Blow up. Памяти Майи Иосифовны Туровской

Зара Абдуллаева

Майя Иосифовна — великодушный человек. А исследователь — трезвый (сказалась ли ее измена математике, которую она променяла на ГИТИС, — судить не берусь). И критик широчайших интересов — персональных, профессиональных. До головокружения. Чехов, Брехт, Бабанова, Антониони, Брук, Джеймс Бонд, Мэрилин Монро, Ролан Барт, Александров, Тарковский, мифология, социология и «прочая, прочая», как заканчивала перечисления в своих работах Майя Иосифовна, не исчерпывают ее героев «безгеройного времени». Старых и новых, собранных в книгу «Blow up, или Герои безгеройного времени-2».

Германистка-филолог, театровед, киновед, сценаристка, куратор программ (в частности, выставки «Москва — Берлин»), любительница детективов, легкая в неизменно питательном, о чем бы речь ни шла, общении, хрупкая, всегда отменно одетая (не пренебрегающая столь важной стороной жизни) женщина, Майя Иосифовна не пугает своим универсализмом.

Залог ее демократизма, ее прозрачного письма, ее идейной, персональной неуступчивости при совершенно женской толерантности, «как теперь говорят» (такой оборот нередко встречается в ее работах), — в человеческом составе Майи Иосифовны. В ее любви к жизни, нисколько не отменяющей требовательной для написания книг одинокости, напрочь лишенной «профессорского» занудства. Конечно, несокрушимую роль в ее жизни сыграли родители, детство, юность в Малом Козихинском переулке, описанные (смешно, но для журнала «Сноб») подробно, вещно (может быть, такому взгляду поспособствовали ее занятия «новой вещественностью»), щемяще, но не сентиментально. И великие учителя в ГИТИСе: Абрам Эфрос, Алперс, Локс, Тарабукин, Дживелегов, зарядившие надолго, а точнее, навсегда, глаз, ухо, душу наших великих гуманитариев, среди которых и мой наставник, многолетний собеседник Борис Исаакович Зингерман. Он и Майя Иосифовна, что удивительно, оказались нашими современниками, хотя они давно классики.

Вспоминая, точнее, доосмысляя «Три сестры» Немировича-Данченко, спектакль 1940 года, Майя Иосифовна писала, что «Чехов, когда бы он его ни ставил, оставался современным автором, а не классиком. Он знал жизнь трех сестер тем интимным знанием, каким мы понимаем без слов, что значит обмен или ремонт квартиры, поступление сына или дочери в институт или поступление на работу. ...Никто уже не вспомнит, как совершала свой утренний туалет молодая девушка вроде Ирины, собираясь на службу, на телеграф; как вели себя, оставшись наедине, муж с женой вроде Маши с Кулыгиным; каким образом Наташа принимала Протопопова. Об этом можно прочитать, это можно реконструировать, но этого уже нельзя знать», потому что из чеховских пьес испарилось то, что было не в тексте и не в подтексте, а «рядом с текстом и вокруг него».

К этому знанию разнообразных пластов жизни, неотделимому от каждодневного профессионального думанья, а трудовая этика М. И. беспримерна, — к жизни, которая уже не дана читателям в ощущениях, и подключает нас Майя Иосифовна. Буквально и — на расстоянии. Глядя сегодня из Мюнхена.

Ее всегда интересовало осмысление исторического сознания, социальной действительности, текущего времени. Для людей ее поколения это было органично. Но Туровская из ужасов, из прелестей, из воображаемой и реальной жизни героев «безгеройного времени» извлекла сверхпотребность, окрылившую ее творчество «междисциплинарными» («как сказали бы теперь») сопоставлениями. А также «разъединением элементов» (по Брехту) и, конечно, прозрениями. Тут имеет место способность Майи Иосифовны не обольщаться всякими иллюзиями, в то время как люди ее круга были склонны к защитным обольщениям. Но она владеет даром видеть с одной и другой стороны. Недаром сборник ее статей о перестроечной России для немецких газет, о Берлине для наших изданий назывался «Бинокль». Конкретно и образно.

Живя и работая в «безгеройное время», Туровская осваивала его выносливо, элегантно и спортивно. Помню ее долгие лыжные прогулки в Малеевке, покуда я ее поджидала, чтобы поговорить. Дисциплина — основа внутренней выправки такой женственной Майи Иосифовны.

