Случаи из московской жизни: «Мастер и Маргарита» Михаила Локшина

Новый вариант экранизации «Мастера и Маргариты» воспроизводит регулярно повторяемое событие, вызывающее регулярный интерес в связи с регулярным интересом подростков и некоторых взрослых к роману «Мастер и Маргарита», вызванный интеллектуальным голодом в смеси с интеллектуальной пытливостью первых и стремлением к запоздалым поискам смыслов вторых. Между тем сцены, разворачивающиеся в романе, так наглядны и выразительны, что они как будто и не требуют экранизации, что, разумеется, к экранизации только подталкивает. 

Кажется, что все разговоры, указания на события и масштабные сцены прочно завязаны на нашу текущую жизнь, и это чувствует каждый, кто имел опыт ощущения себя социальным субъектом или женским архетипом в 80-е, 90-е, 00-е, 10-е и 20-е. Между тем все экранизации и постановки «Мастера и Маргариты» были не только привычно неудачны, но и временами постыдны, нереспектабельны, истеричны, полны угрожающих звуков и эксцентричной актерской игры и делали понятное непонятным, а непонятное еще более непонятным. В этот раз вся страна заметила, что ничего постыдного не получилось, и дружно и слаженно, вовремя и квалифицировано приступила к обсуждению нового фильма, что само по себе является феноменом, указывающим на теплящуюся внутри всех нас жизнь, остывшую со времен обсуждения «Левиафана», высокий уровень образования и умение сопротивляться самым непредвиденным и непостижимым обстоятельствам, часть из которых описана в романе Михаила Булгакова и в фильме Михаила Локшина. 

Действительно, анализ референсов фильма, представленных не на каких-то там форумах, а в пространстве социальных, включая запрещенные, сетей, превзошел по скорости и качеству все возможные образцы. За полтора месяца вышли все возможные рецензии, своим гетерогенным качеством косвенно указывающие на повышенный интерес к духовной динамике отдельно взятого общества. 

Михаил Локшин — режиссер хорошего вкуса, он не напичкал свой фильм сомнительными мистико-эстетическими обременениями, но и не действовал спустя рукава, он творил соразмерно писателю, совместно со сценаристом Романом Кантором нормализовал сюжетные и визионерские линии, понимая, где зритель заскучает, спокойно вырезал затянутые эпизоды, выдержал ритм, создал поле игры и соразмерно-утонченной визуальности. Социальная позиция Михаила Локшина также определенна, и сами споры вокруг его позиции заново переопределяют понимание роли творческой интеллигенции в общественных процессах, хотя, как давно известно, никакой интеллигенции давно нет, как и самих деятелей культуры, если оценивать их с точки зрения деятельности, а не культуры. В этом смысле фильм «Мастер и Маргарита» перформативен — он высвечивает темные зоны, где притаилась скрытая политическая борьба аполитичных субъектов, закольцовывает и запараллеливает сюжетные ходы и мизансцены — но без оттенка позднесоветской и постсоветской пошлости, когда режиссер годами «вынашивает замысел», а самым натуральным и естественным образом, предъявляя на языке мирового кинопроцесса визуально звуковые, пространственные и актерско-сценические решения, которые принято называть интерпретациями.

Считается, что «Мастер и Маргарита» — особый роман, и что он повествует о таинственных событиях московской жизни, которые легко спроецировать и на другие места. Но только тот, кто хорошо разбирается в московской жизни, прекрасно знает, что в московской жизни не разбирается никто, включая автора «Московского дневника» Беньямина, который, как и герои Булгакова, бродил по конторам, заведениям и тротуарам, выжимая из них эссенцию власти. Роман Булгакова фиксирует не феноменологическую, но и не магическую стороны жизни, — он перемалывает зубовный скрежет одного и того же надоевшего и налипшего на зубах. Случайные люди становятся бессмертными типажами, институциональное возводится в ранг религиозного и космического. И только любовь во всем своем пошлом одеянии, со всеми своими желтыми цветами, распинающими и распинающимися, демоническим женским бессмертием, отчаянной мстительностью, незаслуженным всепрощением и правом на безграничную власть скрепляет эту московскую жизнь и увековечивает ее. Как учил нас Лессинг, передача поэтического визуальными средствами, равно как и передача визуального поэтическим, чревата несообразностями и избыточностями, которые в лице самого искусства кино мы можем лицезреть последние 100 лет, если не считать первых немых экспериментов. В этом смысле всерьез разбирать визуальные приемы фильма не кажется сколько-нибудь полезным занятием. Они искусственны и конвенциональны, нацелены на вызывание специального рода аффектов, которые воспитаны в нас американским кинопроизводством, мы с удовольствием им подчиняемся под музыку Анны Друбич, они создают пространство города как пространства власти, подмешивая в московскую убогость воображаемое возвышенное.

