«Шербурские зонтики» — мюзикл, который превращает пошлое в прекрасное

«Шербурские зонтики» (1964) — это название магазинчика, где развертывается действие фильма Жака Деми. Оно звучит и мило и забавно, с оттенком добродушной иронии над некоторым провинциальным шиком: «Шербурские зонтики» — совсем будто «нью-йоркские небоскребы» или «египетские пирамиды». Между тем зонтики как таковые самостоятельно фигурируют только в кадре-титуле, весело рассыпавшись по экрану, словно пестрые цветы. Дальше они становятся лишь аксессуаром, лишь бытовой, хотя и очень изящной деталью обстановки в пьесе совсем не веселой, а, скорее, печальной. Но сначала не о ней, а о другой истории, тоже рассказанной Деми в его более раннем фильме «Лола» (1961).

Это был вполне банальный сюжет о девице из кабаре, которая вечерами танцует у столиков и водит домой клиентов, но одновременно добра, честна, отличная мать своему семилетнему мальчугану, неплохая хозяйка, а главное — преданно ждет некоего Мишеля, давно покинувшего ее.

Заинтриговал, конечно, не сам по себе добродетельно-сентиментальный вариант судьбы падшей женщины. Он многократно трактовался, хотя, быть может, Жак Деми довел его до крайней определенности. Девица из кабаре близ Нантского порта, красотка Лола, по сути дела, лишилась решительно всех признаков своей профессии, которая раньше считалась непохвальной. Лола просто очень хорошая, работящая женщина, да и профессия у нее не хуже других. Наоборот, позволяет хранить душевную верность и независимость. Чем, скажем, выйти замуж и изменить тем самым незабвенной памяти Мишеля, куда лучше смеяться, пить вино и петь песенку: «Это я, это я — Лола». Клиенты — опять же не беда. Во-первых, Лола принимает не всякого. Например, американский матрос Фрэнки. Он лицом похож на Мишеля, скромный и носит сынишке подарки. Не так уж плохо на время, до тех пор пока сам Мишель, разбогатевший где-то в прекрасной дали, весь в белом, на роскошном белом автомобиле не подкатит к заведению — как принц из сказки, как воплощенная белая мечта. Тогда под добрые слезы зависти, ручьем пролитые из глаз девиц-подружек, Лола и ее мальчик воссоединятся с папой, а верность и любовь восторжествуют. Анук Эме, изысканная, тонкая, блистательная Анук Эме, ухитряется сыграть Лолу маленькой, буржуазной, хлопотливой, торопливой, смешно семенящей своими невиданно длинными аристократическими ногами. Так режиссер окончательно исчерпал и, надо думать, закрыл вариант «добродетельной шлюхи».

Деми, очевидно, принципиально не ищет новых величин и неизвестных измерений в темах и сюжетах традиционных, как это часто делают его сверстники, коллеги, молодые французские режиссеры. Скажем, Трюффо, который в картине «Четыреста ударов» (1959) дал совершенно новую и глубоко субъективную адаптацию вечной темы несчастного детства, а в «Жюле и Джиме» (1962) взял затрепанную схему адюльтера, где-то уже возле пародии на бульварный роман начала столетия, насытил ее трагическим современным содержанием, провел своих героев, представителей парижской художественной богемы, от золотого века «Ротонды» сквозь Первую мировую войну, потери, бури, зловещие предвестия, и банальный треугольник превратился в печальную эпопею трех родственных душ, переживших и не сумевших пережить крах идеалов и надежд в распадающемся мире. Жак Деми, возвращаясь к первоначальному каркасу темы, не хочет видоизменять и внутренние мотивы, а, наоборот, настаивает на их неизменности, устойчивости, самоценности: любовь и верность, разлука, тоска, тяга в дальние страны, маленькие радости провинциальной жизни. И соответственные драматургические ситуации, перипетии, персонажи. Сложности и двойственности людских отношений — этому кинематографическому климату «новой волны» — Жак Деми противопоставил вековую простоту. Недаром место действия «Лолы» не Париж (как это чаще всего на французском экране), а тихий Нант. И ностальгия, и преданная сыновняя любовь в этих кадрах простодушного ярмарочного веселья, маленького кафе, где изо дня в день одни и те же лица, старинного пассажа с крутой лестницей и статуями, допотопно-серьезными и славными. И при всем том «Лоле» не хватало чего-то очень важного для воплощения замысла. Потому-то замысел и просматривался с трудом. Режиссер, вполне последовательный в своих намерениях и пристрастиях, все же остановился где-то посредине между задуманным переосмыслением и простым, еще не вполне умелым повторением знакомого. Потому что воскресить старые мотивы в их нарочитой неприкосновенности — тоже значит нечто переосмыслить и утвердить. И, прямо скажем, было несколько трудно сопереживать прелестной шансонетке Лоле в ее ожидании или умиляться заботливому Фрэнки, который спешил к Лоле с игрушечной трубой для ее малютки, а тем более проливать вместе с девицами слезы по поводу финала, оснащенного всеми атрибутами классического буржуазного счастья. Отсутствовала дистанция между художником и изображаемым, юмор, видно, отсутствовал... И здесь-то в «Шербурских зонтиках» Жак Деми придумал нечто экстраординарное.

