользовались французские феодалы во главе с королями Капетингами, чтобы разгромить и поглотить благословенный край в ходе нескольких крестовых походов. Несчастных «раскольников» сжигали целыми поселениями.

Хитросплетения средневековой философии и жестокости средневековой же истории имеют вовсе не отвлеченное отношение к сюжету романа Гироди. Главный герой Жиль то и дело переходит в разговорах на исчезающий окситанский. Язык трубадуров вполне подходит легкомысленной жизни героя:

«Долгое время я думал, что для возникновения любви нужно что-то общее, типа политических идей или футбола, или совместной выпивки, или же пусть у нас будут разные взгляды, но присутствуют темы для обсуждения, чтобы не скучать, когда закончится секс. Столкнувшись со злом в лице начальника местных жандармов Луи, Жиль сознает исходящую опасность, но влюбляется в него: Я решил согласиться с его присутствием в моей постели, потому что мне кажется, что я, наконец, узнаю, почему Луи убивает».

Телесная оболочка Жиля опускается по социальной лестнице: коммерцию в его работе вытесняет производство, четыре колеса автомобиля заменяют два велосипедных, взамен квартиры маячит призрак мансарды, — но душа героя возносится. Он не в состоянии быть первым мужчиной, но ему парадоксально удается стать последним. Угодив в криминальные жернова «правосудия», Жиль не сможет вернуться в былую грустную Аркадию, «когда виделись каждый день и не могли обойтись друг без друга. Не могу сказать, что это были счастливые годы, скорее, нечто вроде истории любви, неудачной с самого начала». Подобно средневековому катару, герой — окситанец в расцвете лет — с готовностью принимает мученическую смерть от рук «оккупанта», сжимая в объятиях окситанца-старика. Жиль разделяет судьбу убиваемого народа-призрака, переходя из порочного видимого мира в идеальный — божественный.