Здесь, конечно, встает вопрос о мастерстве и профессионализме. Как говорил один известный советско-постсоветский режиссер, «когда я вижу профессионалов, я хватаюсь за телефонную книжку, чтобы сменить их на непрофессионалов». Или он говорил не так, или вовсе этого не говорил. Место профессионала в обществе определяется его движением в общем потоке, если же поток остановился и все бросились врассыпную или от ужаса повисли друг у друга на шеях, эфемерность этого общего движения дает о себе знать. Этим же профессионализмом пугал и предыдущий фильм Локшина, в котором вся русская жизнь была изящно препарирована тонким движением режиссерского скальпеля, подобно лезвию скользящего серебряного конька. Но препарирование — единовременный акт, а движение врассыпную — многовременный, поэтому чем более цельным выглядит высказывание, тем менее точно воспроизводит оно состояние умов и саму действительность. Сценарист и режиссер законным образом переводят романную многослойность в субстанциальное единство булгаковской апперцепции, темперируя ее в транцендентальный поток писательского воображения, демиургическим образом проецируя свои фобии, прозрения, интуиции и фрустрации на окружающий мир. Когда-то, на заре заката целой советской цивилизации, уходящей под воду, это сделал Марк Захаров в «Обыкновенном чуде», завещав нам всем негромко, вполголоса проститься со всем этим легко. Неделя-другая, и мы успокоимся — что было, то было, — прошло. В «Мастере и Маргарите» Михаила Локшина время живет шумно, выразительно и наступательно, как и положено в настоящем коммерческом кинопродукте. Оно ждет своего конца, и, по последним московским слухам, кого-то это тревожит.

Основой и предметом кастинга и стала сама московская блазированность, на которую указывал Георг Зиммель как на аналог скорбного бесчувствия, переживаемого любым горожанином. Точность — если в случае с экранизацией Булгакова можно говорить о точности — Евгения Цыганова, Алексея Гуськова, Леонида Ярмольника, Аугуста Диля, Класа Банга — и состоит в том, чтобы транслировать свою смертельную московскую усталость поверженного денди. Эта блазированность, граничащая с демонизмом или охваченная им, противопоставляется вечно рождающему женскому миру. Знание и опыт женщины состоит в том, чтобы не знать ничего и действовать вопреки. Московские фурии и мегеры из бывших ангелов являются в нужное время в нужном месте, взламывая и поднимая вместе с собой в воздух весь этот косный, неприспособленный для жизни, пыльный, и постыдный мир. Из мужской блазированной пресыщенности властью, безвластием и властным выделяется этическое ядро Мастера. Мастер не является мастером в точном смысле этого слова, но, смиряясь с этим именем-миссией, вырабатывает собственную оптику смотрения на уродливые поступки и предвидения этих поступков. Опережающе-печальный взгляд Евгения Цыганова, во исполнение предначертанного им же самим фиксирующий худшие проявления человеческой природы, встречается с ничего не желающим знать взглядом Маргариты. 

О Маргарите следует сказать особо. Где-то я уже слышала фразу «о Маргарите следует сказать особо», да какое нам дело до устаревших Маргарит, если теперь у нас есть новая Маргарита Снигирь и новый Бегемот Мейн-кун. Каждая Маргарита и каждый Бегемот обозначают веху. Прежние Маргариты и Бегемоты манерничали, куксились, занимали собой пространство, подавали свои заметные голоса и испепеляли своими ненастоящими взглядами. Рано или поздно должна была появиться Маргарита-без-слов-и-без-очей, Маргарита, превратившая себя в чистый контур и чистый знак, сновидческая Маргарита-аватарка, стерильная поступь времени. Булгаков открывает нам радикальность женской природы, Локшин обнаруживает внутри современной российской культуры этот род радикальности, становящейся на место политического, — радикально хрупкой, отчаянной, неостановимой и непреодолимой. 

Чтобы сыграть Москву, нужно бесконечное количество раз пострадать от жестоковыйной мелочности и предательства. Чтобы воссоздать ее настоящей, нужно только встретиться с ее сумрачным огненным взглядом.