Демарш эгоистов: «Незнакомая дочь» и «Сцены супружеской жизни»

Режиссерский дебют выдающейся артистки нулевых Мэгги Джилленхол «Незнакомая дочь» и ремейк «Сцен из супружеской жизни», осуществленный сериальных дел мастером Хагаем Леви, уместно объединить в одной рецензии, поскольку сквозным мотивом обоих произведений является самооправдание. Цель любой терапии, так или иначе, — принятие. Себя или обстоятельств, приведших к этой терапии. За последние несколько лет человечество слишком увлеклось обвинительными процессами, невиновных, как говорится, не бывает. Любой взрослый человек представляет из себя набор пороков и равен сумме совершенных ошибок. Но взрослость вместе с тем определяется и отношением к своим ошибкам. Усилившая свои позиции в современном обществе партия обвинения автоматически вызвала контратаку защиты. Лучшая защита — тоже нападение. Вот этим-то витающим в воздухе трендам, битве двух монструозных эго — обиженного и обидчика, жертвы и абьюзера — посвящены экранизация романа Ферранте и якобы реактуализирующий опус Бергмана поп-кавер HBO.

«Незнакомая дочь» — история глубоко фрустрированной 50-летней переводчицы англоязычной модернистской поэзии, отправившейся в одиночку отдыхать на греческий остров типа легендарной Гидры, осененной в 60-е Коэном, но без гения (места). Оливия Колман блестяще изображает женщину в преддверии менопаузы, которая перебирает в памяти адюльтеры и фобии, капризничает как дитя, цепляется за свою стремительно испаряющуюся женственность, ревнует жизнь к каждой первой случайной юбке и круглой попке. Джилленхол, как и полагается артисткам, двинувшим от избытка амбиций в режиссуру, не скупится на любопытные роли для бывших коллег — Эда Харриса, Поля Мескаля, Дакоты Джонсон, Джесси Бакли — каждому актеру по серьге, по бирюльке, по непроработанному гештальту. И в то же время суетится, не зная, что предпочесть — новомодные психологические клише о тяготах родительского бытия или псевдоинтеллектуальные фиоритуры о трудностях перевода (Йейтса с Оденом на итальянский, менструации в эмансипацию, феминизма в универсализм).

Но дело даже не в формализме, не в драматургических красивостях, проблема этого переложения дамской прозы на язык напыщенных импрессионистических картинок в месседже, устаревшей мантре обдолбанных хиппи (привет Коэну) — делай все, что хочешь, и никогда не извиняйся. Воинствующий эгоцентризм, разумеется, имеет право — быть, цвести и пахнуть. Мы все одиноки, мы все умрем, так почему бы не бросить малолетних детей, изображенных Джилленхол с отвращением Дорис Лессинг, и не пуститься во все сексуальные тяжкие с болтливым профессором филологии (Скарсгард), цитирующим без устали Рикера и Бурдье. Будь свободен, а там и оправдание свинству найдется, подтянется. Героиня Колман — тот самый «сложный человек» из навязчивых фантазий Константина Богомолова — легитимно ненавидит, полноценно говнится, без оглядки прощает себя за все и вся. Ну в конце концов, не мастурбировать же урывками запертой в брак, словно в каземат, жене и матери? Она же прежде всего личность, субъект, ее тело — ее дело, тело все решает, а дела телу спишут — в рамках новой этики, почему-то оборачивающейся старым добрым «развратом».

У Хагая Леви, которому мы обязаны невыносимой совершенно мыльной драмой «Любовники» — про встречи и расставания, уподобленные отливам и приливам в курортном Монтоке, беспощадный экзистенциализм Бергмана превращается в слащавый конформизм, погрязших в self-excuse, плоских, как набор аффирмаций, персонажей. Я люблю тебя. Но и себя я тоже люблю. Где границы? Давай их расчертим? Может, прямо по кровати — это твой пододеяльник, а это мой. Недавно открытая, но уже до дури осточертевшая территория полиамории выступает у Леви точкой отсчета в банальнейших рассуждениях о свободе и несвободе. Конечно же свобода лучше, но ведь она заканчивается — о, сюрприз! — там, где ступала нога другого свободного человека — твоего партнера. Обозначив сие заявление как философскую сенсацию, Леви отправляет героя Оскара Айзека, профессора социологии, отринувшего ортодоксальный иудаизм ради нормальной семейной жизни, и Джессику Честейн, popular girl, выросшую в business-woman, в нудное плавание — говорильню о причинах и следствиях тотальной взаимной неудовлетворенности. Но там, где у Бергмана Лив Ульман и Эрланд Юзефсон бесстрашно бросались грудью на годами выстраиваемые баррикады лжи и умолчаний, Айзек с Честейн мямлят что-то про разделение домашних обязанностей, соблюдение приличий и демократическую повестку. Прими себя настолько плохим, насколько ты есть, извинись за все, не списывай свои косяки — глупость, трусость и желание развлекаться с чужими людьми в чужих постелях — на Джо Байдена или Дональда Трампа.

Мы все чего-то хотим, чего-то, что делать нельзя или не полагается в нашем статусе. Нарушая правила, погоди толковать о личной свободе и оправдываться, погоди взывать к жалости других, ведь большей жалости, чем своей собственной, тебе все равно не получить, не дождаться, да и, по сути, не надо.