«Двор». Сценарий

1. ИНТ. КВАРТИРА ВАСИЛИЯ. БАЛКОН. УТРО

На балконе стоит высокий светловолосый парень. Одно плечо ниже другого, глаза красные. Он достает диктофон и включает запись:

«‎Любовь…»‎ — говорит он и замолкает.

***

Большой угловатый дом. Под его босыми ногами шершавый пол балкона, обрамленный загоном потрескавшихся перил, преграждающих путь к серому небу и верхушкам ветвистых берез. Он, обхватив перила, стоит, изучая это небо и раскачивающиеся деревья. Через полуоткрытое окно рядом с балконом слышен женский и мужской смех, затем равномерный скрип кровати. Облака проносятся мимо него, солнечный свет отражается в граненом стакане, отбрасывая разноцветные блики на полу. Слегка покачав стакан ногой, он опрокидывает его, и из него тонкой струйкой что-то красное — то ли вино, то ли кровь — выливается наружу, образуя лужицу.

СТОП

Парень начинает настукивать в ритм скрипа кровати, затем пинает стакан и заходит в комнату под звук бьющегося стекла.

2. ИНТ. КВАРТИРА ВАСИЛИЯ. ГОСТИНАЯ. УТРО

Комната как будто в полумраке от сигаретного дыма и алкогольного смрада предыдущей бессонной ночи. За круглым столом компания играет в карты на раздевание, одна девушка сидит полуголая. В углу кто-то тихо наигрывает на гитаре.

— Вася сегодня не твой день,— говорит кто-то из-за стола.

— Сегодня мой день, — упрямо говорю я.

Я откатываю валяющуюся на полу бутылку, беру куртку и иду на улицу.

— Ты куда?

— Туда.

3. НАТ. УЛИЦА. УТРО

Закрыв дверь подъезда и второпях натянув на себя куртку, я начинаю бежать.

Дорога петляет. Машины проносятся мимо меня. Хмурые люди, которые вынуждены ходить на нелюбимые работы, недовольно идут на них, с каждым шагом раздражаясь все больше и больше. И это раздражение передается на их лица, движения, поступки и жизни. А я бегу мимо этого бурлящего потока человеческого недовольства, готового вцепиться в мою плоть и утянуть в свой мир лицемерия и ханжества, не принимающий ни их, ни их взгляды, ни себя самого.

Я перебегаю проспект через гущу мерцающих в утренних лучах и гудящих железных чудовищ. Светофоры, перекрестки, сигналы и разноцветные огни фар сливаются в одно общее месиво, впереди начинает маячить приземистое трехэтажное здание. «‎Детский сад «‎Солнышко»‎ — написано на воротах. Я перепрыгиваю через забор и забираюсь на крышу. Подойдя к краю, я переваливаю через него ноги и ложусь на спину. Дыхание понемногу успокаивается, но сердце все так же судорожно сокращается.

Я наблюдаю за темными облаками, понемногу отгораживающими меня от яркого солнца. Пока это серое небо своими округлыми краями не заполняет все пространство вокруг, окутывая клубами теплого дыма, и я не засыпаю.

СОН

Белое зарево рассвета, окутав меня, уносит куда-то наверх. Туда, где светло. Темнота и твердость уходящей у меня из-под ног земли маленькой черной точкой уносится вниз. Темным пятном светится среди этой белой пустоты. Мимо меня, как на картине Магритта, люди падают дождем вниз — к земле, а я лечу против их движения туда, где неизвестно и светло. Падая вниз, люди цепляются за меня, кто-то за руку, кто-то за ногу, и, повисев немного, отваливаются и уносятся вниз, к земле. А я лечу наверх — к свету. Пока этот свет не заполняет все пространство вокруг и я не просыпаюсь.

4. НАТ. КРЫША ДЕТСКОГО САДИКА. ДЕНЬ

Приземистое серое здание детского сада. Время неминуемой поступью продолжает свой путь, и солнце уже полностью захватило власть над пространством, в то время как на крыше, свесив ноги через край, лежит светловолосый парень. Погода в этот день отвратительная, и ветер усиливается с каждой секундой, вороша его непослушные волосы. Парень медленно поднимается, его слегка трясет. Внизу во дворе бегают дети, привлекая его интерес своей незатейливой игрой. Ветер шатает деревья, а где-то вдалеке, из соседнего дома играет тихая музыка. Поставив руку на край крыши и поймав ракурс, так, чтобы рука стала размером с ребенка, парень начинает расхаживать ей вперед-назад по краю крыши, как маленький человечек, раскидывая таких же маленьких людей в разные стороны. Парень достает диктофон и нажимает кнопку запись:

— Ветер носится по этим геометричным дорогам, в безуспешных попытках растревожить все вокруг. Деревья суматошными колебаниями пытаются успеть за ветром, но лишь судорожно сотрясаются, с ужасом невозможности сдвинуться со своего места. Дети, еще не одеревеневшие, еще не познавшие суматошной ветрености, снуют вокруг в своей веселой игре. Когда я был маленьким, нас постоянно заставляли играть друг с другом в этом дворе. Иногда я играл, но иногда мне совершенно не хотелось этого. Но разве кому-то есть до этого дело? И тогда в той прошлой, непорочной, детской жизни я нашел это место, и теперь оно — мое, и здесь я хотя бы на короткое время становлюсь собой. И теперь я дерево, соединенное с этим местом корнями, а значит, я должен быть здесь. Я — ветер, раскидывающий пыль пройденного мною пути, и другого пути у меня нет.

СТОП

Я взял камень и что есть силы кинул его куда-то в сторону деревьев. Звука приземления или удара я не услышал. Камень как будто завис в воздухе, раздумывая, куда ему прилечь на ближайший день, год или тысячелетие. А я завис тут на двадцать семь лет, и никаких мыслей о том, куда направить дальше свою жизнь, у меня нет.

Я поднес руку к глазам и несколько раз сжал и разжал ладонь. Движения мои были порывистые и рука не особо слушалась. Я все еще был пьян.

Я посмотрел на дверь, ведущую на чердак, и вспомнил, как мы с подругой прятались там от дождя, и снова вековая тяжесть драм, разбитых сердец, глупых ситуаций, питающих историю человечества через женщин, навалилась на мои плечи.

ПОДРУГА

5. НАТ. ОСТАНОВКА. ДЕНЬ

Я познакомился с ней, когда мне было 16, мы впервые увиделись на остановке, откуда я три раза в неделю ездил на свои тренировки по бегу, а она — в музыкалку. Звали ее Лиза, и тогда мне казалось, что это самое прекрасное имя из всех возможных. Мы с ней просидели на остановке до вечера, проболтав о всякой ерунде, никуда не поехав, а потом я показал ей это место, здесь мы впервые поцеловались. Потом мы встречались все старшие классы, бегали друг за другом, признавались в любви и злились, когда кто-то из нас засыпал раньше другого. Вся эта ваниль продолжалась до окончания школы, потом она поступила в питерскую гимназию и уехала из Москвы. Лиза была единственной женщиной, в которую я был влюблен. Четыре долгих года мы с ней не виделись, и вот вчера она вернулась.

6. НАТ. КРЫША ДЕТСКОГО САДИКА. ДЕНЬ

Тяжело вздохнув и оглядев свой уголок, я снова посмотрел на детей в песочнице: они носились как угорелые, смеясь, плача, злясь и снова смеясь. Эта новая жизнь, уже немного окрепшая и милая, уже создает свои сцепления и перипетии пересекающихся линий целей и желаний. И никто и не думает, что когда-нибудь общество повесит на каждого ярлык: вот Лёха, катающий красный шарик, — неудачник; Вадик, выкладывающий веточками свое имя, — эгоист, а Юлька, делающая маленьких пони формочками для песка, — шлюха. Они бегают и играют в детские игры, потом взрослые, а потом умирают. Играют, все всегда во что-то играют. А мне совершенно не хочется играть.

Я снова подумал про Лизу и вспомнил красно-синий цвет ободранных перил балкона, которые я так скрупулезно изучал пару часов назад, пока она с кем-то развлекалась за соседней дверью. Ощущение какого-то нового чувства, прежде не испытанного мною, стало нарастать. Это было неприятное, давящее чувство злобы и отчаяния вперемешку с чем-то еще.

— Лиза!‎ — громко крикнул я. Слово эхом отразилось от домов и вернулось, резко ударив по ушам.

— Ли-за... — произнес я шепотом. Нет! Отвратительное все-таки имя!

Я вскочил и стал пинать кусок кирпича, подвернувшийся под ноги. Спокойствие не приходило, я не мог сидеть на месте и начал ходить кругами по крыше, затем спустился и побежал к подъезду своего друга. Сегодня был какой-то странный день, какая-то внутренняя напряженность была повсюду, я даже идти не мог, только бежать.

ДРУГ

7. ИНТ. ПОДЪЕЗД ВАНИНОГО ДОМА. ДЕНЬ

Я вбежал в пропахший мочой и дохлыми котами подъезд и стал подниматься на третий этаж. Стены подъезда были исписаны тонной эмоций людей, не способных выразить все написанное действием: вот эта надпись — проявление страха, вот эта — отчаяния, а эта — злости. Рядом с дверью моего друга красовалась, уже немного блеклая, надпись Paix aux chaumières. У звонка я остановился и постучал три раза, потом четыре, потом снова три. Так я обычно стучал, когда мне было плохо, и друг об этом знал. Дверь со скрипом отворилась, и я увидел своего друга Ваню, он был в женском розовом халате и, мягко говоря, с трудом стоял на ногах. Он был пьян.

— Ваня, что ж за день сегодня такой! Еще даже не вечер, а и ты, и я уже пьяны и с трудом на ногах стоим.

— Синхронизм, — выдавил друг и показал рукой внутрь комнаты, приглашая зайти.

8. ИНТ. КВАРТИРА ВАНИ. ДЕНЬ

— Утром у меня появилось обстоятельство выпить.

— Что за обстоятельство?

— Да ни с того ни с сего встал я сегодня в шесть утра, окна открыты, ветер свежий и сна ни в одном глазу. Полежал я так и понял, что уже не усну, читать не хочу, да и поговорить не с кем.

