Профессия: река. «Дунай» Любови Мульменко вдали от империи

Ну течет себе Дунай и течет. От Германии до Черного моря. 2860 километров.

У Дуная репутация — титан. Николае Чаушеску рекой божился, что его режим никогда не падет. Получается, воды Дуная подарили импульс румынской «новой волне», затопившей в начале XXI века все мировые кинофестивали.

Сценаристка Любовь Мульменко дважды выходила из берегов. В 2014-м на «Кинотавре» показали три фильма с ее словами (sic!): «Как меня зовут» Нигины Сайфуллаевой (специальный диплом), «Еще один год» Оксаны Бычковой (лучшая мужская роль у артиста Филимонова) и «Комбинат «Надежда» Наталии Мещаниновой. В 2021-м отсырел Лазурный Берег: «Разжимая кулаки» Киры Коваленко (главный приз секции «Особый взгляд») и «Купе номер шесть» Юхо Куосманена (Гран-при и экуменический приз). С приятными новостями из Канн она собирается на «Кинотавр» — с режиссерским дебютом «Дунай».

Дотошность картографической легенды тут не помешает. Участие во всех проектах у Мульменко разное, но берегообразующее. Чаще — оживить диалоги, иногда — дооформить замысел, реже — разогнать чужой сетап в душераздирающий панчлайн (или даже до состояния punch-drunk love). За ней скоро закрепилась слава мастерицы речи, бесстрашной исследовательницы опасных — и интимных впадин, которые образуют ключицы, взгляды, судьбы влюбленных (в свободу — или в другого).

Из независимого пермского медиа «Соль» — в Театр.doc и Facebook.com (с молодыми рассерженными пьесами и выпуклыми документальными скетчами соответственно). Оттуда — так же стремительно — в новые надежды российского кино, которое в 2014-м отказывалось признавать свое женское лицо (в Сочи наградами осыпали «Испытание» Александра Котта, мастеровитое и старомодное). Следом — мучительное полузатишье из короткой формы, заглохших пилотов и сериала «Красные браслеты» (2016), успевшего отполировать «полку» Первого. В 2019-м случилась резонансная «Верность» (вновь Сайфуллаева), которая столкнула male с female gaze не только на экране, но и в раскаленном кинокритическом дискурсе, что с тех сочинских вечеров уже не остывал. В 2020-м — в тиши пандемического проката — наколдован «Гипноз» Валерия Тодоровского.

И вот «Дунай». Простой как фабула. Нутряной как «новая драма». Глядящий на мир с емкой дикостью разбежкинской школы и румынской метафизикой быта. Кристи Пуйю для будничной саги о поминках выбрал искаженную координату — «Сьераневада» (2016). Константин Попеску — младший нарек сейсмическую драму о разваливающейся семье «Поророка» (2017) в честь четырехметровой волны в Амазонке. Мульменко, не любящая четкий крен, совместила ауру места, где ты не будешь никогда, и соцреалистскую констатацию. Волга-Волга, Дунай-Дунай.

Деловая Надя (Надежда Лумпова) приехала в Белград отдохнуть от авралов и дедлайнов. Вышла из автобуса, заселилась с видом на реку, пошла пить пиво. За выбором из сербского и черногорского хмеля к ней подсел на уши и за столик нескладный Неша (Неша Васич), который русский учил в школе и немного в колледже. Слово за слово — закрутился курортный роман. Родина и работа не отпускают — звонят, ревнуют, — но Надя все больше поддается беспечной харизме Неши, настоянной на пересказе нью-эйджа 60-х и заряженной наивом нью-вейва 80-х (любимая песня юноши — Ljubavi рок-группы Idoli).