Люди на экране запели. Не то чтобы вдруг спели песенку или какой-нибудь дуэт, как в оперетте, или арию, или ариозоНебольшая ария, форма речитатива со сложным аккомпанементом — прим. ред.. Нет, просто стали петь, вместо того чтобы разговаривать, и пропели фильм от первого до последнего кадра. Эффект получился необычный. Стало понятно, что в этом фильме герои по-иному общаться и не могут и не должны.

Ведь в данном случае не придумать было точней «остранения» или, как говорили в 1920-е, способа «вырвать вещь из ряда привычных ассоциаций», чем прелестный способ, который предложили Жак Деми и композитор Мишель Легран. Персонажи поют. Поет хозяин гаража, договариваясь с шофером о рейсе, поет шофер, наливая бензин, поет, лежа в постели, парализованная старушка, все поют. Вы смеетесь, это очень забавно, весело, неожиданно. Постепенно вы привыкаете к мелодичному речитативу, считаете его нормальной и естественной манерой диалога, тем более что перед вами трогательная юная любовь, у которой своя очаровательная музыкальная тема. Вы уже просто не замечаете пения, узурпировавшего место слова. Но вот какая-нибудь сугубо бытовая фраза, положенная на патетическую мелодию, — например, «пойду запру магазин» в драматичнейшей сцене объяснения дочки с матерью, — возвращает вас к первоначальному эффекту. Вы снова хохочете, но странно! Смех не мешает вашему сочувствию, а лишь удерживает на грани сентиментальности и автора и вас (кстати, в отличие от «Лолы»).

А мотивы двух фильмов сходны, многие просто повторены. Один герой прямо перенесен из «Лолы». Это господин Рауль Кассар, тот самый неприкаянный молодой человек, который ходил обедать к симпатичной вдове и ее дочке. Ситуация, там только лишь намеченная и оставшаяся на периферии драмы, ныне переместилась в центр. Рауль Кассар — теперь богатый коммерсант и тоже ходит в гости к другой красивой вдове, хозяйке магазина «Шербурские зонтики». Господин Кассар влюблен в ее дочь Женевьеву, а Женевьева любит шофера Ги.

И снова та же ностальгия, те же дорогие воспоминания о провинциальной простоте, даже тот самый Нантский пассаж с лестницей и статуями на минуту воскресает в памяти Кассара. Но теперь картина уже не черно-белая, как «Лола», а цветная, и перед нами тихий Шербур с его белыми кораблями на рейде, мокрым снегом, патриархальным оперным театром, захолустной железнодорожной станцией и тем самым размахом рекламы — «Шербурские зонтики». Перед нами цветные кадры, услаждающие глаз своими яркими композициями. Сиренево-голубые узорные обои, и на фоне их нежная головка Женевьевы с золотыми струящимися волосами; ее пушистый апельсиновый свитер или алый костюм хорошенькой мамы — живописный центр кадра; платья, предметы, интерьеры чарующих тонов: горчичное с черным, оранжевое с лиловым, лиловое с желтым; игра хрустальных бокалов на белоснежной скатерти и черный глянец красавца-лимузина.

