Одиночество: «Нервный перевод» как филиппинское экзистенциальное эссе о новом медиа

«Нервный перевод» филиппинского режиссера Ширин Сено (премьера состоялась в конкурсе Роттердамского кинофестиваля) — пример неординарной интерпретации традиционного сюжета. Уроженка многострадального архипелага большую часть жизни провела в Японии, где впитала особенности тамошней кинематографической традиции. Сено создает изящный, избавленный от резких интонаций и чрезмерного трагизма портрет семейного кризиса. Распад связей упакован в лаконичные бытовые ситуации, в которых восьмилетняя девочка по имени Яэль (Хана Агонсильо) становится главной героиней.

«Нервный перевод» — по сути, экзистенциальное эссе. Переживания девочки показаны как бесконечное повторение рутинных актов и действий. Одиночество ребенка, который еще не может в силу возраста осознать разрушительный потенциал семейного несчастья, — мерцающий лейтмотив, объединивший и драматургическую природу фильма, и его поэтику. День Яэль расписан по минутам: посещение школы, возвращение в большой пустой дом, отдых, игры. Девочка готовит на игрушечной кухне настоящую еду. Камера фиксирует каждый этап, каждое неуклюжее движение, когда Яэль маленьким ножом кромсает кусочек мяса. Финальный аккорд — вздох облегчения, будто пародия на реальную домохозяйку, чей «крест» — быть прикованной к плите. Этот эпизод, который будет повторен на протяжении фильма, воспринимается как остроумный оммаж известному перформансу «Семиотика кухни» Марты РослерШестиминутый видеоперформанс, во время которого феминистка Рослер перечисляет в алфавитном порядке все предметы, находящиеся на кухне, обозначая социальную фрустрирующую изолированность женщины в этом пространстве. Утрированный процесс приготовления еды не выглядит детской забавой, скорее, как и у Рослер, обнажает механизм подавления как тотальное одиночество. Предоставленный себе ребенок, лишенный внимания родителей, имеет общий генезис с одиночеством женщины, которой социальные установления предписывают быть на страже «домашнего очага».

Яэль созванивается с подругой, одноклассницей, они повторяют таблицу умножения. И вообще, эта девочка живет в пространстве «хора», но речь хористов зачастую результат не живого общения, а продукт технологический. Солирует в этом фильме отец. День за днем дочка прослушивает аудиокассеты. На них записаны сообщения отца жене Валентине. Он уже несколько лет работает вдали от дома, и его послания остаются единственным способом поддерживать связь (похоже, одностороннюю), со своей семьей. В своих сообщениях он советует жене быть сильной, постоянно вспоминает о том, как прекрасно она готовит и какая взрослая у него дочь. Размеренный мужской голос интонирован как голос робота, но одновременно в нем слышатся ноты отчаявшегося человека.

Мать, следуя совету мужа, в приказном порядке требует (придя домой после работы) 30-минутного молчания. Ей необходима пауза, чтобы выключиться из рутины, забыть хоть на время о своих профессиональных и семейных обязанностях. Перед сном мать и дочь смотрят телевизор — каждый раз это дешевая «мыльная опера», сюжетные повороты которой соотносятся с эфемерным драматургическим каркасом фильма.

На фоне работ большинства авторов из Юго-Восточной Азии «Нервный перевод» отличается оригинальностью. В нем отсутствует региональная версия пресловутого «социального реализма». Хрестоматийной репрезентации отверженных и нищих, их быта и ущемлений здесь тоже не наблюдается. События разворачиваются в конце 1980-х, после падения режима Фердинанда Маркоса — времени активной борьбы за власть и попыток изжить драматические последствия его долгого правления. Однако никаких терапевтических уроков режиссер не предлагает. В фильме нет даже намека на то, что травматический социальный опыт есть часть жизни героев. Ни отец в своих посланиях, ни мать в беседах с родственниками не упоминают о темах, которые в такие времена (исторические эпохи) волнуют всех. Политические баталии и социальные катаклизмы существуют за пределами этого дома.

При всем том исторический контекст реконструирован через изящную сборку продуктов поп-культуры и повседневных бытовых предметов. Безвкусная мебель, которая стала символом новой буржуазии в постсоветском пространстве, то и дело появляется в кадре филиппинского фильма. Телевизор и магнитола оказываются равными с актерами героями «Нервного перевода», как и навязчивый саундтрек. Синти-поп — тот самый фон «конца истории»Философское предположение американского политолога Фрэнсиса Фукуямы, что распространение в мире либеральной демократии поставит точку в социокультурной эволюции, все противоречия будут преодолены. Было сформулировано в начале 1990-х, провозглашенного Фрэнсисом Фукуямой, — здесь представлен в его локальной версии. Периодически звучит хит группы The Futures, фронтмен которой — дядя Яэль.

Он со своей семьей однажды приезжает в дом родственников. Лучшие сцены картины — семейные посиделки. Дети дурачатся, взрослые болтают о чем-то незначительном, сознательно (или так кажется) не желая обсуждать «политическую повестку». Но и привычные формы коммуникации здесь тоже нарушены. Яэль существует только в медийном пространстве. Ей неинтересны детские забавы — она постоянно выполняет домашние задания, вновь и вновь слушает кассеты с сообщениями отца, которые регулярно приносит его друг. Единственное, что объединяет всю семью, — это телевизор.

И тут можно сказать, что режиссер предлагает тонкий анализ наступления новой эпохи. Персонажи уходят на периферию, оставляя в статусе главного героя именно медиа. А медиа формирует образ иного человека. Режиссер лишь на первый взгляд обращается к давно известному, тривиальному сюжету. Современность с ее развитием коммуникационных технологий изымает отношения людей из реальности жизненного опыта. События, происходящие в действительности, становятся эпизодическими, в то время как всматриваться в экран, вступать с ним в контакт, быть завороженными историями, которые творит Другой, и есть настоящая жизнь.

Французский медиолог Режис Дебре остроумно описал суть медиализации человека, встраивающегося «в трансперсональный — поскольку искусственный — мир, который начался и продолжится без него». Именно эта трансперсональностьЯвление, выходящее за границы отдельного человека, иногда обозначается как измененное состояние сознания и есть подлинное имя одиночества. Ширин Сено ни в коем случае не выступает в качестве ортодоксального, косного критика новых технологий. Она лишь показывает, как это — быть подключенным все время к медиальным каналам коммуникации. С другой стороны, в ее фильме все же имеется деликатная критика того, что можно назвать медиальными следами незнания. Скупым сообщениям невозможно сопереживать. Реклама и телефильмы — лишь развлечение. Яэль смотрит и слушает, но ничего не получает взамен, лишь все сильнее замыкаясь в себе. Персонажи фильма, словно маленькие зомби, гуляют по пустому городу, Яэль тащит чье-то тело и сбрасывает его в реку, а на берегу снимают эпизод сериала, который они с матерью любят. Девочка загорается мыслью купить «волшебную ручку», рекламу которой видела по телевизору. Блуждая по рынку, она случайно попадает в обувную мастерскую и видит свою мать, измученную монотонной работой в душном темном помещении. Ткань фильма словно царапается этим эпизодом, который стилистически и концептуально вроде бы чужд замыслу режиссера.

...В теленовостях предупреждают о надвигающемся тайфуне. Мать с дочерью просыпаются в затопленном доме, безучастно смотрят на плавающие вещи, чья хореография копирует мизансцены в фильмах Цай Минляна. Жизнь перестает быть реальной. Улица, на которой живет Яэль, ее дом — лишь игрушечные макеты, которые смывает прибывающая вода.