«Фабьена? Сегодня я не приду». Портрет Жан-Поля Бельмондо

«Он сбегает из Марселя. Он угоняет машину. Он хочет переспать с девушкой. В финале он либо погибает, либо пропадает». Вот и все, что было. Все, что было нужно для фильма с Бельмондо. Несколько сухих протокольных фраз — именно такой короткий сценарий вручил начинающему актеру Жан-Люк Годар в 1959 году. Чуть позже, уже на съемках «На последнем дыхании», режиссер станет прописывать подробные строчки диалогов каждое утро, в то время как Бельмондо и Сиберг выпивали первый кофе в ресторане неподалеку. А минутами позже уже сам актер в гостиничном номере или на улице Парижа впервые примерит написанные слова на себя, свободно меняя их, так, чтобы они звучали естественно и в достаточной мере произвольно. И все-таки, что бы ни выдумывали сценаристы, что бы ни отыскивалось в импровизации, кажется, будто весь Бельмондо как актер целиком описан в этих пяти легких действиях — он убегает, угоняет, желает, погибает, пропадает. Настолько просто. Никогда не полагаясь на намеки и полутона, он и впредь станет брать публику самыми прямыми и безотказными способами.

Буквально — физической силой, возмутительной молодостью. Ни один портретист Бельмондо не избежит банальности, напомнив о юношеском увлечении боксом — сломанный нос, хореография поединщика перед камерой — Жан-Поль некоторое время мечтал о спортивной карьере, но бросил затею в 17 лет. «Я был всего лишь любителем», — скромно улыбаясь станет говорить он уже в статусе восходящей звезды новой волны, годами позже. Боксу он предпочтет иной, впрочем, в некотором смысле родственный тип зрелищности, поступив в Высшую национальную консерваторию драматического искусства. Еще один тривиальный штрих к его образу, часто повторяемый анекдот: после того как на студенческом фестивале ему досталась лишь пара второстепенных наград, это вызвало возмущение публики, друзья вытащили его на сцену на руках, в то время как сам Бельмондо посылал жюри неприличные жесты. Уже в 20 он запросто совмещает в себе противоречивые качества милого панка — сколь непристойного, столь же всеми обожаемого. Не только молодость, сама современность вцепилась в его образ с первых малозаметных ролей в кино. Неоновый свет, джазовая музыка за кадром, лицо, обернутое дымом сигары, — все наносные эффектные знаки новизны шли ему чудовищно, вступая с юношей в легкую игривую связь, какой для него самого стала вспышка взаимной влюбленности с новой волной.

Впрочем, уже середине 60-х, не ослабляя ритм бега, Бельмондо закономерно вырывается в пространство дорогого популярного кинематографа. Памятуя о роли осведомителя, что он сыграл незадолго до того в фильме Жан-Пьера Мельвиля «Стукач», велик соблазн назвать его двойным агентом на службе интеллектуального и массового кино. Но нет, перемещение с парижских улиц новой волны к джунглям и экзотическим декорациям авантюрного кино стоит прочитывать, скорее, в категориях все того же безрассудного бегуна на бесконечную дистанцию: он всюду одинаковый и непринужденный. Показательна его реакция, о которой в одном из интервью вспоминает Мельвиль, — после первого просмотра «Стукача» Бельмондо удивленно восклицает: «Так значит, стукачом был я?!» Что в авторском, что в жанровом фильме суть его экранного существования одна — физическое присутствие. Его первые роли в популярном кино примечательны тем, что он сам исполняет значительную часть трюков. Как в лучших боевиках, каскадерские сцены здесь — путеводная нить повествования. А каждый трюк — не только аттракцион, но прежде всего свидетельство материального присутствия, великолепия Бельмондо.