Ну, встал я, побродил по квартире, заглянул в холодильник. И есть-то не хочу. А что хочу? «‎Молоко хочу»‎, — пришло мне на ум. Одеваюсь, значит я, и выхожу на улицу.

Рожи вокруг небритые, помятые. Давно я так рано не вставал!

Подхожу я к прилавку, а там мужик такой с синевой на подбородке, с ссадиной на щеке и жутко хмурый.

— Молока,- — говорю, — мне, приятель. 

И смотрю на него и улыбаюсь.

Парень полез в холодильник и стал отдирать примерзшую банку молока. Минут двадцать отдирал, пыхтел, краснел.

— А ты чего такой хмурый? Утро же, солнце встало, — говорю я и протягиваю банковскую карту.

Продавец вставляет ее, нажимает на пищащие кнопочки, затем поднимает на меня глаза и говорит, что не хватает денег.

И тут я вспоминаю, что последние деньги вчера на Катьку потратил. Забираю карту и с улыбкой говорю, мол, извини, мужик, виноват, вчера на барышню спустил и забыл совсем.

Мужик несколько мгновений смотрит на меня, обледенелую банку молока и свои красные руки и со всего размаха бьет меня в лицо, затем достает из холодильника бутылку водки и кидает мне.

— Вот, возьми, приложи к синяку, — говорит продавец и улыбается.

Вот такая вот история. И я решил, что мне непременно нужно напиться.

Пока Ваня рассказывал, я зашел в его темную комнату. Вокруг был хаос из разбросанных вещей: стены от пола до потолка расписаны и забиты полками и шкафчиками с кучей книг, картинами, коллажами, плакатами, одеждой, сковородками, лампами, связками чеснока, перца, сушеных грибов и ягод. Со стороны это больше всего похоже на огромную свалку, карабкающуюся к потолку. Кое-какие ее фрагменты туда уже добрались и закрепились и теперь раскачиваются на сквозняке, шелестя и позвякивая, или просто висят неподвижно. Неподалеку у стола я увидел обгоревшую пластиковую карту. На экране телевизора на паузе стоял кадр из «Бонни и Клайда».

Ваня тоже зашел в комнату.

— А потом я немного выпил и вообще все понял.

Мы какое-то время молча смотрели друг на друга, затем я подошел к бутылке водки, стоявшей на столе, и, схватив ее, стал пить крупными глотками. Раскаленный свинец полился по моему горлу, и я закашлялся. Ваня замолчал и в ожидании смотрел на меня своими выпуклыми еврейскими глазами.

— Ваня, я тоже все понял, — начал я, разрывая это вязкое полотно наступившего молчания.

Ваня медленно сел на стул, указав мне на стиральную машинку, призывая сесть на нее. Я сел. Он кивнул в знак одобрения. 

— Все рушится, моя жизнь рушится к чертям, а я стою в сторонке, — продолжил я. — И мне страшно.

— Страшно?

— Да. Я боюсь медленной смерти. Когда тень смерти по чуть-чуть жизнь из тебя вытесняет, а ты ничего не подозреваешь и не сопротивляешься. А потом очнешься, а уже поздно, и вокруг только тьма, и ничего не видно. И вокруг все тебя больше как мертвого воспринимают. А ты и есть мертвый, потому что ни к чему не стремишься и ничего не хочешь.

Ваня взял у меня бутылку и тоже сделал глоток. Затем, пошатываясь, встал, положил свою руку мне на плечо и полушепотом заговорил:

— Я тебя понимаю. Вообще, я много об этом думал и полностью тебя понимаю. Это наша общая ловушка. Мы сами себя в нее загнали, а как выбраться — никому неизвестно. Нужно рушить эту чертову систему. Эти деньги сковали наши руки.

— Вань, ты что несешь, вообще?

— Ведь мы с тобой являемся лишь винтиками в этом механизме.

— Каком еще механизме?

— Таком еще механизме, дружище!

— Я тебе о...

— Ты знаешь, что нас с тобой имеют, всех нас! Нас имеют банкиры и те, кто плодит этот ужас, который происходит вокруг.

Ваня был невменяем, его просто несло, казалось, что еще немного, и он взорвется. Я понял, что мне лучше не встревать, а просто пододвинул к себе бутылку в надежде быстрее напиться.

Ваня на долю секунды сжался на стуле, обхватив голову руками, затем вскочил и, схватив меня за локоть, потащил на балкон.

9. ИНТ. КВАРТИРА ВАНИ. БАЛКОН. ДЕНЬ

Постояв немного на ночном холоде, вдыхая свежий воздух, он стал орать:

— Вы смешны. Запрятались в свои коробки с квадратными окнами и думаете, что спасены? А пока вы там отсиживаетесь, вас незаметно убивают. Нам всем уже давно связали руки…

Постепенно я перестал его слушать, ветер порывами трепал стоящие перед балконом деревья, и я вспомнил, как мы сидели с Лизой на крыше садика, и волосы ее развевались, а глаза блестели.

Тут Ваня прильнул к моему уху и прошептал:

— Давай ограбим банк.

Я чуть не рухнул с подоконника, на который присел.

— Ты шутишь?

10. ИНТ. КВАРТИРА ВАНИ. КОМНАТА. ДЕНЬ

Он пошел в комнату, взял бутылку и одним глотком допил все, что там оставалось. Я пошел за ним.

— Ну да, мы ведь не сможем этого сделать..

— Конечно, не сможем, — с ухмылкой сказал я.

— Не сможем это сделать… без оружия, — прокричал Ваня, подбежал к шкафу и стал в нем рыться.

А катись оно все к черту: банк — так банк. Я натянул свою куртку и схватил первое, что попалось мне под руку — это была трехногая табуретка, которая стояла в углу комнаты.

— Неплохой выбор. Но до меня тебе далеко, — сказал друг заплетающимся языком.

Он побежал к кровати и, рухнув на пол, стал медленными рывками залезать все глубже и глубже. В результате почти полностью скрылся под кроватью.

Я стоял в коридоре с табуреткой в правой руке и ждал. В момент, когда я уж было совсем отчаялся дождаться Ваню, подумав, что он заснул, я увидел медленно вытаскивающиеся ноги и через несколько секунд — его довольную рожу. В руках у него были нунчаки! Он встал и несуразно стал болтать ими в разные стороны; это представление продолжалось пару минут, пока мне это в конец не надоело я не решил прервать этот цирк:

— Нам пора! — строгим тоном сказал я.

— Да, — кратко ответил приятель, перекинув нунчаки через плечо, нацепил на себя шапку и распахнул дверь.

11. ИНТ. ПОДЪЕЗД ВАНИНОГО ДОМА

Мы медленно спускались по ступеням. Лица наши были суровы, а намерения серьезны. Мы вышли из подъезда, весь мир расплывался.

12. НАТ. УЛИЦА. ВЕЧЕР

Меня сильно шатало. Немного постояв, мы пошли исполнять свою миссию. Друг, под боком от меня, нес какую-то околесицу про карающий меч правосудия, про то, как мы становимся отправной точкой для нового порядка. И тут я увидел Лизу, которая выходила из машины с моим старым приятелем. Я замер. Я не верил своим глазам. Ваня, ушедший от меня шагов на десять и понявший, что идет один, повернулся и заорал что-то типа «Какого черта!»

Лиза с парнем повернулись на крик, и она увидела меня. Я трясся как девчонка. Несколько секунд подруга оценивала ситуацию и потащила парня обратно в автомобиль, решив, что это лучший способ спрятаться от меня. Двигатель завелся, и машина стала отъезжать со стоянки. Я стоял как вкопанный и табуретка медленно выскакивала из моих обмерзших пальцев, напоминая о своем присутствии. Посмотрев на нее, я улыбнулся и что есть силы швырнул ее в автомобиль, разбив вдребезги заднее стекло. Машина умчалась, а мы с другом остались стоять среди мертвой тишины двора.

Банк грабить уже не хотелось. Пожав другу руку, я решил уйти подальше от этого места.

— Слабак, тут основы нового мира создаются, а ты из-за девки нюни распустил! Не пойдешь против системы, так и погрязнешь в бессмысленном быте! — крикнул мне вслед Ваня.

Я ничего не ответил и пошел к Ярославскому вокзалу, чтоб немного там отсидеться. В школьные годы я иногда так делал, когда был пьян и не хотел попадаться родителям на глаза. А сейчас мне просто хотелось посидеть в каком-нибудь людном месте и понаблюдать за незнакомыми людьми. Меня это успокаивало.

ВОКЗАЛ

13. НАТ. ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ. ВЕЧЕР

Мне захотелось напиться до беспамятства и, так сказать, отформатировать свой мозг, поэтому, придя на вокзал, я сразу спустился в подвальный магазинчик и купил себе бутылку вина, затем зашел в зал ожидания, сел на лавку и начал свои наблюдения.

14. ИНТ. ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ. ЗАЛ ОЖИДАНИЯ. ВЕЧЕР

Что-то не то происходит с моей жизнью, да и со всем вокруг.

Я достал диктофон и включил запись.

— Опять я в бегах, опять я развернулся и ушел от того, что прямым текстом говорило мне: «Пора делать выбор!» Пора, парень, пора остановиться и для себя понять, что по течению больше нельзя плыть, да и течения уже давно никакого нет. Пора самому выбирать, брать ответственность и создавать это течение. Ведь то, что мы недопоняли в первый раз, происходит с нами снова. Чуть-чуть по-другому. Если мы по-прежнему не понимаем, событие возвращается до тех пор, пока мы не усвоим урок окончательно. Вот я уже лет десять как бегаю по одному и тому же кругу и не могу выйти за его предел. Вот такие дела, уважаемые слушатели. Увы.

СТОП

Объявили посадку на поезд до Владивостока, люди оживились, начали вставать со своих мест, суетливо проверять билеты, документы. Посидев так минут десять, мой взгляд привлек спящий парень напротив меня. Это — блеклый, неприметный паренек из разряда таких, на которых смотришь и не можешь толком ничего сказать. У него даже одежда была цвета серой стены. Рядовая, притесняемая с детства серость. В голове почему-то крутилось имя Эльдар.

Несколько минут я изучал его, пока не увидел, что рядом с карманом его куртки, на лавке, что-то лежит. Я пристальней посмотрел на эту розовую бумажку и понял, что это — паспорт.

