Зощенко с того света: «Последняя «Милая Болгария» Алексея Федорченко

У фильма Алексея Федорченко есть одно безусловное достоинство — он не имеет никакого отношения к произведениям Михаила Зощенко. Вместо этого здесь эвакуационная Алма-Ата 1943 года, больше похожая на мираж, где как на фантасмагорическом чрезвычайном курорте расположились интеллигентные гости-беженцы из столиц. Плодовод Леня Ец, прибывший в город яблок со специальным поручением спасти ценный исчезающий сорт фрукта, на выведение которого его отец положил всю жизнь. Буквально через стенку от него квартируется Сергей Эйзенштейн, высланный на студию ЦОКС устраивать постановку государственного значения «Иван Грозный». За прославленным режиссером цыплячьим выводком вьются ликующие опричники, больше напоминающие не царских палачей, а кавер-дэнс-группу, всегда готовую подписаться на хороший корпоратив. Частью того же веселого корпоративного марева по округе рыскает злой участковый Адалат, куролесят соседские мальчишки, гонит отраву местный морковный доктор, размахивает кистью маляр Пьер. Всюду жизнь. О Зощенко, экранизацией чьей повести «Перед восходом солнца» фильм заявлялся, напомнит лишь висящий в углу Лениной комнаты мятый плащ. «Жил тут такой, писатель Семен Курочкин, лежал на полу, постепенно угасал, а затем бесследно исчез», — пояснит плодоводу новая знакомая. Семен Курочкин, Назар Синебрюхов, Михал Михалыч, Гаврила и длинный список других анекдотических имен — так подписывал свои фельетоны в 20-е Зощенко. Заинтересовавшись таинственной пропажей великого советского литератораЗ. действительно писал «Перед восходом солнца» в Алма-Ате, публикация первых глав которой приводит к травле и его последующему исключению из Союза писателей, фактически исчезновению из профессии и литературной жизни., Леня вскоре обнаруживает в печке огнеустойчивые рукописи, листы саморазоблачительной, исповедальной, автобиографической прозы. Так алма-атинский бедлам и частное расследование обстоятельств смерти автора, за которое возьмется герой, сплетаются в эксцентричный узор с расследованиями, что вел на полях своей памяти сам Курочкин в повести, ставшей для него последней. Но какие бы сюжетные кружева ни вил сценарий, все одно — на экране следы действительно курочкиной, но не зощенковской прозы. Метафора исчезновения, пожалуй, угадана верно, но «Милая Болгария» явно не стала поводом для возвращения М. З. из пустоты.

Сравнение прозвучит не слишком изящно и тем более не оригинально, но что ж, фальшь к фальши — стилистику «Милой Болгарии» удобно охарактеризовать одним словом — порнографическая. И нет, вовсе не из-за сладострастной и вульгарной образности, с которой Федорченко работает из фильма в фильм, — это наречие эротомании, без всякой иронии, выглядит вполне своеобычной и любопытной разработкой. Дело в другом. Какие бы обстоятельства и каких бы персонажей фильм ни касался, для них будут выбраны самые кричащие и маслянистые черты. Вот Сергей Михайлович Эйзенштейн вертит в руках разукрашенный мексиканский череп. По стенам его спальни, конечно, развешана карандашная эротика собственного авторства. Царица Анастасия на смертном одре вдруг раскрывает глаза и просит испуганного героя закурить. Михаил Ромм в пышном платье Елизаветы I кокетливо телефонирует министру Большакову. Стыдными все эти образы становятся вовсе не из-за их умилительной гротескности, но из-за открывающейся за ними лености воображения. Порнонаброски и фотография с черепом — кажется, первое, что обнаружишь, если станешь искать изображения с Эйзенштейном. Кабуки и мексиканский народный театр, о которых невпопад вопит федорченковский герой, — обстоятельства, моментально выскакивающие из его самой кратчайшей биографии. А изображения с курящей Людмилой Целиковской и Михаилом Роммом в платье разве что не превратились за последние полстолетия в мемы. Для фильма, столь озабоченного изобретательностью, подобная банальность по-настоящему губительна.

