Глава из книги «Назови меня своим именем», по которой снимут сиквел фильма с Шаламе и Хаммером

Однажды летом, пока я был в Америке, спустя девять лет после его последнего письма, мне позвонили родители.

— Никогда не угадаешь, кто приехал к нам на два дня! Он поселился в твоей бывшей спальне и стоит сейчас прямо передо мной...

Конечно, я догадался, но сделал вид, что не знаю.

— Одно то, что ты притворяешься, уже о многом говорит, — прежде чем попрощаться, усмехнулся отец.

Потом родители стали шутливо спорить, кто отдаст свою трубку Оливеру, и, наконец, прозвучал его голос.

— Элио, — произнес он сквозь шум голосов моих родителей и детский смех.

Никто не произносил мое имя так, как он.

— Элио, — ответил я, не только возвещая, что я у телефона, но и напоминая о нашей старой игре и показывая: я ничего не забыл.

— Это Оливер, — сказал он.

Он — забыл.

— Мне показали твои фотографии, — продолжил он. — Ты совсем не изменился.

Он стал рассказывать о двух своих сыновьях, которые прямо сейчас играют в гостиной с моей матерью, одному шесть, другому — восемь. Я непременно должен познакомиться с его женой, он так счастлив снова быть в этом доме, я и представить себе не могу... Это самое красивое место на земле, — сказал я, намекая, что счастлив он именно поэтому. Ты не представляешь, как я счастлив снова быть здесь. На линии пошли помехи; он передал трубку обратно моей матери, и я услышал, как она чтото ласково ему говорит.

— Ma s’è tutto commosso, он очень взволнован, — наконец cообщила она мне.

— Жаль, я не могу быть сейчас с вами, — ответил я, охваченный волнением из-за того, о ком почти уже позабыл. Время делает нас сентиментальными. Возможно, именно время и заставляет нас страдать.

Четыре года спустя, проезжая мимо университетского городка, где работал Оливер, я вдруг решил с ним встретиться. Я пришел на его лекцию и после звонка, пока он убирал учебники и складывал бумаги в папку, подошел к нему. Я не хотел заставлять его гадать, кто я, но и облегчать задачу тоже не собирался. К нему обратился студент с вопросом, и я стал дожидаться своей очереди. Вскоре студент ушел.

— Ты, скорее всего, не помнишь меня, — начал я, пока он, слегка сощурившись, пытался вспомнить, откуда меня знает. Он задумался, точно испугавшись, что мы с ним встречались при обстоятельствах, которые напрочь вылетели у него из головы, а потом натянул на лицо неловкую, кривоватую улыбку и посмотрел на меня — осторожно, слегка насмешливо и как бы вопросительно, видимо, репетируя в уме что-то вроде «боюсь, вы приняли меня за кого-то другого»... Но тут же замер.

— Боже мой, Элио!

Он сказал, что его сбила с толку моя борода. Он обнял меня и потрепал по заросшему лицу, словно я был даже младше, чем в то далекое лето. Обнял меня так, как не смог обнять в тот вечер, когда зашел в мою комнату и сообщил, что женится.

— Сколько же лет прошло?

— Пятнадцать. Я сосчитал по дороге сюда, — сказал я. Затем добавил: — Вообще-то это неправда. Я помнил всегда. — И правда, пятнадцать. Только посмотри на себя! — и тут же продолжил: — Слушай, поехали ко мне: выпьем, поужинаем, сегодня — прямо сейчас. Познакомишься с моей женой, моими мальчишками. Пожалуйста, пожалуйста, прошу.

— Я бы с радостью...

— Дай только занесу кое-что к себе в кабинет — и можем идти! Прогуляемся до парковки, там очень красиво.

— Ты не понимаешь. Я бы с радостью. Но не могу.

«Не могу» означало, конечно, не то, что я занят вечером, а то, что у меня не хватит духу. Он посмотрел на меня, продолжая складывать бумаги в кожаный портфель.

— Ты так и не простил меня, да?

— Простил? Мне нечего было прощать. Если уж на то пошло — я благодарен тебе. За все. Я помню только хорошее.

Я слышал такое в кино. Там это звучало убедительно. — Тогда в чем дело? — спросил он.

Мы вышли из аудитории на улицу, где долгий, томный, осенний закат Восточного побережья окрашивал близлежащие холмы сияющими оранжевыми красками.

И как теперь объяснить ему — и самому себе, — почему я отказался пойти к нему домой и познакомиться с его семьей, хотя всей душой желал это сделать? Жена Оливера. Сыновья Оливера. Домашние животные Оливера. Кабинет, стол, книги, мир, жизнь Оливера. Чего я опасался?.. Объятие, рукопожатие, формальные любезности и в конце — неизбежное «Давай!»?