Встретив ее на церемонии «Ники», когда ей вручали приз «за научный вклад», я восхитилась ее шикарным черным костюмчиком, в котором она говорила со сцены о непременном одиночестве людей нашей профессии. Майя Иосифовна ответила, что хотела надеть еще и шляпку, но раздумала (или не успела купить — точно не помню). Вот реплика, удостоверяющая совсем другой тип взаимодействия «трудов и дней». Искусства и жизни. Утраченный, да.

Как во многом утрачена широта, глубина вообще мышления. Причем по любому поводу. Динамичный ум Майи Иосифовны позволял понять Михаила Ромма, отказавшего ей с Юрием Ханютиным смонтировать хронику в «Обыкновенном фашизме» с фрагментами немых немецких фильмов 1920-х годов («от Калигари до Гитлера»). Ромм хотел, чтоб фильм посмотрели миллионы, а Туровская и Ханютин поначалу думали об «интеллектуальном кино». Но интеллектуальные запросы не мешали ей размышлять о масскульте, о «шоу-биз» (ее словечко), о социально-историческом феномене Джеймса Бонда, сменившем английских «рассерженных»Рассерженные молодые люди — термин в английской литература, а потом и кино, обозначавший авторов, описывавших героя, бунтующего против окружающей действительности; грубо говоря — английская «новая волна» (продюсером Бонда был Гарри Зальцман, он же продюсер Джона Осборна и Тони Ричардсона). Обозначить силу нетривиального остранения, связанного с замещением пустующего места героя. «Крими»Произведение детективного жанра она читает не только на иностранных языках, но и потому, что это последнее убежище «романа жизни».

Вообще, понимание значения и приязнь к тривиальным (как сказал бы Брехт), или «низким», жанрам — свидетельство аристократизма Туровской, не замеченной в интеллигентском наивном снобизме.

Ее прозаический сонет о сравнительном анализе отхожих мест в разных странах, названный «Венок туалетов», ее тексты о шестидесятнической критике вкупе с оммажем Барту, о хипстерах и «скуэрах» (благонамеренных), о дедраматизации уголовного сюжета, о «циничном отношении к самому цинизму», о феномене сенсации, о радикальном осмыслении потребности в мифах, о фильмах эпохи холодной войны, ее дискуссии с Даниилом Дондуреем по поводу наличия у нас среднего класса, его свойствах, обязательствах и «прочая, прочая» воспринимаются мной как актуальнейшая провокация подходов, необходимых для разработки совсем других тем и сюжетов.

Майя Иосифовна является, кроме прочего, и нашим Маклюэном, и, если угодно, советским Набоковым — в малокозихинских других берегах. Она осуществила живую связь со своими грандиозными учителями еще и в том, что наследовала им в многостаночных занятиях — и человеческой безупречности.

Жаль, конечно, что она (вместе с Ханютиным) не осуществила замысел фильма о «безмотивном убийстве» — до Подниекса и Герца Франка. Что только она, по-моему, задала вопрос, почему так и не сделан у нас фильм об «обыкновенном сталинизме». А на мой вопрос в 90-е, почему никто из режиссеров по-настоящему не врубился, не осмыслил Клондайк сюжетов, который вывалило то время, Майя Иосифовна ответила: «Может быть, они только режиссеры». Сама она не довольствуется достоинством только критика, театроведа, киноведа, культуролога. Если это не урок, то самое заразительное свойство Майи Иосифовны — героини громадной прекрасной эпохи.

Юрий Богомолов

Не скажу за всех коллег моего поколения, но для меня смысл и назначение художественной кинокритики открыла и объяснила Майя Иосифовна Туровская. И не специально, а просто примером своего письма.

Познакомился я с юбиляром довольно давно, в свою студенческую пору. Это случилось в Белых Столбах, в хранилище мирового кино, куда наезжали стар и млад, изучающие искусство кинематографа.

После просмотра одной из картин Антониони (то ли это было «Затмение», то ли «Приключение» — точно не припомню) мы, вгиковские студенты, впечатленные увиденным и ничего в нем не понявшие, стали по дороге из Столбов в Москву докучать вопросами Майю Иосифовну: как ей фильм? И что он такое?