«Ну, отлично, — подумал я, — сейчас он еще и без документов останется».

Я, пошатываясь, встал со своего места и подошел к парню, нагнулся и взял паспорт.

— Эй, парень, просыпайся, — негромко сказал я.

Парень слегка приоткрыл глаза и сразу закрыл, скрежеща зубами, повернулся на бок и продолжил спать. Я немного покачал его рукой, но понял, что он, как и я, пьян и из сна его вывести не так-то просто.

Немного постояв с паспортом в руках, переминаясь с ноги на ногу, я его открыл. В нем лежал билет до Владивостока. Я как вкопанный стоял и смотрел то на билет, то на парня. И тут я, с трудом понимая, что делаю, пошатываясь, отошел от паренька. От какого-то непонятного азарта руки у меня затряслись, а ноги начали подкашиваться. Отойдя еще немного, я снова открыл паспорт. Билет все еще был там. Мое сердце яростно застучало, а кровь прилила к лицу: я медленно, как будто ведомый какой-то непонятной силой, пошел к указанному в билете вагону.

15. НАТ. ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ. ПЕРРОН. ВЕЧЕР

И вот я уже стою напротив него, в оцепенении, судорожно вцепившись в эту красную бумажку.

— Ну, что такой растерянный? Ничего, сейчас поспишь и утром как огурчик будешь, — улыбнувшись, проговорил кондуктор.

Я все так же в оцепенении протянул ему паспорт с билетом. Кондуктор быстро сверил фамилии и особо не приглядываясь к фотографии отдал мне билет.

— Счастливого пути! — сказал он и переключился на следующего пассажира.

16. ИНТ. ПОЕЗД. КУПЕ. ВЕЧЕР

Я молча зашел в вагон и сел на свое место и, как в трансе, плохо соображая, стал смотреть в окно. Все вокруг расплывалось. Тут в мое купе вбежал худой человек в красной кепке. Сердце у меня забилось еще сильней. «‎Друг того парня»‎, — подумал я, сжав кулаки, и приготовился к драке.

Он сел напротив и уставился на меня. Мне стало некомфортно.

— Сейчас двинемся, — сказал я, чтоб хоть как-то смягчить атмосферу.

— Нет.

— Что «‎нет»?

— Мы не двинемся, пока шторы будут задернуты.

Я был обескуражен таким умозаключением.

— То есть как не двинемся?

— То есть так! Я рационалист — я верю лишь тому, что вижу или слышу. То есть пока окна будут занавешены, я буду считать, что я не движусь.

— А как вы не двигаясь доедете до Владивостока?

— А так: как считал Гераклит, стрела во время полета не движется, а лишь меняет точку покоя, вот и я, меняя точку покоя в направлении Владивостока, буду к нему приближаться.

«‎Что за бред он городит?» — подумал я. Я был не в том настроении, чтоб философствовать, и этот человек стал меня раздражать.

— Ладно, парень, шучу я. Я твой сосед, мое место прямо под твоим, и зовут меня Эльдар, — сказал он, протянув мне руку. Я молча пожал его руку и полез на свое верхнее место.

«‎А ведь у меня есть еще время слезть с поезда, — крутилось у меня в голове, — да и вдруг парень с вокзала проснется и, не найдя билет, устроит скандал». Я лежал, как в полузабытьи, уставившись в одну точку, и думал над тем, что я творю.

Дверь в купе была открыта, как и верхняя створка окна, создавая продув. Мимо пробегали мамы с кричащими детьми, мужчина грузинской наружности, торгующий прессой, пьяный мужик, флиртующий с проводницей. Все они были как будто отгорождены от меня плотным стеклом, как кадры из фильма, — возникающие у меня перед глазами эпизоды других реальностей.

В чувство меня вернул толчок, оповестивший о том, что поезд двинулся.

Тут меня охватил страх. Я накрыл голову подушкой, отгородившись от происходящего абсурда, и пролежал так какое-то время, пока наконец не уснул.

***

Вагон снова дернуло, и я проснулся в холодном поту, с непониманием стал оглядываться: мой сосед спал на нижнем ярусе, за стенкой слышался чей-то тихий разговор, окно не было занавешено. «‎Значит, мы все-таки движемся», — подумал я и улыбнулся.

У меня пересохло в горле, и я вспомнил, что в первом купе можно было взять чай.

17. ИНТ. ПОЕЗД. КОРИДОР. ВЕЧЕР

Я спустился, открыл дверь, вышел в длинный коридор вагона и направился к последнему купе; денег у меня практически не было, поэтому я надеялся взять хотя бы кипятку.

Пока я шел, я все думал о своем безрассудстве, но то, что я увидел, когда дошел до купе проводницы, повергло меня в ступор: в правой части купе, опираясь на стол, спал грузный мужчина, раскинув руки в разные стороны; над ним, наклонившись, стояла худая женщина в униформе и с удивительной быстротой выворачивала ему карманы.

Я застыл и с удивлением смотрел на эту картину. Тут женщина, по-видимому почувствовав мое присутствие, обернулась. Секунды три она смотрела мне в глаза, видимо, собираясь с мыслями. Я ожидал, мне была интересна ее первая реплика.

Она изобразила улыбку и спросила:

— Вы что-то хотели?

— Да, воды… а лучше чаю... с сахаром.

Она достала стакан, вложила в него пакетик чая, залила кипятком, положила два кубика сахара, притом сделала это с такой быстротой, что стало понятно, что не один год она работает в этой должности.

— С вас двадцать пять рублей.

— У меня нет денег, — угрюмо ответил я.

— Ну, ничего страшного, за наш счет, — натянуто улыбнувшись, сказала проводница.

— Благодарю, — нарочно громко сказал я.

Спящий мужчина зашевелился.

— Пришсл, — пробурчал он, слегка приоткрыв глаза.

Проводница сразу налила в стакан из бутылки, все это время стоявшей на полу, и пододвинула ему.

Я взял свою чашку и отправился в свое купе, меня не интересовало, что будет с этим спящим мужчиной. Я все еще в другой реальности, а значит, я — созерцатель, не вмешивающийся в устоявшийся ход вещей и сценарии, писаные Богом.

Со стаканом в руке я несколько раз прошелся вперед-назад по коридору вагона. Пространство сотрясалось с каждым шагом, а черные, синие и зеленые цвета проносящихся пейзажей вводили меня какой-то транс.

Проводница, видимо, став более осторожной, услышав шаги, выглянула из своей комнаты.

— Что вы тут все ходите? — полушепотом спросила она. — Еще чаю хотите?

— Нет, — ответил я. — Я ищу туалет.

Хоть мне и не нужен был туалет, я сам не знаю, почему так сказал.

— Туалет в конце вагона, слева, — ответила она с ноткой раздражения в голосе.

— Спасибо, — ответил я и улыбнулся, хоть смеяться мне совсем и не хотелось.

18. ИНТ. ПОЕЗД. ТУАЛЕТ. ВЕЧЕР

Я открыл дверь туалета и зашел внутрь. Посмотрев на себя в зеркале, я увидел свое отражение.

— Ну что, парень, это ли не бунт с общественными нормами?

Я опустил крышку унитаза, сел на нее, стал пить чай и думать о нелепости ситуации, в которой оказался. Точнее, я пытался думать — мысли путались, и я никак не мог уловить рационального зерна своих измышлений, да и вообще направленности этого процесса я не видел: Лиза, мужик в кепке, Ваня, банки, деревья, дороги, поезда — все это смешалось в одну общую разноцветную субстанцию. Немного мысленно посражавшись за порядок в голове, я решил отступить, подумав, что в моем состоянии такая путанность — это нормально.

И тут мои глаза упали на кусок газеты с пестрящим заголовком «‎Новые митинги в Москве»‎.

Я усмехнулся и смял газету ногой, затем сделал несколько глотков из кружки и поставил ее на полку около зеркала. Я посмотрел на свою руку в желтом свете лампы, и при моем состоянии движение пальцев я видел урывками. Равномерный стук поезда сливался в унисон с подпрыгиванием стакана, и я машинально стал настукивать в такт этим звукам, затем достал диктофон и нажал на запись:

— А почему все, что мы видим, мы воспринимаем как действительность? Почему, когда человек идет по тропинке шириной в десять сантиметров над пропастью, то он с большой вероятностью упадет вниз, а если просто по тропинке такой ширины, то с большой вероятностью дойдет до конца, не сбившись? Зрение включает механизм самосохранения. То есть то, что мы видим, напрямую влияет на наши действия, психическое состояние и даже на возможность предугадывать какие-то свои действия.

Я подвинул стакан с чаем на край умывальника так, что при каждом встряхивании чашка подрагивала и ложка начинала слегка позвякивать, и попытался продолжить думать о чем-то отвлеченном, но с каждой встряской я отвлекался на чашку, стоящую на краю.

Как просто запустить внутренний механизм, который ты вроде бы сознательно и не контролируешь, но он контролирует тебя.

СТОП

Так я просидел еще несколько минут, пока поезд вновь сильно не качнулся и чашка со звоном не упала на пол. От звука разбивающегося стекла я вздрогнул. Я не стал собирать осколки, а просто вышел из туалета, оставив чашку там.

19. ИНТ. ПОЕЗД. КУПЕ. ВЕЧЕР

Зайдя в свое купе, я лег и стал разглядывать белый, в мелкую крапинку потолок. Уснуть никак не получалось.

— А знаете, мне кажется, что вы от чего-то убегаете.

Человек в красной кепке, видимо, проснулся и в очередной раз решил затеять беседу.

Я молчал, и его слова, как через толщу воды, пробивались ко мне лишь легкими отголосками.

— Можете мне не отвечать. Я живу в маленькой деревне около Ангарска: у нас там всего пара десятков жителей, и я привык не получать ответы на свои вопросы и мысли. Поэтому просто буду говорить.

Вот вы, когда вошли, я сразу понял, что что-то с вами не так. Глаза у вас отчаявшегося человека. Знаете, люди обычно крутятся вокруг какого-либо вопроса, и пока они не ответят на этот вопрос, они как будто замирают в ожидании, и жизнь их тоже как будто останавливается, постоянно воспроизводя ситуацию, которая сможет ответить на этот заложенный в вас, сакральный вопрос. И вот мне кажется, что вы сейчас как раз на очередном таком витке.

