С кем хлеб делить и пить вино: «Мне не больно» как балабановская утопия

Еще года два-три назад фраза «Алексей Балабанов снял мелодраму» показалась бы анекдотом. Балабанов-то? Шутите? Кто-то не верит до сих пор, говорит: да он над нами издевается. Ну ладно, не над нами — над жанром. Ну не всерьез же он, ведь правда, скажите?

Сейчас, если кто затевает про Балабанова киноведческие записки, непременно приходится сообщать, что его творчество делится на две линии. Первая — авторско-артистическая: тут давние «Счастливые дни», «Замок», «Трофим», «Про уродов и людей». Вторая — массово-жанровая: оба «Брата», «Война», «Жмурки» плюс — теперь — «Мне не больно».

Трудно, однако, сказать, где Балабанов работает тоньше. Может быть, как раз в вещах скорее жанровых. От них почти всегда какое-то плавающее, двойственное — и при этом мощное, накатом — ощущение: Балабанов умудряется быть одновременно умным и простецким, искренним и хитрющим. Ловить, фотографировать момент и тут же на лету выстраивать миф, сканируя массовое сознание и подсознание (несколько лет назад «Брат 2» был, кажется, любимой игрушкой культурных социологов). Еще до «Жмурок» было понятно, что Алексей Балабанов останется главным хроникером российких 90-х. «Жмурками», казалось, он добил тему. Как выяснилось, не добил. «Мне не больно» — контрольный, что ли, выстрел. С одновременным объяснением в любви. Сквозь слезы — а как же еще?

Считать эту картину мелодрамой, конечно, можно, но пусть лучше будет элегия.

«Жмурки» и «Мне не больно» — несомненная пара, балабановская дилогия о 90-х. Его — чего уж там юлить — «Мертвые души». «Жмурки» уже названием напрашивались на это сравнение (о чем я торопливо упомянул в «Ведомостях», а Зара Абдуллаева написала в «Искусстве кино» аргументированно и стройно). Размашистые, нарочито придурковатые гэги в стиле «провинциального Тарантино» были сделаны в «Жмурках» смачно, смешно и замечательно зло — первый том балабановских «Мертвых душ» вышел образцовым паноптикумом. Том второй оказался — не смейтесь — гербарием.

Дивные персонажи-экземпляры фильма «Мне не больно» наколоты поверх сценарного лепета Валерия Мнацаканова — десятилетней давности и с большим приветом от «Трех товарищей» Ремарка. Но это не мешает затаить над ними дыхание, почувствовать: Алексей Балабанов не глумится ни капли. Да, это жанр, да, тут есть игра с условностями, ответственными за рефлекс слезоотделения, но есть при этом и ощущение совершенно другого рода: вот поставили мы на стол бутылку водки и завели откровенный, без дураков, разговор (квасят в фильме практически непрерывно, запойно). Это, допустим, тоже жанр, к тому же до неприличия национальный, но вот умеет же Балабанов сделать неприличное, почти пошлое — трогательным (да-да), вернуть распоследнему штампу право на абсолютное доверие зрителя.

Три товарища из питерских 90-х — это, во-первых, герой-любовник Миша (Александр Яценко, получивший за «Мне не больно» приз «Кинотавра») — маленький, в очках, остроумный, чуть-чуть нелепый, не то чтобы новый вариант гайдаевского Шурика, но не без намека на этот типаж (Шурик был анекдотическим вечным студентом, «интеллигентом», а Миша сочинен с поправкой на то, что интеллигент в 90-е оказался деклассирован); во-вторых, здоровый детина, бывший десантник и начинающий алкоголик (играющий у Балабанова все лучше и лучше Дмитрий Дюжев); в-третьих, способная, себе на уме неряха архитекторша, взъерошенная и комически прожорливая (сильно недооцененная и сценой, и экраном клоунесса Инга Оболдина).

Затеянный компанией невинный обман заключается в том, чтобы выдать себя за мастеров интерьерного дизайна и перепланировки. Вдохнуть поглубже перед подъездом, запутаться в дверях, нажать звонок: «Натэлла Антоновна, здрасьте!» Тут надо, конечно, заметить, что всякую мы видали Ренату Литвинову, но такой несуразной она не была даже в собственном фильме «Богиня», когда проходила сквозь зеркало и бегала с какими-то нищенскими кульками. Сбритые брови, чудовищные парики плюс всем известная актерская манера, доведенная до степени самопародии. Ах да, и еще мы должны поверить, что вам, Натэлла Антоновна, 27 лет.