...После общительного неореалистического кино Де Сики, Де Сантиса, Феллини кино Антониони воспринималось как нечто инопланетное, потустороннее. Чуть позже эта «инопланетность» получила название «некоммуникабельность», которая пошла об руку с ученым термином «дедраматизация», и обе «подруги» не одобрялись советской идеологией. Считалось, что эти две новые теоретические напасти, проникшие к нам с Запада, могут навредить соцреализму. Более того — что это диверсия против отечественной культуры.

Об этой опасности мы что-то слышали, но значения ей не придавали. Как не принимали всерьез и животворящую силу самого соцреалистического метода. Было похоже, что и Майя в тот момент о нем меньше всего думала. Думала она о чем-то ином. Но от нас отмахнулась: «Ребята, ничего не могу сказать. Я сначала должна написать о нем».

Подумал тогда, что отговорка. С годами и с опытом сообразил, что это принцип. Затем объяснил для себя: письменность по природе более аналитична, чем устная речь.

Устное слово цепляет впечатление, настроение; слово письменное провоцирует диалог между мыслью и текстом. Оно аналитично по природе. И потому способствует погружению в подсознание произведения. Точнее — его выявлению. Оценка, описание, анонсирование, рецензирование, пиар — это все нечто прикладное в нашей профессии. Сегодня этим можно зарабатывать на хлеб. Реальной критикой — не получается. Наверное, потому ее сегодня и нет. Это я к тому, что околокиношную журналистику не надо путать с художественной кинокритикой.

Цель последней не продвижение картины; ее цель — рационализировать тот иррациональный смысл, что притаился в художественном сочинении. И, к слову, не контролируемый, а нередко и не осознаваемый автором.

Вот, собственно, почему самые великие и самодостаточные фильмы без полноценной художественной критики самонедостаточны.

...Статья Туровской о фильмах Антониони, опубликованная в журнале «Искусство кино», заинтересовала режиссера. Согласился ли он с ней или не согласился — отдельный вопрос. Важно то, что воображение, интуиция были испытаны на достоверность рассудочным измерением. Как в финальных кадрах фильма Антониони Blow Up, где герой вовлекается в пантомиму клоунов.

...Помню свое смущение по поводу фильма Калатозова «Неотправленное письмо». И помню статью Майи Туровской об этой картине. Называлась она «Да и нет». Собственно, то были две статьи одного автора, написанные с двух противоположных точек зрения на языке картины. Язык оказался по тем временам для советского зрителя непривычно символическим.

Непривычно было и раздвоение авторской позиции критика. Но именно оно и помогло понять трудно читаемое «Неотправленное письмо».

Когда приходится иметь дело с глубокими художественными явлениями, то их всегда непросто «прочитать». Тут нам в помощь такие мастера художественной аналитики, как Туровская.

Недавний текст Майи Иосифовны «В Москву, в Москву» — не о кино. Это эссеистическая проза. Она восхищает глубиной и ясностью.

Антон Долин

Я всю жизнь мечтал писать книги о кино и до сих пор не могу поверить, что написал уже несколько. Все эти годы недостижимый идеал для меня — книги Майи Иосифовны, в особенности ее эталонная книга «7 1/2, или Фильмы Андрея Тарковского». Я прочитал ее взахлеб еще в старших классах школы, возвращался неоднократно в институтские годы и потом еще не раз — каждый раз находя новый смысл, обретая что-то неожиданное, делая свои собственные маленькие открытия на нейтральной территории между кино (Тарковского) и литературой (Туровской). Прав я или нет, но сегодня этот текст так сплелся для меня с фильмами, что они кажутся нераздельным целым.

Потом я прочел и другие книги, но эта навсегда осталась для меня идеалом. Такой и только такой я представляю себе книгу о кинематографе.

Туровская — это пытливое, въедливое, пристрастное изучение художественной ткани фильма, никогда не разрушительное для материала, всегда наполняющее содержанием — через анализ и через парадокс. Это юмор, фантазия, здравый смысл. Уважение без благоговения; внимательность без буквоедства; ум без заумности. «7 1/2...» — не только культовая книга начала 1990-х, но и потенциальный бестселлер наших дней. Книга, ставшая библиографической редкостью и до обидного плохо известная за границами бывшего СССР: именно поэтому у меня нет сомнений в том, что за ней, да и за фильмами Тарковского, — будущее.