Я постепенно стал улавливать слова соседа. Меня поразило созвучие его мыслей моим.

— А знаете, не хотите ли выпить? 

Он достал бутылку с чем-то темным и поставил на стол.

«‎О Господи, похоже, сегодняшний день никогда не закончится и проспиртует меня так, что если я неожиданно помру, потомки найдут мое нетленное тело и непременно выставят в какой-нибудь музей как мифического персонажа человеческих сверхвозможностей. Я как птица Феникс, которая, дойдя до предела, сгорает дотла и потом возрождается из пепла с новой силой и новым началом»‎.

— Почему бы и нет? Я как Феникс должен догореть, — сказал я и стал спускаться.

— Вы уже почти полыхаете, судя по вашему красному лицу, — со смехом сказал сосед, наливая стаканы.

Я спустился и сразу осушил стакан, который поставил мне Эльдар. Приподняв пустой стакан к свету желтой ламы, я стал смотреть на желтые блики. Вот она — грань. Тот момент, когда в бесконечном временном полотне ты поворачиваешься назад и понимаешь, почему ты именно тут. Именно в этом месте, именно в это время. Меридианами проводишь линии от причин к следствиям. Все свои цели, страхи и ожидания — в словесную форму.

— Знаете, вообще я с детства был трусом, — неожиданно даже для меня самого начал я. — И в любой сложной ситуации я убегал от действительности. И теперь по ночам на меня порой наваливается такой страх, что и словами не передать.

Мой сосед поерзал на своем месте, затем взял свой стакан и тоже осушил.

— Ну, а куда мы смотрим по ночам? Внутрь себя и в тот мир, который выстраиваем перипетиями собственных догадок и зыбких постулатов действительности. Но есть ли эта самая действительность в нашем мире? Наверняка есть, но где-то не здесь. В обыденной жизни и речи не может быть о том, чтоб прощупывать ее, эту самую действительность. Все строится на масках и репродукциях с репродукций, а живое ядро где-то не здесь. Закопанное за многовековой земельной толщей, оно находится где-то на уровне рефлексов, архетипов, неосознанном опыте. В общем, извините за занудства, начитался дурацких книг и умничаю. Намного интересней ваша история.

Эльдар снова налил в стакан из бутылки и тоже поднес стакан к светильнику, побалтывая содержимым. Затем уселся, упершись о стену, и с улыбкой стал меня слушать.

— Возможно, вы правы: в выстраивании своего мира я и правда не мастак. Вообще, поворачиваясь назад, я понимаю, что моя жизнь, она вообще какая-то дурацкая, и бежит она как-то очень стремительно и нелепо, не оставляя ничего из того, что принято иметь в нашем обществе. Всю жизнь я прожил с идеей, что в этом мире я гость, и уйти я должен так же, как и пришел — ни с чем. Рожают детей и сажают деревья пусть другие, а при мыслях о строительстве чего-либо у меня вообще возникает рвотный рефлекс.

ПОБЕГ

Родился я где-то на границе Советского Союза и реальности.

Отец — военный — с детства заставлял двигаться по ровным линиям, армейским ножом обрубая ненужные мысли и слова. Мать — врач-невропатолог — молоточком выбивала коленчатый нерв эпохи. А я сам уходил от всего этого куда-то в свои миры, назло обдирая колени в очередной безумной забаве. В школе мне тоже не нравилось, я выдерживал примерно полгода, потом я начинал убегать. Убегать куда угодно, лишь бы не быть в надоевшем месте. Мне повезло из-за того, что отец у меня был военным, наша семья часто переезжала, и это помогло мне хоть как-то окончить начальную школу. Потому что при постоянной смене места жительства окружающее не успевало мне быстро надоесть.

Но первый мой серьезный побег от реальности был в четырнадцать лет. Это был 2000-й год, жил я тогда в городе Дубна и не знал бед. Если кратко описать мою тогдашнюю жизнь, то это были бы долгие пробежки, серые подъезды, темные мысли и драки за развалившимися ДК.

20. ИНТ. КВАРТИРА ВАСИ. ДУБНА. УТРО

Как-то, проснувшись утром и почувствовав необычное состояние, мой разум как будто был не моим, как темной пеленой навалилось на меня эта мистическая тяжесть. Я лежал и смотрел снизу вверх, через окно, на летящих по небу птиц и все ясней осознавал внутри себя это мимолетное желание убежать. В итоге собрал в рюкзак с надписью «‎Анархия»‎ свои скромные вещи, надел школьную форму, пылившуюся еще с советских времен в шкафу, взял пакет с мусором из кухни и свалил из дома.

— Мам, я мусор выкинуть.

— Иди.

21. НАТ. УЛИЦА. ДУБНА. УТРО

Куда мне пойти, меня совершенно не волновало: лишь бы куда-то идти. Ноги распирало от желания ходить, а в голове билась мысль, что я все делаю верно и именно это мне и нужно сейчас делать. Ни страха, ни паники не было, как будто собрался к бабушке в гости, заранее зная, что неизвестность будет только в пути, от моего дома до ее дома, а там уж она возьмет меня под крыло. Только кто возьмет меня под крыло сейчас, я не знал. В итоге я включил «Город детства» Летова и пошел по улице в сторону окраины городка. В итоге полдня прошатался, провалялся на траве, съел полбуханки хлеба, купил свою первую пачку сигарет и «Балтику тройку» в палатке и лег спать за кустом в парке, прямо на траве. Спать было не особо, потому что постоянно кто-то на меня натыкался: то мужик в надежде справить малую нужду заходил в парк, то собачники, выгуливая своих псов, ненароком заваливались ко мне в рощу. Одни так вообще стали тыкать в меня палкой, проверяя, жив ли я. В конечно итоге я поднялся и решил поискать место побезлюдней. Пройдя по периметру городской парк, я дошел до места перехода парка в большой темный лес с развалившимися постройками старого военного городка.

22. ИНТ. АНГАР. ДУБНА. УТРО

Я залез в полуразвалившийся ангар, рядом с которым плескалось небольшое озерцо. В самом ангаре было довольно сухо и просторно. Мне показалось, что это очень хорошее место, и я решил остаться именно там. Я помнил его еще с детского возраста: мы тогда, с девчонками со двора, залезали в этот ангар и голышом как припадочные носились по нему, огражденные от всего мира стеной непроницаемых деревьев.

Я походил немного по ангару, присматривая себе чистый уголок. «Надо бы соорудить себе лежбище», — подумалось мне, и я стал лазать по стоящим рядом зданиям, собирая картон и куски поролона, валяющиеся повсюду. Затем я сбил широкую доску со старой лавки, сделав из нее основание для своего лежбища. После этого я решил сходить в киоск и купить еще какого-нибудь алкоголя. Притом не потому, что мне хотелось пить, а потому, что мне почему-то казалось, что это — непременный атрибут всех бунтарей.

23. НАТ. УЛИЦА. ДУБНА. ДЕНЬ

Пиво мне не понравилось, и я решил купить дешевого вина. Затем сел на парковую лавку и, давясь этой «кислятиной из пакета», смотрел на заходящее за край неба солнце. Опьянение принесло состояние эйфории, я сидел на лавке и смеялся. Все сложности ушли, и было чувство всепронизывающей легкости, постепенно переходящее в головную боль и тошноту.

24. ИНТ. АНГАР. ДУБНА. ВЕЧЕР

Когда уже окончательно стемнело, и я, пошатываясь, пошел к своему теплому уголку, я неожиданно наткнулся на какого-то бродягу, лежащего в спальном мешке рядом с моим местом. Я чуть не подох со страху.

— Пацан, а ты не маловат для подобных ночевок? Я думал, кто из своих приперся, а тут ты. И мелкий больно. Че из дома сбежал?

— Я не мелкий, мне четырнадцать... — промямлил я.

— Ну ты ложись. В ногах правды нет. И я посплю. Завтра надо металлолом пойти сдать.

Я перелез на свою «койку», свернулся калачиком и попытался заснуть. Голову кружило, и было жутко холодно, да и ветер, врезаясь в края разрушенного здания, жутко гудел. Так и пролежал несколько часов, весь трясясь и постоянно ворочаясь. 

— Эй, пацан, так не пойдет, — Бродяга встал и неспешно стал обламывать ветки у стоявших рядом деревьев. Через несколько минут я услышал треск от разгорающегося костра.

— Давай, подтаскивай свое лежбище ближе к костру, а то от твоей тряски сам трястись начинаю.

Я медленно поднялся, руки меня плохо слушались. Бродяга помог дотащить мои вещи ближе к костру. Я сел, и мы стали беседовать. Бродяга почти не говорил о себе, да я и не спрашивал: думал, мол, так у них принято. Зато он спрашивал меня о моей жизни, о семье, о школе и вообще, почему я здесь. Узнав, что у меня вообще-то есть родители, дом, он сказал, что нужно быть мужиком и прощать других, что бы они ни сделали, а то буду, как он. 

— Я все понимаю: и этот твой, как его, юношеский максимализм, и нигилизм, и всю прочую дрянь, но так нельзя.

Мы проболтали до восхода, потом я как-то незаметно стал клевать носом и окончательно заснул.

Поспал я всего часа два. Утром проснулся оттого, что Бродяга притащил откуда-то сковородку и стал жарить на ней хлеб, громко напевая «Союз нерушимый республик свободных». В свете солнца я стал разглядывать Бродягу. Это был очень худой и угловатый человек. Лицо у него было правильное, не заплывшее, но посмуглевшее, нос с горбинкой, серая щетина, пепельные недлинные, но взъерошенные волосы. На голове его была потрепанная красная кепка.

Этот и следующий день я так же, как и предыдущий, прошлялся по городу. Задыхаясь и кашляя, курил сигареты, давился дешевым пойлом, вечером приходил обратно, болтал с Бродягой и засыпал.

На третий день я начал ощущать усталость, тело ломило. Я пришел на место как всегда, около десяти вечера, Бродяга нажарил на костре картошки, но я не успев съесть и одну — заснул. Сон, который я увидел той ночью, намертво выбился в моей памяти.

