Газлайтинг: «Ничья» Лены Ланских о стране чужих

Дебютная картина Лены Ланских «Ничья», на первый взгляд, образец сферического российского фестивального кино в вакууме. На экране концентрированная провинциальная хтонь. Темень, слякоть, размытые фонари, дешевые палатки, грязные рынки, унылые пустыри, апокалиптические подвалы, инфернальные коридоры с отбитой плиткой... Персонажи все от мала до велика пребывают в каком-то полуанабиозе, в состоянии пассивной агрессии, которая крайне редко, но переходит в активную... И в безысходной этой паутине взаимной ненависти, апатии, неадекватности и бесконечных подстав бьется юная 14-летняя мать с младенцем, готовая его то продать, то усыпить таблетками, то просто бросить на произвол судьбы...

Однако довольно скоро становится ясно, что послание адресовано не столько сердобольным европейским дядям и тетям, сколько собственным мамам/папам у нас здесь, внутри. Тут не размытая рефлексия: поглядел по сторонам, ужаснулся... Не бытовуха с налетом провинциальной экзотики... Скорее, вызов, пощечина, отчаянный манифест поколения: «Хватит!»

Поначалу все непонятно. Повествование строится из каких-то обрывков реальности — эпизодов, где есть завязка и нет продолжения, нет логического конца. Вот девочка Вика (героическая работа дебютантки Анастасии Струковой) с ребенком на руках, испуганно озираясь, ночью идет по улице, покупает стаканчик кофе и... тут же бросает в урну. Садится в машину к тетке-посреднице, чтобы передать ей младенца, но, выхватив деньги, ребенка не отдает (и никто, заметьте, за ней не гонится). Вот она на приеме у врача; все вяло, обыденно, но девочка вдруг резко сбегает после просьбы приспустить джинсы. Звонит кому-то, ей отвечают, но разговор обрезан... На вещевом рынке примеряет «вечерние» платья; продавщица гонит ее: нечего мерить, если не покупаешь! И то, что платья все-таки куплены, мы узнаем лишь пару сцен, а то и вовсе полфильма спустя. В зеленом со сборками Вика появится на школьной вечеринке, откуда ее выставят со скандалом, а потом, дома, так и не сняв наряд, будет сцеживаться в обшарпанной ванной. А пестрое с цветами наденет на свой день рождения, где приглашенные подружки невинно развлекаются, «смотрят мультики», перетягивая сонные артерии шарфом... Причинно-следственные связи намеренно разъяты/оборваны, и постепенно, как в технике папье-маше, из непонятных обрывков реальности вылепливается чудовищная, невозможная ситуация, своим абсурдом на порядок превосходящая некомфортную, царапающую странность повествования: ребенок у Вики есть — и его как будто бы нет.

Фабула, проступающая мало-помалу из месива эпизодов, выглядит как история всеобщей и тотальной лжи. Вика (жившая, вероятно, с отцом и с мачехой или регулярно тусовавшаяся в квартире) украла деньги; сводный братик Никита (Слава Баранов) с повадками дебила и пронзительным, виноватым взглядом пригрозил рассказать отцу, шантажом принудил отдаться... Дальше она забеременела, родила втайне, и ее отселили к матери (Ольга Малахова), малахольной тетке без возраста, которая торгует брусникой на рынке... Ребенку два месяца. Девочку кормят, поят, одевают, купают, но никто не собирается ее регистрировать (ведь придется признать факт инцеста, а это — табу). Вика не ходит в школу, где прослыла аферисткой и лгуньей. С отцом-полицейским (Владимир Шабельников) общается, воруя в магазине продукты: его вызывают, он отвозит ее к матери — извращенный способ привлечь к себе родительское внимание... Мачеха Света (Татьяна Тихменёва) терроризирует Вику, пытаясь добиться нужных показаний и уберечь сыночка от неприятностей. А мать — Марина — стабильно пребывает в мире собственных грез, руками стирает белье при наличии стиральной машинки, запрещает Вике радоваться, улыбаться, любить себя — этакое ходячее воплощение вековой травмы... У Вики есть парень — Андрей (Иван Ивашов), который вроде как обещает взять ее с собой в ЕКБ (Екатеринбург), куда едет учиться на росгвардейца... Но и ему Вика не решается сказать о ребенке. А сам он, даже глотнув в интимный момент молока из ее груди, с отвращением отплевывается, но не задает никаких вопросов. Глобальный, непреложный факт — целая новая жизнь дружно вытесняется, заметается под ковер. И апофеоз этого морока — жуткая сцена поминок после похорон деда.