Исходное кадра — открытка, рекламный плакат, картинка из иллюстрированного журнала. Но они эстетизированы, просветлены, подняты в ранг искусства и хорошего вкуса: такие секреты превращения пошлого в прекрасное известны художеству.

Здесь изобразительный секрет в том же ряду, что и режиссерский трюк с запевшими персонажами. То же остранение и некоторый юмор в этом вот задуманном чуть «чересчур»: чересчур красивых и ярких красках, чересчур чистеньких комнатах — ни сориночки! — в идеально отутюженных женских нарядах. Даже халатик на располневшей Женевьеве может служить отличной моделью одежды для беременных. И даже снимая другую героиню в дешевеньком кафе у стены со сплетением водопроводных труб — куда уж прозаичней! — режиссер продолжает заботиться и о композиции кадра, и о том, чтобы прихватить волосы Мадлен красной ленточкой как раз в цвет масляной краски, которой покрыты стена и трубы. Кадр этот аналогичен пропетому: «Пойду налью бензин». Да, грань здесь найдена во всем: грань, соединяющая и разъединяющая правдоподобие и стилизацию, серьезное и шутку, изящную художественную условность и вполне реальный, трезвый жизненный смысл рассказанной нам истории. Не надо надеяться, что отныне на экране будут часто петь: может быть, опыт Деми и останется единственным. Но режиссер еще раз доказал, что возможности экрана безграничны, а кинематографично все то, что талантливо.

Что же касается самой истории, то она стара как мир, и проста, как все вечные бродячие сюжеты. Это история любви, разлуки и верности, которая не выдержала испытания.

Итак, Женевьева и Ги любят друг друга, но Ги призывают в армию и отправляют в Алжир, и вот уже идут в Шербур конверты с алжирскими штемпелями и фотографиями солдатиков близ мавританских дворцов и пальм. Война всегда враждебна любви, и эта преступная война тоже. Ги все нет, а последствия прощальной ночи скоро станут недвусмысленны для всех. Грех прикрыл благородный мсье Кассар, молодые уехали, Женевьева родила девочку, а «Шербурские зонтики» распродали. Тем временем Ги вернулся, тоскует, ходит в заведение у порта, вроде того что в «Лоле». И совсем бы парню пропасть, и не было бы никогда счастья, да несчастье, как говорится, помогло: умерла тетя и оставила Ги наследство.

Тогда он немедленно купил бензоколонку, стал хозяином автозаправочной станции, женился на Мадлен, которая его давно любила, и забыл Женевьеву. В финале Женевьева, теперь богатая и важная дама, посетив Шербур, в новогодний вечер подкатила заправиться. В отличие от Мишеля, явившегося к Лоле на белом фаэтоне верности, Женевьеву привез черный экипаж попранной любви. Ги отпустил бензин, и наши герои сухо поговорили. Ги не пожелал даже взглянуть на свою дочь Франсуазу, которая сидела в машине, и фары ушли в темноту. Сын Ги — маленький Франсуа — подошел с матерью к домику. Мадлен несла подарки, в домике горела елка. И под мягкими хлопьями снега с ярко светящейся рекламой Esso задержалась на экране, потом погасла последняя картинка фильма: отец и ребенок играют в снежки, благополучная молодая семья у собственного домика — автозаправочной станции Шербур.

Что хотел нам сказать таким финалом Жак Деми? К какому итогу привел свою картину? Вот это все же не вполне понятно. Может быть, здесь сказано, что за стенами таких рождественских домиков свои трагедии, свои страсти, свои незалеченные раны? Что их идилличность обманчива? Что катаклизмы войны, общественные события врываются и в эту уютную, игрушечную обывательскую жизнь?

А может быть, наоборот: что счастье человека в семье и покое, в своем маленьком домике и собственном деле близ шоссе? Что жизнь залечивает раны и каждый найдет в жизни свое, а белый снег сочельника утишит бури и грозы? Поскольку ясность и недвусмысленность избраны девизом «Шербурских зонтиков», хотелось бы почувствовать их и в финале. Сейчас этому финалу недостает то ли улыбки, то ли слезы.