Андрей Плахов

Я уже учился во ВГИКе, а среди источников моей профессиональной инспирации творчество Майи Туровской занимало важнейшее, можно сказать, сакральное место. Больше всего меня интриговала ее книга «Герои «безгеройного времени», а также статья про Антониони под зловещим названием «Красная пустыня эротизма»; именно о них мне хотелось с Майей Иосифовной поговорить. Я подловил ее у дверей тогдашнего «баскаковского» института и проводил до дома у метро «Аэропорт». Мы шли пешком часа полтора и всю дорогу говорили... о Пырьеве. Казалось, моя собеседница охладела к западным кумирам, и ее гораздо больше интересует феномен массового вкуса, для исследования которого пырьевский кинематограф являет великолепную площадку.

М. И. уходила в сторону от своих увлечений ровно тогда, когда остальные «догоняли» предмет и он начинал становиться общим местом. А потом возвращалась, когда о нем забывали. Через 20 с лишним лет после «Обыкновенного фашизма», когда все были заняты перестройкой, она разработала для ММКФ программу тоталитарного кино — параллельно советского и немецкого. Прошла еще четверть века, тема опять, как понимаете, актуальна, но вот получаю письмо от М. И. с предложением организовать ретроспективу итальянского неореализма. Пока не вышло, но убежден, что и эта — неожиданно банальная — идея таит секрет какой-то ведомой только ей актуальности.

Однажды я на М. И. даже немного обиделся. Прочтя мою книжку про современных режиссеров, она пожурила меня за злоупотребление иностранными словами и русскими новоязовскими кальками. Сказала: критик определенного уровня не должен пользоваться словом «гламур», разве что сугубо иронически. Это было, когда в Россию еще не хлынул поток глянцевых изданий, вскоре это словцо прочно вошло в лексикон, и я до сих пор не знаю, был ли я прав, предвосхитив его и даже чуть-чуть гордясь этим. Скорее всего, права была Майя Иосифовна. Как всегда.

Сравнительно недавно она написала в «Искусстве кино» про «Кинотавр». В кои-то веки приехала в Сочи посмотреть новое русское кино — и проанализировала его так, как не сумел ни один из коллег: старых, новых и сверхновых. А уже в дни юбилея вышло интервью с М. И., где она дает самую точную характеристику нынешней украинской ситуации, называя ее «отложенной войной». Отложенной с 1991 года, когда мы все слишком легко получили свободу и теперь за это расплачиваемся.

В завершение не могу не повторить то, что уже писал по аналогичному поводу пять лет назад. Когда наша профессия мутировала, многим критикам, мне в том числе, говорили: если вас нет в телевизоре — значит, вас нет вообще. Потом то же самое говорили про интернет, про ЖЖ, про Фейсбук. Майи Туровской нет в телевизоре, ее нет в интернете. Она просто есть, и ее здравый смысл торжествует над «всей этой суетой».

Анатолий Смелянский

Не вспомню, когда стал обращаться к Майе Туровской на «ты» (при этом только в одной форме — Майечка. Так же, как к ее великой однокашнице и подруге Соловьевой обращаюсь Инночка). Майя несравненно умеет сопрягать судьбы людей театра или кинематографа с тем, что творится в стране и в мире. Скрытая в тексте мощная социология и философия искусства, умение увидеть господствующий актерский тип или его смену как глубинное выражение внутренних перемен в самом строе жизни (чего стоит ее книга начала 80-х, которая называлась «Бабанова: легенда и биография»). Внятно, при этом легко и точно, Майя показала, каким образом кончилось время Бабановой и началась имперская советская эпоха, в которой главной актерской и женской ценностью предстала Алла Тарасова. Никто так не писал, никто так не рассуждал, никто не был так убедителен, как Туровская.