В увлечении хитрыми визуальными переходами и в упоении эксцентриадой «Милая Болгария» совершенно теряет зощенковские мотивы. Повествование держится той же последовательности, что и в повести (перескакивая между разными хронологическими слоями памяти), но фильм разве что скороговоркой поясняет логику таких переходов. Иные вставные номера (как, например, ярчайшая на бумаге сцена встречи Зощенко с Есениным и Маяковским) загораются на правах чистого визуального безумия и будут понятны лишь тем, кто хорошо помнит первоисточник. Что, впрочем, не видится особенной проблемой — фильм мог бы состояться как чистый визуальный поток сознания. Уберите еще чуть-чуть деталей — и останется одна разгоряченная фантазия современного художника о подсмотренных где-то пластилиновых 20–40-х — с плясками опричников, отштукатуренными госпиталями, соцреалистическими плакатами, ильфопетровскими акцентированными типажами. Довольно симпатичная канитель. Но тут уж играет свою негативную роль капризность и неподвластность самой зощенковской прозы. Перенесенная на экран, ее густая и плотная материя, оборачивается чем-то едва выносимым даже в тех случаях, когда за постановку берется Гайдай (впрочем, его же дебютный средний метр «Жених с того света», поставленный по сценарию Владимира Дыховичного, своей двусмысленной жутковато-ласковой интонацией мог бы считаться неназванной идеальной экранизацией Зощенко).

В самом начале Федорченко прикасается к будто бы верной догадке, что это письмо обладает свойствами, схожими с кафкиаснкими кошмарами. Плодовод Леня пробуждается в своей каморке в одной из первых сцен, разбуженный незваным гостем, а затем претерпевает те же фантастические, бюрократические и эротические воздействия, что и его далекий родственник, землемер К. Но в случае именно с «Перед восходом солнца» такая малость не спасает. Запредельный и парадоксальный образец автобиографической и исследовательской прозы, который вдвойне сложно и невозможно экранизировать из-за бесплотности и вместе с тем насыщенности всех тех образов, что рисует на страницах автор. Вообразите сокровенное и далеко детское воспоминание из первых лет или месяцев своей жизни. В нем, возможно, возникнет яркая и грубая деталь. Но чтобы воспроизвести те силу и власть, что воспоминание имеет над нами, недостаточно лишь визуального удвоения образа. Память соткана из невесомых странных микроскопических частиц. При свете дня и разума, не то что при свете съемочного оборудования, они истончаются и пропадают. В действительности все сказанное не упрек в адрес Федорченко: экранизация «Перед восходом солнца» — идеальный пример замысла, изначально обреченного на провал.

Но и провалы бывают разными. К финалу Федорченко зачем-то решает прибавить кое-что от себя лично: ценный комментарий к сюжету создания «Перед восходом солнца», к биографии Зощенко, ко всей истории XX века. По мысли режиссера, все те погружения в провалы памяти, изучение психических процессов, споры с фрейдизмом, предпринятые Зощенко как эксперимент над самим собой, — затея избыточная в своей усложненности и самокритичности. Почему бы вместо этого просто не представить судьбу писателя и всей страны через классический сюжет — противостояния маленькой беззащитной личности и громадной репрессивной силы. «Государству нужны новые люди — оптимисты с плохой памятью», — торжественно заявляет едва ли не последней строчкой сценария один из персонажей. Что ж, если повторения диетической либеральной молитвы можно назвать возвращением исторической памяти, то и возразить нечего. Тогда же становится яснее, отчего зощенковские мотивы и мучения становятся в «Милой Болгарии» виньетками-безделушками. Материалом для открыточек, которые нельзя назвать даже мертвыми. Сколько ни набивай их тушки спецэффектами, полиэкранами и декораторскими украшениями, — они прежде всего останутся полыми внутри.