Обшарпанная столовка. За столом царят разновозрастные тетки-эринии в сером. Гасят поминальные свечки в стаканах с водкой, руками едят пироги (ножом/вилкой на поминках нельзя — Бог осудит)... Семья, род, племя, скрепленное дикими ритуалами, опытом подавления и въевшейся до костей привычкой ко лжи. Вика в какой-то момент не выдерживает, рассказывает им в лицо все как есть, но тетки мгновенно на нее налетают вороньей стаей, унижают, требуют доказательств... Мать, отец, братик — все, кто в курсе, — потупив глазки, молчат. И Вика... отказывается, идет на попятный. Ей ведь тоже хочется жить, оторваться от этой своры безумных родственников, уехать с Андреем в его ЕКБ — ей тоже в какой-то степени выгодно признать, что ребенка нет.

Вика в исполнении Анастасии Струковой — обычный подросток: хрупкая, с пухлыми щеками, надутыми губами, взглядом исподлобья и трогательным герпесом на виске. Она привязана к дочке, снисходительно принимает мать с ее закидонами, чуть что — хамит и грубит, готовая за себя постоять... Временами она рассуждает относительно здраво. Как и всякому подростку, ей хочется наряжаться, кокетничать, танцевать, веселиться, учиться... Но не понимает, на каком она свете. В норме ощущение собственного «я» складывается у человека из сигналов, идущих от тела, изнутри, и некоего социально приемлемого отражения в глазах окружающих. Все тело Вики, истекающее молоком и кровью (кровотечение так и не прошло после родов, и Вика унимает его домашними средствами, периодически засовывая мороженую рыбу себе между ног), вопит о материнстве! При этом ее образ в глазах окружения — обычная, нерожавшая девочка, зачем-то оболгавшая брата. Но такой Вики нет. Получается, ее вообще нет. И стихийный, коллективный газлайтинг — коллективное изнасилование неправдой — приводит к фатальному разрушению неоперившегося, незрелого «я».

Последняя треть фильма с безжалостной, неумолимой последовательностью демонстрирует этот процесс. Одна Вика наряжает ребенка, заказывает дочке новый комбинезончик и устраивает истерику в электричке, когда, отлучившись в туалет и перепутав вагоны, не может сразу ее найти. Другая больше всего на свете жаждет уехать с Андреем и той же электричкой везет дочку, чтобы продать ее паре бездетных азербайджанцев. Внутренний конфликт между этими частями «я» абсолютно неразрешим, и в результате на свет является третья Вика — безумная, приговаривающая: «Я тебя люблю! Я тебя никому не отдам! Это просто игра такая» — она бежит под дождем по лесу и оставляет ребенка на траве под деревьями... Дальше с тикающей в голове бомбой: «Ребенок один там, в лесу» — Вика бредет по сияющей огнями вечерней улице. Прохожие смотрят монстрами. На тротуаре реклама-раскладушка «Аквагрим» — разрисованные, жуткие рожи. Она приходит к Андрею, и полминуты, пока тот мечется по комнате, собирая кроссовки, субъективная камера — взгляд Вики — прикована к висящей на стенке фотографии медведя в лесу: бомба в подсознании тикает, ужас растет, но сознание его в себя не впускает. Дожидаясь Андрея, Вика отвечает на звонок из онлайн-магазина, уточняет цвет заказанного для дочки комбинезончика, адрес доставки... Дальше они идут краем леса. Вика теряется в пространстве.

«Пойдем в лес», — робко молит она, но Андрей не понимает: «Зачем?» На опушке скорая. Вика обмирает: «Что случилось?» — «Да бомжа какого-то сбили!» — «Поехали в лес!» — молит она врача скорой. — «А что там, в лесу?»... Они приходят в кафешку (до поезда есть еще время), там дискотека. Андрей упоенно пляшет с какой-то соблазнительной телкой. Вика понимает, что надежды на него нет. К ней клеится другой парень. «Пойдем в лес!» — лепечет она. — «Зачем? Давай здесь...» И бомба взрывается! «Ты — урод! Вы все — уроды!» — вопит Вика. Затем отрубается. Приходит в себя на паркетном полу. Выходит из кафе в парк и выхватывает из коляски оставленного без присмотра чужого младенца в красном комбинезончике. Привычно прижимает к себе тяжеленькое теплое тело, затыкает «чужим» зияющую рану, оставленную отказом от «своего».

Воля ваша, но для меня все это прочитывается как убийственная метафора нашей жизни, протекающей в атмосфере тотальной лжи. Жизнь идет, на дворе 2021 год, какая-то новая реальность фактически существует, но на уровне официального сознания ее нет. Она заметается под ковер, подменяется тщательно наведенным идеологическим мороком. Старшие поколения, которых вываривали мало-помалу, как лягушку в котелке, как-то терпят. Но для юных это невыносимо! Им некуда жить. Им нечем дышать. Они пришли в мир, где их нет, где естественные их устремления, их проявления, их порождения — вне закона. В мир, где у них нет будущего. И кажется, вся эта душераздирающая история незаконного, непризнанного младенца со всеми ее бьющими по нервам бытовыми и физиологическими подробностями просто способ докричаться, достучаться, проорать: «Хватит врать!» Страна, полностью вытеснив из собственного сознания «свое», в безумии обреченно кидается на «чужое». И это не может не кончиться катастрофой.