Я вижу Майю все реже и реже. Она в Мюнхене, пишет и про наших, и про не наших, про театр и про кино. В Москве появляется пунктирно, но за всем следит, все знает и каким-то образом замечательно улавливает, что тут у нас происходит и что на что меняется. Дар проникновения. Я не видел ее несколько лет. Потом она вновь соткалась в пространстве мхатовской школы. Сидим друг против друга за маленьким столиком, ведем разговор. Майя сразу предупредила: «Учти, я теперь ничего не слышу». При этом улыбнулась так, как только она умеет улыбаться. Я, конечно, не поверил, начал что-то ей излагать, не делая никаких скидок на это вот «ничего не слышу». Майя отвечала без пауз, без переспрашиваний, без прикладывания ладони-трубочки к уху. Она комментировала, рассказывала про свою мюнхенскую жизнь, интересовалась архивом Ольги Книппер. В какой-то момент я совсем перестал считаться с тем, что она не все слышит, а потом опомнился и решил спросить: «Если ты не слышишь, как же ты меня понимаешь лучше, чем все хорошо слышащие?!»

Ответ был короток: по губам.

В этом великом жесте вся Майя Туровская.

Елена Стишова

Отчаявшись найти в хаосе домашней библиотеки свой старый экземпляр «Героев «безгеройного времени», долгие годы работавший настольной книгой, залезла в Google и была одарена множеством ссылок и предложений скачать книгу немедленно. Кликнула предложение безотказной Flibusta и залпом перечла авторское предисловие в бестселлеру 1970-х. Да это сегодня, только что написано! И нет нужды (фирменный предикатУтверждение М. Т.!), что «заметки о неканонических жанрах» формально относятся к западным артефактам и даже словцо «буржуазный» попадается, — уже и тогда было ясно: мы, наша реальность, наш духовный кризис имплицитно присутствуют на страницах штудий, где сквозь аналитику «их» сенсаций, хорошо поставленных скандалов, бестселлеров, сквозь портреты распиаренных поп-идолов описываются аналогичные процессы в обществе, где по определению не может быть «массовой культуры» (но она есть и прекрасно себя чувствует!), ибо это буржуазный феномен, а у нас, в стране развитого социализма, культура исключительно народная.

Майя Туровская, рожденная и воспитанная в модернизме, первая все поняла про постмодернизм. Она ввела в отечественное искусствознание цепочку новых дискурсов, каковые очень медленно, но пробивали себе путь среди окаменелостей марксистско-ленинской методологии. Правда, еще в 1980-м наша кинокритика не могла справиться с анализом суперхита «Москва слезам не верит» (чего по сей день ей не простил режиссер Меньшов), а Александр Митта пытался отстоять свою героическую сказку «Экипаж», первый советский фильм-катастрофу, от героизации всерьез.

Майя Иосифовна приветствовала тогдашний «бум документа» (сегодня страсть к non-fiction сделалась повальной) и шла в этом фарватере и в своих сценарных опытах («Обыкновенный фашизм», видимо, навсегда привил ей вкус к работе с документом), и в искусствоведческих штудиях. Ее знаменитая книга о великой Марии Бабановой наполнена бесценным фактическим материалом, маркированным (слово из Майиных любимых!) личностью легендарной актрисы: Туровская оказалась дотошным интервьюером, ее вопросы опирались на фундаментальные знания русского искусства 1920–1930-х.

Придуманный М. Т. модуль панорамного охвата культурного героя был подхвачен критиками, наследующими ее опыт, — Зарой Абдуллаевой в книге о Кире Муратовой и в других ее работах, Ольгой Сурковой в недавней монографии о Вадиме Абдрашитове. Влияние Майи Туровской на российский культурный процесс — отдельный сюжет, пока еще не дождавшийся своего автора.

Одна из немногих интеллектуалов советского времени, Майя наперед просекала все. Не потому только, что хорошо образованна, свободно владеет немецким, стало быть, имела доступ к зарубежным источникам информации. И не только потому — она просто талантлива и одарена исключительным интеллектом. Были еще сопутствующие обстоятельства, сформировавшие ее такой, какой мы ее знаем. Тут уж идут в ход мои догадки, подтвержденные косвенно. На мой взгляд, Майя Иосифовна, в отличие от большинства ее сверстников, счастливо миновала стадию советского романтизма-идеализма. Она росла в семье, где все понимали про советскую власть и про убойную идеологию. Иллюзий не было. Зато была тайная свобода и твердые правила по жизни. Не вспомню где, но читала, что Майя с мужем Борисом Медведевым посчитали своим долгом «хорошо писать» наперекор графоманской писанине, не знавшей над собой никакого закона. «Не участвовать» и «не состоять».