СОН

Сначала была тьма, пульсирующий свет, меняя цвета, все рос и рос, наполняясь разным образами. Плотная стена тумана стала подниматься по сторонам. Бордовая лошадь пронеслась мимо меня. Только вот топот как будто доходил до меня не сразу, а через какое-то время. Как будто меня треснули чем-то тяжелым по голове, и сознание, как в советских мультфильмах, пытается соединиться в одно целое из разноцветных частей. За лошадью, размеряя шаг, понеслась рота солдат, тоже почему-то с отсутствующим звуком. Во главе процессии был мой отец, который укоризненно на меня посмотрел и отвернулся. Когда я стал дальше всматриваться в лица солдат, я понял, что всех их знаю. Вот пошел Петр Андреевич — мой классный руководитель, вот Оксанка — моя первая большая любовь. Все они проходили мимо меня, резко отводя головы в сторону. Каждый подходил ко мне и кто отрывал кусочек моей одежды, кто прядь волос, кто царапал, кто — целовал. А я стоял, завороженный, не в состоянии даже шевельнуться. Куда они все идут и почему в форме? Мой приятель, с которым мы любили прогуливать уроки в седьмом классе, остановился, заметив меня, подошел и протянул небольшое круглое зеркальце.

Я, все еще не понимая происходящее, взглянул в отражение и обомлел. Мое лицо изменялось, я становился тем, кто ко мне подходил, и в конце концов оно стало лицом Бродяги. Меня пошатнуло, и я швырнул зеркальце о пол.

Тут я увидел маму, которая, проходя мимо, остановилась и стала смотреть на меня. В этот момент все проходящие мимо люди повернулись в мою сторону и тоже уставились. Откуда-то появившиеся барабанщики заиграли быструю дробь, и окружающие стали тыкать в меня пальцами.

— Не смотрите на меня! Это не я! Отвернитесь! — орал я.

Тут все их лица стали меняться на мое. Они качали головой и громко смеялись, постепенно стали поднимать с пола палки, песок, камни и кидать в меня. Затем развернулись и пошли дальше. Дымка спереди рассеялась, и я увидел, что они идут к краю обрыва, откуда один за другим стали падать вниз, не сбавляя шага. Барабанщики все так же выбивали ритм, люди продолжали проходить мимо, укоризненно качая головой, а я все кричал и кричал: «Не смотрите на меня! Вы — не я!»

Так продолжалось до тех пор, пока я не остался один. Я стоял один, в гулкой тишине.

— Мама? Папа? — дрожащим голосом проговорил я через какое-то время. Все мое тело трясло, и было ощущение, что случилось что-то ужасное.

Я задрожал от своего голоса и открыл глаза. Я был в холодном поту, и на меня впритык смотрел Бродяга: 

— Пацан, все, баста! Тебе пора домой.

К вечеру я, помятый, похудевший и посеревший, вернулся домой. Мамка в слезы. Я ей, конечно, объяснил, что вот да, сбежал, да жил у друзей, что в лес с палаткой ходили на два дня, но ведь живой, ведь все в порядке, ведь дома. Отец сказал идти отмываться, затем устроил порку.

Пока меня отчитывали, мой взгляд привлекла картина, нарисованная еще моим дедом и висевшая у отца в комнате. На картине был нарисован остров, поросший ветвистыми темными деревьями и утопающий в серо-зеленом тумане. На следующий день я попросил отца повесить картину мне в комнату как напоминание за тот свой побег. Бродягу с тех пор я ни разу не видел. А образ картины основательно выбился у меня в мозгу. Вот с того момента я как будто хожу по кругу, и что бы я ни делал, со мной повторяются одни и те же события, только с разными людьми и разными обстоятельствами.

***

25. ИНТ. ВАГОН. КУПЕ. НОЧЬ

К концу моего рассказа окружающее пространство совсем перестало подчиняться моему разуму и наверняка разуму моего соседа. Полностью пустая бутылка валялась уже где-то у наших ног.

— Знаешь, у меня есть небольшой комментарий к твоей истории, — заплетающимся языком проговорил Эльдар.

— Подождите, я сейчас кое-что достану.

Я полез в карман и, достав диктофон, стал нажимать на кнопки, пытаясь попасть на запись.

— Это что за коробочка? Ты это что там делаешь?

— Как-то в детстве мне сказали, что надо записывать в блокнот наиболее важнее мысли, слова, откровения. Вот с тех пор я записываю, только не в блокнот, а вот в эту коробочку. Теперь вот хочу ваши слова записать.

Я нажимаю кнопку записи, и диктофон начинает издавать еле заметное шипение.

— Двайте гврте.

— Нажал уже?

— Да!

— Ну а что тут говорить-то? Просто всегда помни, что рано или поздно ты умрешь. Я, ты, твой сосед и его собака. Беги не беги по своим кругам, все равно от смерти не убежишь, ну и от себя тоже. Не запугиваю, не ссы. Это непреложная истина: всему свое время и свой исход. Так предрешено природой, увы.

СТОП

Механический щелчок эхом звучал у меня в ушах до тех пор, пока я окончательно не уснул..

СОН

Разноцветные блики расходятся по пространству, тревожа все окружающее. И источник этих колебаний — я. Я медленно качусь по огромной синей глыбе льда. Набираю скорость, и вот уже наступает состояние какой-то эйфории, и колебания усиливаются, пока не сливаются в вязкий гул синей пустоты. И окружающие образы вязнут в этой пустоте, как песчаные замки распадаются на сотни мельчайших частиц и исчезают.

26. ИНТ. ВАГОН. КУПЕ. НОЧЬ

Проснулся я оттого, что меня кто-то тряс. Это была уже знакомая мне проводница.

-Извините, извините вы почему на полу лежите? Упали, что ли? Поднимайтесь! У нас тут небольшая авария — бревно на пути упало. Пару часов простоим, — сказала она и выбежала из купе, громко хлопнув дверью.

Я медленно открыл глаза. В купе было темно, и легкий свет звездного неба не мог окрасить мир в яркое, и в каждом углу гуляли тени ночи. Я слегка дернул правой ногой, и цепи из норм и выработанных мною принципов жизни медленно и монотонно зазвенели. Я снова закрыл глаза и обрушился на липкий пол моей действительности. Я лежал на полу в купе поезда, в глазах все двоилось, рядом валялась бутылка, и где-то сверху, должно быть, посапывал мой безликий собутыльник. Как сбор из лиц, образов и повадок всех моих друзей, приятелей и местных пьянчуг, с кем мне когда-либо приходилось вбирать в себя этот воздух слабых людей. Я закрыл глаза, но прийти в себя все не получалось — слишком много незавершенного отдается в моем несовершенном разуме. А за пеленой закрытых глаз всепоглощающая тьма переливается темными углами воображаемых контуров.

Вот лежишь так, в этот самый момент, и не понимаешь, для чего живешь, к чему стремишься. Точку отсчета кто дал, какой финал и для чего? И почему в одной временной точке есть все, а в другой — пустота? И почему, когда можешь поставить все на карту, жизнь воспринимается проще? Возможно потому, что какой бы финал ни был, в таком случае, он всегда будет оправдан.

Я открыл глаза и сел. Сбоку меня валялась бутылка с водой, образуя небольшую лужицу. Я медленно подполз к ней и встал на четвереньки как собака, лакая из лужицы жижу вперемешку с песком грязного пола.

— Ну что вы как пес, ей-богу! Зайдите ко мне, я вам воды налью.

Это снова была проводница, которая решила вернуться и помочь мне встать.

Я медленно стал подниматься. Голова жутко болела и конечности не особо желали подчиняться мне. Я кое-как встал и медленно побрел к выходу из вагона, по пути вспоминая все произошедшее вчера. Окинув взглядом тамбур, я понял, что он пуст.

— А сосед мой вышел, что ли?

— Какой сосед? Вы одни всю ночь были.

— Как один?

— Не дурачьтесь, молодой человек. Вам говорят же — один вы были.

«‎Ну и бред»,‎ — подумалось мне, и я вышел из купе.

27. ИНТ. ПОЕЗД. КОРИДОР. НОЧЬ

По коридору бегали люди, иностранцы с любопытством высовывались из окон, наши недовольно ворчали. Я взял воды и вышел в тамбур, собираясь спуститься на улицу.

28. ИНТ. ПОЕЗД. ТАМБУР. НОЧЬ

— Прикурить не найдется?

Я повернулся, в углу стоял мужчина, лицо его было мятое, а голос хриплый.

— Нашел, — прохрипел он.

Он достал коробок и стал пытаться себе подкурить, но руки его тряслись, и спички постоянно ломались.

— Давайте я.

Я зажег ему спичку и поднес к его лицу. Это был добродушного вида мужчина со следами запоя на лице.

— Представляешь, четыре дня ехал домой, все четыре дня не просыхал. Очнулся — ни подарков жене, ни денег нет. Говорят, сосед мой сверху, несколько часов назад вышел и мой чемодан с собой прихватил. Я б его… — и он пару раз ударил стенку тамбура.

Я вспомнил его: это мужик, которого я видел с проводником. Надо бы ему все рассказать.

— А у вас сигареты не найдется?

— Найдется, — он протянул мне сигарету.

Тут появилась проводница:

— Ну что, Коля, в следующий раз будешь ехать — выбирай снова мой вагон, — сказала она, и они поцеловались.

Желание рассказывать пропало.

Дверь на улицу была открыта, свежесть и синева входили в нее как к себе домой, без стука и спроса.

— Знаете, я передумал, — я отдал сигарету и медленно спустился по ступенькам на улицу, погружаясь в листву деревьев и темноту неба, сквозь сизую призму неопознанного.

29. НАТ. ОСТАНОВКА В ЛЕСУ. НОЧЬ

Люди уже вылезли из своих ячеек и кучковались то там, то тут. Небольшая компания молодых людей неподалеку сидела в кругу и играла в карты. Кто-то тихо наигрывал на гитаре.

Вокруг был непроглядный темный лес, и неподалеку виднелась небольшая железнодорожная станция. Потрепанное, давно не ремонтируемое здание с подсвеченной надписью «Богоявление». «Ну и названьице, — подумалось мне. — Явление так явление».