Сама возможность встретиться с его семьей внезапно встревожила меня: слишком неожиданно, слишком резко, слишком по-настоящему, а я — совсем не готов. У меня ушли годы на то, чтобы оставить его — своего давнего любовника — в невозвратном прошлом; я отложил его до лучших времен и, словно охотничий трофей из моих фантазий, набил воспоминаниями и нафталиновыми шариками. Время от времени я отряхивал его от пыли и снова возвращал на каминную полку. Он больше не был частью жизни, частью мира. Однако теперь мне предстояло не только осознать, что наши пути необратимо разошлись, но и вновь перенести тяжелую потерю; потерю, о которой несложно размышлять, но взглянуть ей в лицо — невыносимо. Подобным образом тревожит сердце ностальгия — когда ты давно перестал думать о том, что потерял и что, возможно, никогда и не было тебе дорого.

Или, быть может, я просто ревновал его — к семье, к жизни, которую он сам для себя создал, и всему тому, что не было доступно мне и о существовании чего я даже не догадывался? Ревновал ко всем его желаниям; ко всему, чего он хотел; всему, что когда-то любил и потерял и что глубоко его ранило, хотя не имел об этом ни малейшего понятия, потому как не присутствовал в его жизни. Меня не было рядом, когда рождались его желания, не было, когда рушились мечты.

Или все гораздо проще? Я приехал, чтобы выяснить: живы ли чувства и осталось ли что-нибудь в моем сердце?.. Беда лишь в том, что я не хотел этого — не хотел никаких чувств.

Все эти годы, вспоминая о нем, я каждый раз думал либо о Б., либо о наших последних днях в Риме; эти мысли неизбежно вели к двум воспоминаниям: к моим страданиям на балконе нашего дома и к Виа Санта-Мария-дель-Анима, где он прижал меня к древней стене и принялся целовать, а я обвил его ногу своей. Каждый раз, возвращаясь в Рим, я отправляюсь на то самое место. Все случившееся там до сих пор живо и свежо, и кажется, словно здесь, под старинной мостовой, пульсирует сердце, украденное из рассказа ПоРечь идет о рассказе Эдгара По «Сердце-обличитель», напоминая мне: тут я познакомился с истинной жизнью, которой был лишен.

Я никогда не мог представить его в Новой Англии. Какое-то время я даже жил там, и нас разделяло не более восьмидесяти километров, однако в моем воображении он был все еще где-то в Италии, далекий и призрачный. Места, где он жил, тоже казались мне ненастоящими, и когда я пытался их представить, они лишь ускользали от меня — такие же далекие и призрачные, как и он. Но теперь оказалось, что живы и реальны не только города Новой Англии, но и он — тоже. Несколько лет назад я бы, не раздумывая, набросился на него — не важно, женат он или нет, — если, конечно, вдруг сам не оказался бы призраком.

Но, может, у меня была гораздо более приземленная цель? Объявиться в надежде, что он одинок, ждет меня и жаждет, чтобы я забрал его обратно в Б.? И мы оба, словно подключенные к одному и тому же дыхательному аппарату, ждем встречи — ждем, когда сможем наконец вернуться к мемориалу погибшим на Пьяве.

А потом я вдруг выпалил:

— Если честно, встретившись с твоей семьей, я предпочел бы ничего не чувствовать. Но не уверен, что смогу. — Повисла напряженная тишина. Затем я добавил: — Возможно, чувства еще не прошли.

Говорил ли я правду? Или болезненное и довольно неловкое положение, в котором мы оказались, вынудило меня произнести то, в чем я не признавался даже самому себе, — и оттого я не мог утверждать, что это правда?

— Думаю, они никогда не проходили, — сказал я.

— Итак, — произнес Оливер. Это слово превосходно подытожило мои сомнения. Правда, возможно, он имел в виду вопросительное «итак?», означающее его недоумение — мол, что такого удивительного в том, что кто-то мечтает о нем столько лет?

— Итак, — повторил я, как будто мы обсуждали капризы и страдания какой-то своенравной третьей стороны, которой внезапно оказался я сам.

— Итак — поэтому ты не можешь зайти к нам выпить? — Итак — поэтому я не могу зайти к вам выпить.

— Ну ты и дурачок!

Я совсем забыл об этом его словечке.

Мы дошли до его кабинета. Он представил меня нескольким коллегам, оказавшимся на кафедре, и я был несколько удивлен его широкими познаниями в области моей карьеры. Он был в курсе всего — даже самых незначительных подробностей, некоторые из которых мог узнать лишь хорошенько покопавшись в интернете. Это меня тронуло. Я думал, он напрочь обо мне позабыл.

— Я хочу тебе кое-что показать, — сказал он.