В голубой период перестройки, когда Дом кино был центром либерально-демократической эйфории, в Белом зале проходила первая легальная конференция, посвященная Андрею Тарковскому. В воздухе носилась идея учредить общество Тарковского, желающих его возглавить оказалось немало, они толкали речи и отстаивали свое право быть лидером еще не учрежденного сообщества. Мы с Майей Иосифовной сидели где-то с краю, из-за шума и гвалта не могли говорить о своем о девичьем и вынуждены были слушать ораторов. После речи одной харизматичной коллеги Майя сказала с тихим изумлением: «Сколько же в ней истовости!» И — через паузу: «Впрочем, у меня никогда ее не было».

К тому времени у Майи Иосифовны уже вышла (не в России) книга Tarkovsky: Cinema As Poetry о фильмах Андрея Тарковского, а тогда на кинорынке вообще еще не было сочинений о режиссере. И вроде бы кому карты в руки, как не Туровской? Но ей такое и в голову не могло прийти — она была убежденная антифункционерка и осталась ею. Не то чтобы она парила в эмпиреях — вовсе нет. Просто сторонилась всего, что было связано с советской бюрократией и априори было обречено вывернуться наизнанку. А организационные способности, и недюжинные, имелись. Их плоды мы наблюдали не однажды: грандиозный проект «Москва — Берлин» в Пушкинском музее (сама стояла в очереди, а билеты на советский манер не продавались, а распределялись каким-то хитрым способом).

В 1989-м в дни триумфального перестроечного ММКФ, когда кинематографисты, три года назад свалившие партийную верхушку на своем съезде, снова ходили именинниками, Майя Туровская проводила уникальную ретроспективу «Кино тоталитарной эпохи». Просмотры открывались в одном из залов Музея кино проклятым шедевром Лени Рифеншталь «Триумф воли». Народ набежал, всем не терпелось увидеть запрещенное кино одиозного автора. Майя Иосифовна встала перед экраном, чтобы рассказать концепцию ретроспективы и ее внутреннюю историю, лично для нее очень важную. Она вспоминала и благодарила своих соавторов и советчиков, тех, кого уже не было на свете. Вдруг один из «прорабов перестройки» по-хозяйски вякнул с галерки: «Майя Иосифовна, нельзя ли покороче?» Его бы в самый раз порвать было, а Майя, не дрогнув, ни на тон не повысив голос, спокойно сказала: «Что же делать, я без этого не могу открыть ретроспективу». И продолжала дальше.

И потом мне не раз приходилось убеждаться в особом качестве ее бытового поведения. «Она была нетороплива, не холодна, не говорлива, без взора наглого для всех, без притязаний на успех...»А.С. Пушкин, «Евгений Онегин», 1833

Однако успех был, и большой. Она всегда была не просто «наш классик». Она была суперзвезда. Многие актеры и режиссеры мечтали хотя бы о страничке про себя, любимого, написанной золотым и неподкупным пером Майи Туровской. И не просто мечтали, а всячески добивались.

И мы в редакции тоже всегда хотели заполучить Туровскую как автора, что было совсем не просто. Майя Иосифовна писала только о том, что сама себе заказывала. Однажды она принесла нам текст про «Список Шиндлера». Я навсегда запомнила Майину формулировку: «иррационализм добра». В другой раз принесла заметки на полях Ролана Барта, чьи «Мифологии» только что вышли на русском языке.

Майя Иосифовна жила по соседству с нашей редакцией и по пути на рынок (вошедший в анналы истории «аэропортовской» элиты) иной раз заходила к нам просто так, потрепаться. В разные времена. И в застой, и в перестройку. Как-то обсуждали, про что снимает нынешняя режиссура. Про что угодно, но только не про реальную действительность. Сама фактура нашей повседневности исчезла с экрана, как корова языком слизала. Мне запомнилось, как Майя Иосифовна вслух подумала: исчезает культурный пласт, по которому будущие поколения могли бы воссоздавать ушедшее время. Так оно и случилось: время наших упований ушло в песок, оставшись перверсивными образами, а ключ к их дешифровке, похоже, потерян. Понимают разве что свидетели, да их все меньше.