Я лег на траву прямо под надписью и, раскинув руки, стал смотреть на Большую и Малую Медведицу. Я, конечно, люблю минимализм и могу даже в двух пересекающихся линиях увидеть Куликовское сражение, но тут я что-то недопонимаю. Почему греки в этих ковшах именно медведей опознали, почему не лошадей или кентавров?

Я пролежал на траве, наверное, минут тридцать, вдыхая и выдыхая свежий ночной воздух. И мне стало так хорошо, что воспоминания про Лизу, украденный билет и прочую ерунду мне просто показались сущей чепухой. Это же моя жизнь, и единственно важно лишь то, что со мной происходит, и то, какие выводы я усваиваю. В целом настроение у меня улучшилось, и я понял, что заходить в поезд мне больше не хочется, и это именно то место, где я должен сейчас быть.

Я развернулся к темному лесу и вошел в него, с треском расталкивая по краям листву и ветки, погружаясь все глубже и глубже.

30. НАТ. ЛЕС. НОЧЬ

С каждым моим шагом деревья тряслись, а листья опадали, заливая корни желтым покрывалом непроницаемого света. Острые звездные края иногда приятно покалывали морской свежестью, а каждый поворот земной оси разгонял мое тело, подталкивая в необходимом направлении. И так я шел с улыбкой до ушей, разгоняя темноту, давая простор для тусклого света звезд. Я боролся с темнотой пересекающихся веток, пока не дошел до берега озера. Рядом тек небольшой ручей, и я, зачерпнув пригоршню воды, сделал глоток. Вода хоть и попахивала болотом, но вроде бы была ничего. Палок и сучьев вокруг было навалом, и я натаскал их, соорудив нечто похожее на гнездо. Затем залез в свое гнездо, свернулся калачиком и уснул. Проснулся я от какого-то странного звука. Вокруг была такая тьма, что я и в метре от себя ничего не мог разглядеть. От веток тело все зудело, и я решил походить вокруг своего гнезда. Один круг, другой — я так ходил, пока снова не услышал музыку. Я замер, прислушиваясь к звукам. Жуть какая-то, сейчас, видать, как в ирландских сказках из леса выйдут лепреконы и начнут петь и танцевать, закидывая меня золотыми монетами. Я поднялся и пошел на звук, схватив оглоблю, которую заранее подготовил на случай незваных гостей. Пробираясь через окружающую тьму, я сам что-то напевал себе под нос.

31. НАТ. ПОЛЯНКА У ОЗЕРА. НОЧЬ

И вот через минут пятнадцать я вышел на полянку, на которой стоял «уазик», из которого доносилась музыка. Рядом стояли отнюдь не лепреконы, а человек десять парней гоповатого вида. Я затаился за кустом и стал наблюдать. Они, как мне показалось, взявшись за руки, водили хоровод вокруг машины.

От удивления палка выпала из моих рук, глухим звуком отозвавшись по пустому пространству натянутого полотна озера.

— Эй, братух, смотри, что там в кустах.

Я не стал дожидаться, пока «братухи» подойдут, а просто сам вышел к ним, поднимая с земли дрожащей рукой оглоблю.

Ребятки обступили меня по кругу и, смеясь, начали толкать меня, как мяч в поддавале. Пока я, наконец, не выдержав, не замахнулся палкой, ударив самого крупного гопника по ноге. Он упал и схватился за ногу.

— Ну все, парень, тебе крышка! Кирюх, врубай нашу.

— Его шепелявый голос показался мне жутко знакомым.

Один из гопников, по всей видимости, Кирюха, подбежал к автомобилю и начал рыться в кассетах.

В это время остальные гопники сели вокруг меня и,скалясь, стали нетерпеливо ожидать предстоящего зрелища.

— Включаю!

— Включай! — крикнул крупный гопник, разминая пальцы рук.

Кирюха включил кассету, и заиграла музыка.

— Да это же «Воровайки», — вырвалось у меня. Я присмотрелся к подходящему ко мне крупному гопнику, который как бы пританцовывая медленно подступал ко мне. И тут его лицо осветили фары автомобиля. Мне стало смешно, я сел на землю и стал смеяться.

— Краб, это ты, что ли?

Гопники с непониманием уставились на меня.

Краб остановился и, включив фонарь на телефоне, осветил мне лицо и тоже стал улыбаться.

— Малой, здорова. Братухи, так он свой же. А я думаю, как ты по первым нотам узнал, кто играет?

— Вы что, знакомы?

— Конечно, знакомы. В школе мы были довольно дружны, потом, правда, каждый по своему пути пошел.

— Ну, малой, давай рассказывай про наши школьные годы.

Я кое-как справился со смехом и приступил.

ИСТОРИЯ ДРУЖБЫ КРАБА И ВАСИ

— Да мы учились тогда в гимназии с гордым названием «Богородское», где, пока будущее лицо современного российского искусства спайсовало на переменках в падиках, мы с одноклассниками под партами на самих уроках распивали домашнюю «Изабеллу» и курили за беседкой старого полуразрушенного детского сада. Было плохо, но свободно.

Учился со мной в одной школе интересный паренек. Все его называли Краб, и чем-то он всегда привлекал мое внимание. Обычно, когда я утром шел в школу, он только возвращался домой, веселый и улыбающийся. Мы всегда перекидывались парой фраз и расходились.

Тогда Краб выглядел не как сейчас.

— Да, я тогда совсем дрыщем был.

— Ну да, он был худой скуластый юноша, с хрипловатым, прокуренным голосом, с грузом сплетен в виде полсотни разбитых сердец и драками чуть ли не на каждой перемене. Мне же к тому моменту Краб нравился за то, что виртуозно владел струнными, был бойким, юморным и эрудированным в литературе.

— Да брось ты, — Краб смущенно махнул рукой.

— Собственно, я, будучи еще практически непьющим-некурящим миловидным дитятком, очень с ним подружился.

И вот как-то привел он меня волшебным осенним днем к себе домой в честь традиционно пропущенного второго-третьего сентября.

Тут надо уточнить, что местечко, где он жил, было довольно своеобразное — кирпичная хрущевка в Метрогородке, где налево пойдешь — хмурого найдешь, направо пойдешь — в одних трусах оставят, да и то не факт. В общем, кроме хрущевок, трамваев, труб и Лосиного острова, там существенно ничего не было. Ничего. И смерть. И тоска.

— Да, местечко было дай боже.

— Родители Краба тоже, помнится, веселые ребята: мать сидевшая, отец — детдомовец, слегка пьющие, но горячо любящие.

За знакомство заставили по рюмке осушить, потом удалились восвояси.

И неожиданно зашла речь о Сартре, вроде бы, тогда сути никто особо не понимал, но проникались до глубины души. Потом был «Наутилус» под гитарку, в общем, все по канону. И вот тогда Краб решил включить альбомы «Вороваек». Материнские, вроде.

На вопрос «Кто такие?» ответил: «Ща узнаешь».

Думал, что на «Хоп, мусорок» все закончится, — ан нет. С этих пор я помню практически весь их репертуар. Мне было весело. Я даже подпевал.

Потом мы еще много чего вместе пережили, но в девятом классе я полностью сменил круг общения, и Краб как-то незаметно тоже куда-то исчез.

32. НАТ. БЕРЕГ ОЗЕРА. НОЧЬ

Мы еще раз побратались с Крабом.

— Да, у меня период не лучший был: магазин грабанули, вот и пришлось на дачах отсиживаться несколько лет. Ну ладно, малой, теперь ты. Вообще, откуда тут. Чем живешь?

— Как тут оказался, я толком и не могу рассказать. Просто череда неприятных ситуаций почему-то привела меня сюда.

— Значит, и тебя сюда что-то привело. У каждого из нас история того, как мы оказались у причала. А знаешь что, малой, а погнали с нами?

— А куда это вы собираетесь?

Повисло продолжительное молчание.

— На Остров, — сказал Краб.

— Остров?

— Да. Остров.

Меня немного напрягло их резкое изменение настроения, но терять мне было нечего, и я решил, что поплыву.

— Ну раз уж я оказался тут, то почему бы и нет.

***

Где-то во тьме заиграл колокол, и все гопники как-то притихли, даже Кирюха выключил музыку и фары машины. Краб достал термос и стал разливать чай по пластиковым стаканам.

— На вот, возьми.

— Спасибо, — я взял и стал неспешно пить горячий чай.

Я сидел и смотрел на голые просторы, тянущиеся до горизонта. Блеклые цвета и округлые, сглаженные формы. Все это очень странно после московских урбанистических пейзажей, повсюду торчащих домов. Бликов, отброшенных диодными лампами, и везде мельтешащих людей.

События этого дня проносятся мимо моих красных глаз, воспаленных любовной истомой блеклых путей, тянущихся внутрь безысходности. Я иду по краю картонного мира, врезаясь и перешагивая воздушные преграды воздушных баррикад. Мой путь на этот раз заканчивается причалом на какой-то странный Остров. И раз это место, куда привела меня вся предыдущая жизнь, то, видимо, не просто так.

Я включил диктофон.

Мечтать и становиться зеркалом, прорастать корнями в землю, по которой хожу; зеркало отражает мой путь и освещается солнцем дороги.

— Малой, ты что за дурь там бормочешь? — сбил меня Краб.

СТОП

— Все, за нами приехали, погнали!

Мы выстроились гуськом и постепенно стали заполнять лодку, садясь вдоль лавок. 

— Для тебя, парень, на лавках места нет: садись на нос лодки, будешь нам путь указывать, — сказал мрачного вида Рулевой и оскалил гнилые зубы. Передо мной сидел эталон супрематизма — человек, представлявший собой набор прямых линий и острых углов. Его глубоко посаженные глаза смотрели на меня пристально, а пальцы левой руки монотонно постукивали по деревянной обшивке лодки. На голове его красовалась красная мятая кепка.

Я сглотнул слюну и стал пробиваться к носу лодки. Гопники уселись, и теперь каждый смотрел в свою строну: Краб вообще отвернулся и сидел спиной ко мне, о чем-то думая. Все в этой лодке создавали впечатление полной отрешенности от происходящего. Рулевой несколько раз ударил длинным шестом о дно, и я снова услышал тяжелый и монотонный звук колокола. Мы медленно поплыли сквозь туман, который постепенно заполнял все пространство вокруг.

