Тонкое место: обнаженная жизнь якутского «Пугала», как у Балабанова

Когда жюри «Кинотавра» под руководством Бориса Хлебникова назвало лучшим фильмом якутское «Пугало», эту новость приняли воодушевленно. Работа Дмитрия Давыдова вне фестивального контекста выглядит не настолько сенсационной, но причины ликования понятны: средний российский фильм, показанный на «Кинотавре», чувства реальности не имеет, а «Пугало» не совсем совершенное, но зато живое. Фильм о знахарке из якутской деревни, для которой сверхъестественный талант стал и даром, и проклятием, говорит о современности, но сопрягает ее с архаикой, которая в этой картине кажется обычной частью пейзажа.

Интересно сравнить два фестивальных хита российского производства, вышедших в 2020 году, — «Пугало» и Kitoboy Филиппа Юрьева: на «Кинотавре» первый получил Гран-при, приз за лучшую женскую роль и премию Гильдии киноведов и кинокритиков; второй — за режиссуру, за лучшую мужскую роль и диплом Гильдии киноведов и кинокритиков. Для человека из Западной России та и другая картина — свидетельства иного, непредставимого мира, но если Kitoboy, снятый на Чукотке московской группой, излагает экзотическую историю из жизни немногочисленных народов на глянцевом санденсовском эсперанто, то «Пугало» рассказано грубее, зато своими словами. В том числе буквально — на якутском языке, в который вкрапляются отдельные русские выражения, как в поселковый быт вкрапляются приметы российской жизни: денежные знаки, например, триколоры или полицейская форма.

Это настойчивое присутствие далекого мира, во всем чуждого здешнему, напоминает, что положение вещей в этих краях не слишком изменилось со времен Владимира Короленко (сторонний, но чуткий взгляд ссыльного писателя рассмотрел мистические аспекты колониальной якутской жизни в «Сне Макара» и других сибирских рассказах). В этом месте вообще нет ощущения изменчивости; во всяком случае, в логику линейного времени не включена главная героиня по прозвищу Пугало (Валентина Романова-Чыскыырай). Она отправляет ритуалы жителям поселка — лечит что угодно, от ранений до бесплодия, но когда ее ведовские умения не нужны, за них же односельчане ее презирают и обходят стороной. Земное существование Пугала проходит в полубессознательном состоянии за бутылкой водки, и за пределами ее мистической духовной жизни внешний мир почти перестал ее интересовать — в предыстории фильма проступает трагедия, после которой героиня оставила попытки нормальной жизни.

Характерно то, что Дмитрий Давыдов, будучи сам родом из якутского поселка, не испытывает потребности «сделать красиво»: никакой величественной тайги и могучих рек в кадре, никакой журнальной этнографии, одни только заборы, нищие интерьеры домов и казенная тоска присутственных зданий. Действительность «Пугала» — серо-белесая, выцветшая, что соответствует положению его героини. Она живет на границе миров, и нижний мир духов как будто просачивается в срединный мир людей, лишая его красок, тепла и человечности. В особенности это касается собственного жилища Пугала — полутемного, полуобжитого, во всем неопределенного. Так, кажется, и должно выглядеть «тонкое место», где соприкасаются разные уровни реальности.

Кроме того, бедноватая цифровая эстетика просто к лицу этому недорогому фильму, бюджет которого составлял 1,5 миллиона рублей и не включал никакого государственного финансирования. На карте современного кино Российской Федерации якутский кинематограф — единственный подлинно независимый, настоящее инди. Это сокращение здесь можно расшифровать и как independent, и как indigenous; второе слово — важный термин в современных социальных науках, используется оно и в киноведении для кинематографа коренных народов. Но термин обозначает не просто фильмы, формально принадлежащие к одному из немногочисленных народов по списку, но и особенный тип чувственности. Что в Южной Америке, что в Сибири indigenous cinema — всегда миноритарная практика, и поэтому его эстетика обычно пряма и лишена формальной изощренности. Задача режиссера такого кино — не украшать реальность, а видеть ее, фиксируя быт и одновременно пытаясь различить за наблюдаемой действительностью невидимую реальность фольклора, культуры, истории.

При этом «Пугало» не находится вне международных традиций, и приемам режиссера-синефила Давыдова можно найти прецеденты, а образам — источники влияния. Рецензенты часто вспоминали Балабанова, и в основном это потому, что он занимался якутской темой, обнаружив в северном характере что-то близкое собственному. Но то, что друг Пугала работает кочегаром, кажется все-таки неслучайным, а еще ее сближает с балабановскими героями их тотальное одиночество. Как у Балабанова, подлинный сюжет фильма — обнаженная жизнь героя во враждебном пространстве, разделенном на своих и чужих, где верить не всегда можно даже первым.

Но в этом пространстве все-таки есть место для веры и возможность чуда, и это напоминает уже о европейском религиозном кино. «Пугало» чем-то похоже на «Слово» Дрейера, хотя вместо прямой, бескомпромиссной протестантской веры датчанина у Давыдова амбивалентное, не до конца проясненное отношение к чудесному. Собственно, в «Слове» было именно свидетельство чуда: оно происходило прямо в кадре, а камера как будто удостоверяла его подлинность. Но ритуалы Пугала должны происходить без посторонних, и зрителя это касается тоже: в самом начале каждого из знахарских сеансов происходит монтажная склейка. Перед нами не столько история о колдунье или деревенской сумасшедшей, сколько картина зыбкой реальности, достоверность которой каждый может определить для себя самостоятельно.

Текст впервые опубликован в номере 11/12 «Искусства кино» за 2020 год под заголовком «Тонкое место»