С тем эпизодом монтируется другой, на Васильевской, в ожидании какого-то квазифеминистского собрания. Собрание никак не начиналось, и мы решили прогуляться в «Ткани» — магазин за углом. Ткани еще были, и в большом ассортименте. Майя, знающая толк в тряпках, приглядела ткань с золотым принтом, подходящую для маленького черного платья. А разговор о том о сем неожиданно вырулил к спокойной Майиной реплике: жизнь становится все хуже. И вопросительный взгляд на меня.

Реплика запомнилась. Оттого, что была в противофазе тогдашним настроениям. И оттого, что именно тогда во мне забрезжило: Майя Туровская живет в своем дискурсе, в своем потоке, не часто пересекаясь с мейнстримом. Сегодня я в этом абсолютно уверена.

Нина Цыркун

К юбилею Майи Иосифовны телеканал «Культура» еще раз показал программу «Острова» с ее участием. В ней Майя Иосифовна, чрезвычайно (я бы даже сказала — вопиюще!) недооценивая то, что было до сих пор сделано ею за годы работы, назвала только две вещи. Во-первых, фильм «Обыкновенный фашизм». А что касается второй, то она так сказала: «Другое, что мне удалось сделать, — это книга, которую никто не знает и не помнит, «Герои «безгеройного времени». Тут мне захотелось крикнуть, как гаршиновской лягушке: «Я! Я знаю и помню!» — и сразу же устыдилась, прекрасно понимая, что далеко, очень далеко не одна я. (Могу даже несколько имен сразу назвать навскидку кстати, из людей уже новых поколений.) Как раз в этом году я писала книжку про американский кинокомикс и решила заглянуть в «Героев...», чтобы представить картину рецепции «неканонических» жанров, которые значились в подзаголовке. И была буквально потрясена и проблематизацией, и ответами на вопросы, которые автор сама себе задавала. В книге не было никакой, казалось бы, подобающей случаю критики «низкого» масскульта; напротив, впервые в нашей литературе автор встал на его защиту. И насколько же там актуально, прямо-таки злободневно была описана ситуация кризиса, «обрушившего всю нашу цивилизацию», как сказала в «Островах» Майя Иосифовна.

Ей свойственно видеть дальше других, понимать глубже. Вспоминаю ситуацию в нашем Институте киноискусства, когда мы, «по моде сезона», выбирали директора. Четыре кандидата представили свои программы. Одну из них — Кирилл Разлогов, новаторски предложив коллективу переформатироваться, соединив изучение кино и телевидения. Было очевидно, что сторонников у него немного — все боялись риска, не хотели менять привычное русло. И тогда встала Майя Иосифовна и сказала примерно следующее: «Мне очень дорого кино, которым я всю жизнь занимаюсь. Но время выдвигает вперед телевидение. Это нельзя игнорировать. Если мы хотим сохраниться как научный коллектив, мы должны поддержать Разлогова». Увы, ее словам тогда не вняли; пожертвовать личным удобством ради главной цели, к чему призывала Майя Иосифовна, согласились только четверо; директором был избран «прораб перестройки» Алесь Адамович. Благородный человек, он много сделал, чтобы сохранить институт, но скорее его стены, чем научный дух. Многие это поняли, но слишком поздно.

Получается, что она всегда (во всяком случае, очень часто) оставалась в одиночестве. Зато в какой завидной компании! С Чеховым, с Брехтом, с Бабановой... Такого масштаба люди были (и есть) ее «референтной группой», только на таких она ориентировалась и никогда — на дутые или тем более официальные авторитеты. Это как будто о Туровской пел Фрэнк Синатра: I'm going my way.

И вот еще один случай из жизни. В начале 90-х сидели мы в «Киноведческих записках» в тяжких раздумьях о будущем, о том, как выживать. Вошла Майя Иосифовна. Послушала. Кто-то риторически воскликнул: «Что же делать-то!» И она, как всегда, ровным, спокойным голосом ответила: «Как что? Работать, лапками, сбивать молоко в масло». Этот совет я запомнила навсегда. Сегодня я повторяю его себе как мантру каждый день.