33. НАТ. ОЗЕРО В ТУМАНЕ. НОЧЬ

Я не знаю, долго ли мы по нему плыли, я совершенно потерял контроль времени, то погружаясь в сон, то выплывая из него, как огромная хищная рыба, пытающаяся ухватить мелкую рыбешку в свои острые зубы. Только я пытался ухватить любую связь с реальностью: расположение звезд, время дня или хотя бы эмоцию на лицах гопников — но ничего: мы плыли в парах полной неопределенности, пока наконец туман не стал оседать и свет звезд хоть немного не осветил наш путь. Мы молча плыли в лодке по лунному пути в реке. Я смотрел на потрепанные жизнью лица гопников, и в этот момент они казались как будто бы с иконы. Глаза блестели наивным блеском смирения. От нечего делать я стал разглядывать сидящих рядом с собой людей, и мне стало казаться, что всех их я знаю: мимика, глаза, очертания. Лицо Рулевого показалось мне тоже смутно знакомым, оно было правильное, слегка смуглое, нос с горбинкой, пепельные взъерошенные волосы и небольшая серая борода.

Впереди показался Остров, и Рулевой, сделав небольшой виток, стал приближаться к темному берегу.

34. НАТ. БЕРЕГ ОСТРОВА. НОЧЬ

Гопники молча стали раздеваться до гола, потом прыгали в холодную воду с головой и больше не появлялись. Краб прыгал последним, он повернулся ко мне и пожал руку, затем погрузился под воду. Я вместе с Рулевым остался один.

— Куда это они?

— В свои омуты. Тебе еще рано.

— А как вообще называется этот Остров?

— Малая Медведица.

Я усмехнулся:

— А Большая тогда где?

Рулевой показал на небо. Я поднял глаза и увидел ярко выделенное очертание Большой Медведицы. Малой Медведицы почему-то не было.

— А почему у него название такое: Большая и Малая Медведица? Что это такое, ваш Остров?

— Слова не могут описать.

— Что это значит?

— Остров это — светлое пятно среди темных пятен, играющее само с собой здесь, пока не появится что-то иное, открытое. А свет здешнего маяка указывает путь в скалах, словно указывает на то, что облаченное в речь протаскивает с собой не путь, а скалы. Речь аккумулирует все случайно, вкладывает движение слов в движение действий и мыслей. Тайные пещеры, которые можно увидеть, только если встать на голову, они всегда на виду в путешествиях от одних предметов к другим, на Острове. Тайна требует пароля, слова, дважды отвернутого от себя. Созвездие предметов: недопитые чашки чая, оставленные в карманах расчески, найденные на улице книги, время года, событие, воспоминание — это все его наполнения. Это место зашифровано, а входом выступает отгадка: какое слово первое, а какое — последнее. И по большому счету во всех этих словах слышится только тишина.

— Ясно, — я ничего не понял и уже перестал воспринимать все критически, а просто внутренне принимал то, что видел, слышал и ощущал вокруг.

Лодка причалила к длинному причалу, и рулевой медленно сошел на него, жестом позвав меня за собой.

35. НАТ. ПРИЧАЛ. НОЧЬ

Я осторожно сошел на качающиеся на воде доски. Вязкая темнота страха начала окутывать меня. За причалом я увидел огромный отель, на крыше которого красовалась огромная неоновая надпись «‎Солнце»‎.

Рулевой размахнулся и с силой ударил веслом по дну лодки, лодка стала медленно наполняться темной водой, пока полностью не скрылась.

— С определенного момента люди исчезают из привычной им жизни и оказываются в длинном-длинном и высоком отеле на берегу озера. Они находятся в маленьких комнатах с окном на всю стену, из которого виден светлый берег. Все, что у них есть, — это чувство пространства и ничего более, в прямом смысле, потому что люди не могут выйти из этой комнаты. Они видят краем глаза другие окна, другие лица, и они кажутся какими-то далекими, замыленными, мало чем интересующимися. В особенности тем, как и зачем они оказались в этом отеле. Так проходит очень много времени. Ты смотришь и смотришь на кривую воду через окно и думаешь, что все изменится, когда можно будет выйти, и настает момент, когда действительно можно выйти. Можно пройтись по осветленным улицам, читать вывески, смотреть по сторонам, наблюдать редко проходящих людей в больших шляпах, но существенно все это ничем не отличалось от того окна в комнате, по-прежнему главной характеристикой является чувство пространства: чувство, которое ни к чему не ведет. Логика сна забывает дальнейшее, но оно легко предсказуемо. В этот момент люди как раз и учатся покидать это пространство.

36. ИНТ. ОТЕЛЬ. НОЧЬ

Мы зашли в отель и пошли по его длинным коридорам, где-то впереди маячил свет.

— За следующим поворотом твоя дверь, — сказал Рулевой.

37. ИНТ. ОТЕЛЬ. КОРИДОР. НОЧЬ

Перед дверью я увидел небольшую толпу людей. На полу лежал человек, я присмотрелся и понял, что это — я. А передо мной стоят Лиза, Ваня и еще один Приятель.

— Это ваще кто такой?

— Да хрен знает, уже двадцать семь лет тут лежит.

— Совершенно невозможно ходить по коридору, — сказала Лиза. — Я не могу вечно шагать через мужчину. А он нарочно ноги вытягивает, да еще руки вытягивает, да еще на спину ложится и глядит.

— Присовокупляю, — сказал Ваня, но его перебил Приятель.

— Он и ночью здесь лежит. Об него в темноте все спотыкаются. Я через него одеяло свое разорвал.

— У него вечно из кармана какие-то гвозди вываливаются. Иногда люблю босой побегать, ощутить легкий вкус свободы. А теперь невозможно по коридору босой бегать, того гляди и ногу напорешь, — сказала Лиза.

— Они давеча хотели его керосином пожечь, — сказал мимопроходящий человек.

— Мы его керосином облили, — сказал Лиза, но ее перебил Приятель.

— Мы его только для страха облили, а поджечь и не собирались.

— Да я бы не позволил в своем присутствии живого человека жечь, — сказал Ваня.

— Да откуда тебе знать то, что он живой? Лежит и лежит себе уже столько лет, может, и жизни в нем не больше, чем в консервной банке.

— Вон, смотри, снова гвозди посыпались. А из другого кармана смотри что — битое стекло. Вот паразит!

— Не сегодня так завтра точно сожжем, если так продолжаться будет.

— Обязательно сожжем, — сказала Лиза, и все исчезли.

Я молча смотрел на эту театральную постановку. В горле стоял ком.

— Да что у вас тут за секта-то, или что вообще происходит? Мне в чай что-то подложили, что ли? — начал орать я.

— Наши головы, словно карманы, вбирают в себя всю вселенскую чепуху, и мы радостно и томно пьем ее мутную росу. Мы считаем это своей забавой, надуваем и заполняем свои головы ворохом и шорохом, мнимостями и крайностями, разрывая, забывая все в этом хрустальном полотне. Черная гора покинутого и оставленного тряпья все еще принадлежит духу, что чтит, помнит и готовится рано или поздно кинуть в один из этих карманов свою разменную монету, проходящую через все нити, которые были их обитателем наивно заложены. Нити, из которых складывается весь мир, который и есть эта монета и рисунок на ней, который повторяет сам себя и не может понять, рухнул ли он и переломалась ли монета пополам от неверного направления. Ведь в итоге все закончится где-то в сваях и костылях, бесконечных тенях, десятикратно спадающих от каждой бессмысленной вещи в этом пространстве, цепляющих собой сломанные края, разорванные швы, в которые уже не может пробиться ни взгляд извне, ни вздох изнутри, только случайная пылинка из настоящего — сон, увиденный кем-то не тем, отсутствующая страница из книги или молния от ощущения впотьмах. Здесь то, чему на этом месте быть не свойственно. Но мир убивает таких сновидцев, заживляет эти старые книги — переставляет все на свои места: молнии на рты и карманы — надежные могилы новых жизней.

Я ничего не понимал, и это меня стало пугать и злить.

— Слушайте, мужик, мне наскучили ваши псевдофилософские измышления. Что-то я заигрался в эту вашу метафизику. Давайте заканчивать. Я хочу домой.

— Домой? Что может быть проще — вот твоя комната.

Я как будто резким рывком оказался в своей квартире.

38. ИНТ. КОМНАТА ВАСИ

Огненные блики проезжающих за окном машин смешиваются с дождевыми точками воды и растекаются цветовой мозаикой в разные стороны. Тоска и бесцельность. Серость и темнота комнаты, где светится только экран компьютера сквозь темноту общего пространства. Некое окно в мир, где весело и хорошо и где я все еще кому-то нужен. Бессмысленные пьянки, натянутые диалоги и глупая толкотня в узких коридорах действительности. Я с ужасом закрыл глаза, по моему телу выступил холодный пот. В эту секунду я снова вернулся на Остров. Мой рот сковало, я не мог произнести ни слова.

- Ты почти мертв, но еще не мертв.

Я молча кивнул.

39. НАТ. ОСТРОВ. ХОЛМ. НОЧЬ

— Куда мы идем? — смог выдавить из себя я, восстановив дыхание.

— К лесу.

— А зачем туда идти?

— Там есть свет. А ведь свет должен не только окрашивать или освещать. Он несет с собой свою энергию, свое воздействие, свою гипнотическую силу. И свет зеленого леса предрасполагает совсем к иным ощущениям, чем, например, свет ветреного дня.

Мы прошли мимо отеля и стали подниматься по тропинке в гору. Вокруг на ступеньках сидели люди и смотрели в разные стороны, все они были заняты каким-то делом: кто-то чинил свой автомобиль, починив его, перед ним появлялся новый. Кто-то занимается сексом и сразу после полового акта перед ним появляется новый партнер. Кто-то бесконечно перекладывал деньги из одного кармана в другой. Сбоку меня сидел мужчина за монолитным темным столиком и каждую минуту до дна выпивал бутылку, которая стояла перед ним, и сразу появлялась новая.

— Это кто такие?

— Не обращай внимания. Это мертвецы!

— Им уже не спастись?

