Бе(г)лый русский: «Нуучча» — продолжение якутского феномена

Сразу ничего хорошего. Супруги Хабджий (Павел Колесов) и Керемес (Ирина Михайлова) хоронят маленького сына. Кулек из шкур ложится на дно могилы, покрывается слоями земли, венчается деревянным крестом. 

Конец XIX века, Якутия. Они вдвоем будто в сердце первозданного мира. Бревенчатый дом-саркофаг на поляне: наполовину достроен, наполовину — теперь — пуст. Рядом озеро, вокруг — насколько хватает глаз — стена хвойного леса. Хабджий затягивает пояс потуже, Керемес лезет в петлю, но тщетно. Попытки шамана запеленговать духов-иччи тоже оканчиваются неудачей. Все пропало: и рыба, и дичь, и потусторонние силы. Остались лишь корова, дом, две детские могилки да надежда, что поможет местный князь (Иннокентий Луковцев). 

Путь к острогу, конечно, через темный лес, а там строительство, коррупция, казаки. Еще и русские присылают ссыльных. Одного такого князь направляет куда подальше, обещая Хабджию дать муки́ — в обмен на му´ки. Так в пересохшем парадизе появился Костя Хрущев (Сергей Гилев), «политический», «ниспровергавший порядок». 

Так же в Якутии оказался и поляк Вацлав Серошевский, чья проза послужила почвой для полутора фильмов Алексея Балабанова («Река» и «Кочегар») и новой картины Владимира Мункуева. Это второй полный метр: в 2017-м режиссер дебютировал криминальной комедией «Чувак». Сочиненная за две недели и сшитая во многом из локальных мемов, она стала народным хитом. Четыре года спустя, уже отучившись в МШК у Алексея Попогребского, Бориса Хлебникова и Дениса Клеблеева, Мункуев снимает совсем иное кино — такое, какое ожидаешь увидеть не в топе якутского бокс-офиса, а на фестивале (фильм действительно участвовал и победил в секции «Восток — Запад» Карловых Вар). Документалист Клеблеев — за камерой, Хлебников — в солидном списке продюсеров (еще две фамилии — Валерий Федорович и Евгений Никишов, реформаторы сериального нарратива), заглавная пара вполне могла бы именоваться Она и Он, ну а третий — лишний: русский, нуучча.

В депеше пресс-релиза Мункуев замечает, что проза Серошевского носит «больше не этнографический взгляд, а художественный», «описывает характеры и конфликты». Камера Клеблеева, напротив, дотошно фиксирует приземистый угрюмый быт и любуется пейзажами, пока герои механически мечутся в колесе не сансары, но безнадеги. Их характеры — мера выпавшего страдания. Здесь, как в почве, строгая иерархия: тайга — территория борьбы. Дикарка Керемес, доставшаяся Хабджию, как и дом, за службу господам в городе, даже умереть не может без воли супруга. Сам он лесной ходок с ружьем, с которого жители острога берут за каждый стук в хозяйскую дверь понюшку табака. Князь зажат между интересами общины и казацким сапогом. Костя Хрущев — чужак чужаком — все равно чувствует себя человеком первого сорта, а его нескладные попытки помочь оперативно перерастают в зверское доминирование, увенчанное народной песней «О Ланцове» — вятском Робин Гуде.

Костя вообще музыкальный: курит трубку причмокивая, косит траву как будто под бит, в совсем темные времена достает из узелка музыкальную шкатулку. Посреди заколдованного дикого леса, на фоне водоема, затянутого ряской, раздается вступление из «Лебединого озера» Петра Чайковского. Его же использовал Гарри Бардин в «Гадком утенке» (2010), подсветив оскал ксенофобии в предтече оруэлловского «Скотного двора». Однако ни заря революции, ни таяние якутской самости, ни злой гений чужака здесь не существенны. Недаром фильм заканчивается чередой пейзажей, словно душа облетает свои владения.

«Нуучча» — слово-ключ с расплывчатой этимологией, которое позволяет увидеть фильм с позиций невозмутимой территории. Произошедшее то ли от эвенкийского «пугало», «страшный человек», то ли от тунгусского «леший», а то и вовсе доставшееся покорителям «края света» вслед за китайцами, тоже носившими одежды из ткани, а не из меха, «нуучча» описывает универсального чужака. С других земель, из других миров. Но камера в фильме не передает взгляд Керемес и Хабджия, не экзотизирует острог и окрестности глазами Кости, а наблюдает пирамиду людского насилия, регулярно припадает к земле, где все, понятно, будем. Для лесов и озер, зверей и рыб, иччи и дыхания ветров все здесь — нуучча. Как пришли, так и уйдут. 

И вот уже смерть ребенка в начале не жестокая реалия, а акт возвращения во всеобщее ничто. Все умрут — оно останется. Будет наблюдать за дымком трубки, подставлять ветви петле, слушать песни на непонятном языке, дрожать под беспомощными копытами местных властей. 

Вторая смерть в фильме — со всеми почестями. Маму князя хоронят заживо, напевая о славных временах, когда счастливые тунгусы еще не познали дыхания чужаков, темных сил. Хорошо тогда — когда нас нет. Хотели как лучше, а получилось — как всегда. 

«Нуучча» написан общими словами — в субтитрах былинная патетика, но, если поверять их не человеком, а аршином, все встает на свои места. И тропинка, и лесок, в поле каждый — колосок.