Они с Надей — инь и ян. Россия и Сербия. Парень и девушка. Строгий график и работа по настроению. Эпизодический феминизм и «хочешь быть правильная жена, нужен беби». Порядок и хаос. Рацио и фантазм. Правила и «договоримся». Свое и чужое. Только это не половинки целого, а переливающиеся друг в друга статусы, однокоренные усы спектра. Надя буквально ничего не понимает в том вихре жизни, драмах, что ее окружили. Неша, зарабатывающий жонглированием (!) перед автомобилистами (!!) на перекрестке, верит, что он гражданин мира, универсальный язык релакса. Захотел — и в Берлин, надоело — пошел дворами один.

«Дунай» — это не «парень встречает девушку» или наоборот. Не ромком мехом внутрь. И даже не раскуроченный асфальт шоссе в никуда — вечной иллюзии роуд-муви, что там хорошо, где нас нет, а значит, мы должны там быть. Из строгого, как всегда у Мульменко, синопсиса выплескивается то, что она обычно транслировала на суржике своего и режиссерского, эдакого русско-сербско-английского. Все течет, все меняется, но в водовороте перемен ничего не ощутишь, будешь вечно возвращаться на берег. Закроется комбинат «Надежда», но от надежды не убежишь; пролетит еще один год — что вместе, что порознь; если узнаешь, как тебя зовут, — встанет вопрос, а кто же вообще ты.

Дунаю, несущему воды мимо ландшафтов разных стран, нет дела до границ. Плевать, что находится на расстоянии вытянутых берегов, — так и Неша с Надей легко меняются местами: гендерные, классовые и культурные различия робко намечаются сербским роком, патриархальными рефлексами и опцией забеременеть — хоть от беспутного, хоть от делового. Звонит по тарифу «Забугорище» Надин смартфон, напоминая, что где-то есть Милан и Москва, а это все — передышка, попытка напомнить себе, что бывает иначе («Сердце хочет совершить ошибку», как поют «Идолы»). Бесплодная — намекает менструальная кровь в финале — стратегия. Из скоропостижного обмена ценностями ничего не родится, а может, и обречен такой обмен, где один надеется выплыть на могучей спине другого.

Документальная камера и актеры-непрофессионалы (Васич работает на складе, нарезает ингредиенты пиццы), голос улиц и откровения на скамейках, писающие женщины и очереди ругательств на сербском — оттиск реализма, оживлявшего слова Мульменко в 2014-м. Жажда подлинности — чтобы увидеть, потрогать, учуять перегар и загар — в современном российском кино как будто схлынула, ушла в подполье. Как готовившие штурм реальности «новые тихие» — на телевидении (Борис Хлебников и Алексей Попогребский), в преподавании (те же и Павел Бардин), к пост-пост и мета-мета (Кирилл Серебренников), а то и в мираже артбастера («Дуэлянт» Алексея Мизгирева).

За семь лет все переменилось, но вот «Дунай». Сделанный так, будто не было злосчастного 2014-го и далее — с Крымом и запретом на мат в кино, приступом патриотизма Мединского и сокращением площади «общих» взглядов. Словно камера Михаила Хурсевича заражена невозмутимым мироощущением Дуная. Живы ли империи, не треснули ли СССР с Югославией, хочет ли кто-то на берегу в Берлине простого человеческого.

Подлинную оптику фильм выдает ближе к финалу, когда силуэты Нади и Неши вместе и врозь бредут вдоль реки, выражая эмоции лишь сигнальными взмахами прядей на ветру и азбукой морзе затяжек. Как на картине «Большая Медведица» (2008) Рината Волигамси, мелкая моторика привычек и контакт со стихией образуют космический эффект.

Джек Николсон в фильме Антониони «Профессия: репортер» (1975) так не хотел больше быть собой, что «согласился» напялить чужую жизнь. Трагедия Нади и Неши в том, что они хотели бы быть рекой — свободной к движению и переменам, равнодушной к обстоятельствам и законам что государства, что сердца, что собственного тела. Но близость к дзен-Дунаю — утопия, недостижимая ни попытками все контролировать, ни надеждой, что можно выпрыгнуть из базы данных, если не купить смартфон и не открыть банковский счет. Не видать конца и краю границам и порожкам. А Дунай течет себе и течет.