Тата. В какой момент ее имя становится уменьшительно-ласкательным, а несуразность превращается в беззащитность? В какой момент я начинаю вдруг верить, что эта пара — невинный авантюрист Миша и стремительно затянувшая его в кровать Натэлла Антоновна со своими париками и коньяком — возможна и даже не то чтобы откровенно комична? Где простодушная сценарная конструкция превращается в умный и грустный фильм о времени? В балабановское послесловие к отечественным 90-м. В элегию.

Конструкция и впрямь — на раз-два. Раз: Натэлла Антоновна не хозяйка своей шикарной квартиры, а содержанка. Два: у нее — нет, не туберкулез, а лейкемия, и всей любви героям осталось месяца на три.

Но. Незамысловатые сценарные обманы (оп! — и мы обнаруживаем, что Тата — такая же богатая клиентка, как Миша — специалист по дизайнерскому ремонту) отыгрываются на разных этажах экранной конструкции, обрастают внесюжетными смыслами. Вот в кадре появляется покровитель героини — разумеется, его играет Никита Михалков: да, «новый русский», да-да, охрана прилагается, и — нет, он не анекдотический жлоб, как вы успели подумать. Он — вдруг — неглупый и ранимый, а то, что носит просторные полосатые трусы, — так и Миша щеголяет в таких же. Встреча в Татиной прихожей Яценко и Михалкова в одинаковом исподнем — конечно, анекдот, но глупые эти трусы — еще и комический знак родства, простите, душевного, поверх социальных и прочих различий. Сродства, про которое Балабанов и снял кино.

К середине фильма вдруг замечаешь, что в нем нет отрицательных персонажей. Вообще. Михалков — хороший, охранник его — тоже. Не говоря о героях, главных и второстепенных. Разве что на минуту мелькает подонок-омоновец, оскорбивший в кафе вежливую официантку с кавказской внешностью, но мы даже лица его толком заметить не успеваем: по этой роже мигом размазывают плов сначала Литвинова, а потом Дюжев. Дело происходит в День десантника, который показан Балабановым настолько идиллически, что тут уже надо бы раздраженно заявить: «Ну вы, господа, и заврались», — но приходится осечься, потому что вопрос о соответствии того, что мы видим на экране, с тем, что принято называть реальностью, в данном случае как-то особенно неуместен. А что, содержанки такие, как героиня Литвиновой, бывают?

Фокус в том, что какой бы надуманной ни была ситуация, Балабанов снимает так, будто берет в объектив кусок жизни. Сама фактура изображения продолжает работать на «достоверность», как бы далеко и сознательно ни уходил от нее режиссер. Попутно замечу, что эта «достоверность» имеет отношение не столько к нашему личному опыту, сколько к зрительным привычкам, сформированным именно фирменной балабановской манерой. Проще говоря, я подсознательно, рефлекторно сверяю картинку не с тем, что вижу на улице, а с тем, что видел в «Брате». И Балабанов ловит меня на этот крючок, встраивая новый фильм в личную мифологию. Вот, например, сидит актер Яценко на корточках у стены — ничего вроде бы особенного, но как-то он так сидит, что моментально вспоминается та же поза Данилы Багрова.

В балабановском мифе всегда была базовая оппозиция: «свои — чужие». В фильме «Мне не больно» она исчезла. Остались только свои. Вся злоба и вся сатира, все самое резкое и язвительное, что Алексей Балабанов хотел высказать о 90-х, уместились в «Жмурках». «Мне не больно» — балабановская утопия, в которой понятие «патриотизм» наконец-то формулируется по-человечески, без громких слоганов, не как национальная идея, а как простая мысль о душевном родстве. «Главное в жизни — найти своих и успокоиться», — говорит персонаж Сергея Маковецкого, лечащий врач героини Литвиновой, бабник и любитель крепко напиться — разумеется, со своими. Удивительно: самыми идиллическими по интонации моментами фильма оказываются дико неподходящие для этого ситуации. День десантника и пьянка, которая выглядит еще и репетицией скорых поминок (Рената Литвинова уже коротко острижена и напудрена до мертвенной бледности). Я все пытался понять, на что же эта прощальная пьянка так похожа, и почему-то вспомнил «Нашествие варваров» Дени Аркана — тоже фильм-элегию, прощание с эпохой, в которой еще была иллюзия, что есть в жизни такая вот чудесная последняя возможность: найти своих и успокоиться.