— Все всегда могут спастись. Только им труднее. Иногда я их сам отпускаю отсюда.

— А как вы, узнаете кого отпустить?

— Я постоянно брожу по Острову, выбирая траекторию по случайным подсказкам — вещи направляют меня: зеленый, синий, красный цвета. Кошки. Форма туч. Я засекаю время, за сколько люди выпивают стакан целиком, веду наблюдение за тем, в какой момент в разговоре люди закуривают, и все в таком роде. Порой, когда мне навстречу идет человек, причем, как правило, не обращая на меня никакого внимания, поравнявшись со мной, он произносит какую-то фразу. Обрывочную. Как только мы расходимся, он продолжает свой путь в молчании. И тогда я понимаю, кто свободен, а кто нет.

Рулевой снял кепку и стал ей обмахиваться, как при жаре.

— Сегодня я видел красивое лицо. Старушечье лицо, мне нравится вчитываться в подобные лица, время бороздит их историями и структурами истин, в них отражается вся тоска, вся грусть этой жизни. Она спросила, как пройти к речке, но рядом не было ни одной реки, я просто указал ей путь в лес, где бы она точно заблудилась. Она хотела этого всю жизнь.

Мы дошли до темного леса, и тут Рулевой остановился. Он подошел к дереву и из дупла достал длинное ружье.

40. НАТ. ВХОД В ЛЕС. НОЧЬ

— На. Это твое испытание. Ты до сих пор ребенок, ждущий, что тебя за ручку будет кто-то куда-то вести и выбирать за тебя. А ты в полном комфорте будешь радостно и весело плыть по этому течению, постепенно умирая, круг за кругом проваливаясь в темноту свой жизни. Но ты еще можешь сделать выбор. Запомни, что только тот, кто может сосредоточить все свои способности на одной точке, уподобляется острию. Мы — одно, разделенное на множество. Соедини разрозненную личность в одну.

В нашем мире обряд инициации — это прохождение убийства. То есть человек должен убить человека. Я понимаю, что вопрос морали не очень хорошо пересекается с неотвратимой формой перехода во взрослую жизнь через убийство. По завершении обряда мы возвращаемся обратно и продолжаем жить в других социальных нормах — нормах взрослого человека. Те же, кто не совершали убийства, на всю жизнь остаются детьми.

***

Я кивнул и взял винтовку, затем зашел в лес и оказался в центре Москвы.

41. НАТ. МОСКВА. УЛИЦА. НОЧЬ

Вокруг было множество народа, люди крушили магазины, полыхали деревья и крыши зданий, часто слышались хлопки. Рядом со мной стояли мои друзья, у кого-то был в руке «коктейль Молотова», у Вани — нунчаки. Лиза обнимала меня, поглаживая винтовку.

— Я так горжусь тобой, котик, — говорит она и целует меня в щеку.

Я замер, смотря на ружье и окружающее действо.

— Что? Вы издеваетесь? Где же утрированные формы, Дикий Запад, погони по немыслимым лабиринтам? Это же мой мир и моя реальность. Неужели для того, чтобы обрести себя, мне нужно встать в ряды убийц?

Рядом взорвался автомобиль, осколками пригвоздив нескольких людей к полу и окатив меня бурой кровью. Толпа в страхе побежала, а я медленно опустился на землю и обхватил голову руками: я наблюдал, как люди бегают вокруг меня, как несколько парней напали на полицейского и разбили ему голову, как полицейские пинали тщедушного подростка, вокруг были крики, шум, визг. Кто-то рыдал, взрывались горящие машины, разбивались витрины магазинов. Ко мне подбежал полицейский.

— Стреляй, — заорал кто-то из моих ребят. Полицейский подбежал ко мне и что есть силы двинул в лицо.

— Отдай винтовку, или я вынужден буду стрелять!

Лиза бросилась на него, но полицейский прикладом двинул ей по лицу. Лиза упала. Выплевывая зубы, стала медленно подниматься.

Я увидел Краба, который сзади напал на полицейского и с одного удара вырубил его, потом подошел ко мне и харкнул в меня.

— Ссыкло ***, — кинул он напоследок и стал поднимать Лизу.

— Ну и слабак же! — орал Ваня.

— Отдай винтовку! — орала полиция, нанося удары. И постепенно меня стали избивать то те, то другие.

— Я не буду никогда убийцей! — заорал я и стрельнул в воздух, окрасив все вокруг в белое. И белое заполонило все пространство, заволокло мне глаза и уши, и я постепенно растворился в нем без остатка. Постепенно белизна уходит, и я вижу, что стою на железнодорожной станции, у турникета, опершись на винтовку, и смотрю, как через него проходят пассажиры.

42. ИНТ. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ. НОЧЬ

— ‎Вы почему на меня пялитесь и смеетесь? — говорит один из них.

Я отвечаю, что жду одного человека, только вот кого именно — позабыл, а он мне не верит. Потом он меня спрашивает, каким я его запомню. Я говорю, что просто неспокойным пассажиром. Тогда он еще сильнее злится и говорит, что он не просто пассажир, и обвиняет меня в том, что я вознамерился его забыть. Я, разумеется, все отрицаю. Но пассажир не унимается и говорит, что я запомню все: как скрипит дверь, шумит ветер, а его забуду. Я начинаю его утешать. Я присматриваюсь и понимаю, что это я, даже одежда та же самая.

— Нет, парень, теперь я тебя никогда не забуду.

Я пристально смотрю на себя, затем на винтовку, лежащую в моей руке, возвожу курок и стреляю. В этот момент ко мне подходит Рулевой с билетом на электричку и прикладывает к турникету.

— Тебе пора. Остановка прямо за красной точкой на горизонте. А горизонт — это единственная цель, указатель жизни, планка, через которую не перепрыгнуть, — место, где соединилось все. Ты сделал свой выбор и теперь ты свободен.

— Скажите мне что-нибудь напоследок, — я нащупал диктофон и нажал на запись.

— Ничто так не помогает обрести себя, как всеобщее «забвение». Когда никто не заслоняет от тебя того, что по-настоящему ценно. Благодаря тем, кто нас оставил, покинул, мы приближаемся к совершенству: пренебрегая нами, они нас спасают. Мы делаем то же самое. Запомни это раз и навсегда и никогда не забывай. Порой тяжело принять, что никто не имеет прав на другого человека и порой тяжело переступить через желание обладать. Но это нужно для того, чтобы оставлять разум живым.

СТОП

Я захожу в электричку и проваливаюсь в темноту.

43. НАТ. С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ ПУТИ

Рельсы, уходящие куда-то за поворот; поезда несутся в разные стороны, соединяя жизни, линиями разграничивая царство дня и ночи, сна и реальности. Вокруг — леса, поля и простор загнанных в рамки людей. По этому простору несутся электрички, соединяя и разъединяя начало и конец дня.

44. ИНТ. ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ. ЗАЛ ОЖИДАНИЯ. УТРО

На Ярославском вокзале спит светловолосый парень, мимо маячат люди. Рядом, навалившись на парня, спит громоздкая женщина.

— Извините, молодой человек.

Парень открывает глаза.

Перед ним какой-то мужик что-то тихо говорит. Мужик такой, каких обычно показывают в криминальной хронике. Блестящий пиджак, блестящие брюки, пробор и ярко-розовая рубаха, сверху которой поблескивала золотая цепь. На голове его — красная кепка.

— У вас тут из кармана паспорт выпал, возьмите, а то его кто-нибудь схватит.

Парень берет паспорт и открывает его. На него с фотографии смотрит он же.

— Спасибо большое!

— Пожалуйста! И помни, что рано или поздно от нас ничего не останется, — говорит мужик и одевает кепку на голову парня.

— Извините, что вы сказали?

Но мужик уже, развернувшись, скрылся в толпе.

Парень медленно вытаскивает зажатую между ним и женщиной руку, она затекла. Затем подносит к глазам и пристально смотрит на нее. Начинает судорожно разжимать и сжимать ее, затем поправляет кепку на голове и опускает руку. Рядом с ним окно, по которому медленно скатываются капли воды, окрашенные солнцем в бирюзово-красный цвет. Парень начинает настукивать ритм, подражая темпу звука отбойного молотка на улице, затем медленно поднимается и начинает бежать.

45. НАТ. МОСКВА. УЛИЦА. УТРО

Мимо проносятся деревья и дома, перекрестки и серые столбы электропередач. В переходе потрепанный музыкант играет на баяне, усиливая темп в такт бега парня.

Парень подходит к большому угловатому дому и, поднявшись по лестнице, заходит в свою квартиру.

46. ИНТ. МОСКВА. КВАРТИРА ВАСИ. УТРО

Вася начинает пинками поднимать всю валяющуюся там шаблу. Кто-то начинает задираться, на шум подходят остальные. Они начинают бить парня в его квартире, пока он не теряет сознание.

Через несколько часов парень приходит в себя — он лежит в луже крови и в полном одиночестве. Он нащупывает в кармане диктофон и включает воспроизведение. Из колонки доносится только шипение и легкий треск, похожий на стук паровоза. Парень медленно поднимается и снимает с себя старую одежду, выкидывая ее в помойку, затем идет в ванную и становится под душ. Теплая вода льется вдоль его тела, и он наблюдает, как красные подтеки смешиваются с водой и воронкой уходят куда-то в артерии новой жизни. Постояв несколько минут под теплой водой, он голым идет на балкон, поднимая валяющуюся на полу красную кепку и натягивая ее на голову. Рывком открыв дверь, он выходит наружу. Наступив ногой в лужицу то ли крови, то ли вина, он начинает глубоко вдыхать воздух.

Снаружи светит солнце светом новых свершений, и свежий ветер будоражит и заставляет жить. На соседнем балконе показывается соседка и сразу со смущением убирается обратно. За краем дороги люди бегают туда-сюда, играет сирена полицейской машины, и птицы в суматохе носятся вперед-назад по синему небу. А парень стоит голый и улыбается.

За спиной тарахтит диктофон, где-то далеко бегают дети, Лиза развлекается со своим дружком, а Ваня грезит новым мировым порядком. Впереди пугающая неизвестность, но от нее тошнит меньше, чем от запаха запекшейся крови на руках. И это радует.