Впрочем, те же самые фильмы, состоящие преимущественно из элементов физической комедии, вносят решающий вклад в мифологизацию актера. С 1975 по 1984 год он почти целую декаду остается безраздельным лидером бокс-офиса, по кассовым показателям оставляя позади всех французских исполнителей, в том числе своего вечного соперника Алена Делона (соперника тоже скорее мифологических, нежели реальных свойств). И как герой, отныне любимый тысячами, оказывается не вполне властен над своим образом, над собственным телом, отдавая его зрительской стихии. Одно из последних эмблематичных возвращений Бельмондо в кинематограф режиссера-интеллектуала состоится в 1974 году — Ален Рене угадает в главной экранной звезде современности идеальный материал для исполнения роли Стависки, мошенника национального масштаба, раскрытие афер которого в 1934-м привело к отставке правительства и попытке государственного переворота. Персонаж, в определенном смысле противоположный его главной «народной» роли из «Профессионала» Жоржа Лотнера. Одинокий мститель из спецслужб, преданный системой, и махинатор, живущий тем, что обманывает общество, — две ожившие мифологемы, не вполне люди, но существа символического порядка, собранные из ложных надежд и вздохов Chi Mai Морриконе. И если «Профессионал» по обыкновению поп-кинематографа возносит фантазматическую фигуру в ранг идеального героя, то Рене вскрывает ее во всей обескураживающей и неопределенной природе — как создание могущественное и вместе с тем будто состоящее из пустоты или, во всяком случае, не вполне проясненных значений. Личность Стависки можно описать через сложные математические формулы, берущие в расчет крошечные осколки биографии, политические реалии, социальные предрассудки эпохи — неудивительно, что фильм был принят с недоумением, в том числе в среде синефилов. Обманщик или спаситель, на чьей лжи или правде держится национальное благополучие, — безусловно, это Бельмондо.

Он новый Жан Габен для Франции. Мрачная фигура преступника Пепе ле Моко — именно та отцовская тень, из-под которой ненадолго взметнется на свет проходимец и циник Мишель Пуакар. Габен и Бельмондо встретятся скоро, уже в 1962 году разыграв комичную пару в фильме Анри Вернея «Обезьяна зимой». Несмотря на общее настроение фарса, их присутствие в одном кадре зажжется отчетливо возвышенным историческим зарядом. Впрочем, разве Бельмондо в то же самое время не французский Хамфри Богарт? С «Боги» он встретится в кино даже раньше, чем с Габеном, просто подойдя к афише и коротко поприветствовав своего американского родственника в «На последнем дыхании». И даже на этом не все, в той же самой роли он — альтер эго Годара, на удивление схожий с ним даже внешне. Легко отыскать кадры-близнецы — в одном с газетой, сигарой в зубах и в темных очках стоит Пуакар, а вот поблизости в роли прохожего с той же газетой в руках ЖЛГ, сдает своего доппельгангера полиции. Наконец, Бельмондо еще и воплощенная новая волна. Во всяком случае, одно из ее главных доверенных лиц. «С кем это ты разговариваешь?» — недоверчиво оглядывается назад Анна Карина в «Безумном Пьеро». «А, так, со зрителем», — лениво растягивает Бельмондо. Один из немногих, кто мог позволить себе столь фамильярно болтать с кинотеатральным залом напрямую, ожидая взамен лишь одного — полного взаимопонимания.

У него слишком много отражений, как у человека, потерявшегося в зеркальном лабиринте парка аттракционов. «Интересно, что скрывается за твоим лицом? Я буду смотреть десять минут и не пойму ничего, ничего, ничего», — произносит героиня Джин Сиберг, рассматривая своего любовника. Хотя его знают всюду, хотя каждый из нас смотрел на него в упор гораздо дольше, чем десять минут, в его лице сложно поймать что-то надежное, будто оно целиком состоит из сиюминутных деталей, из коротких физических действий, маленьких жестов.

Вот Мишель Пуакар репетирует перед зеркалом, принимая выражения лица для гангстерской роли, — широко раскрывает рот в удивлении, оскаливает зубы, сердито сводит брови. Затем коротким движением, то ли закрепляя, а то ли срезая кинематографические эмоции с себя, — медленно проводит большим пальцем по губам. От случая к случаю он станет повторять этот набор в повседневной жизни. Поэтому, когда Патрисия, выражая ужас, закроет лицо рукой, ему, умирающему, останется лишь в последний раз повторить ту же комбинацию движений, чтобы указать любовнице на искусственность ее испуга. Она отнимет руку от лица — и в самом деле, тонкие пальцы скрывали не страх, а безразличную красоту будущей кинозвезды Джин Сиберг. В последнем кадре она сама проведет большим пальцем по губам, завершая этим жестом фильм. Жестом разоблачения — что ж, это была лишь кинематографическая игра, смерти нет. Жестом утверждения — в конце концов, для нас всех сегодня не осталось ничего за пределами кинематографической игры; смерти нет, только мы уже мертвы.

В финальной сцене мельвилевского «Стукача» погибают все главные лица повествования. Почти что с иного света, последним усилием мертвец стреляет в спину Бельмондо, так же, как в него стреляли и станут стрелять еще не раз. На последнем дыхании стукач добирается до телефонной трубки, набирает номер: «Фабьена? Сегодня я не приду». Но обрывается его жизнь даже не этим изысканным поступком, а взглядом на собственное отражение в зеркале. Бельмондо видит Бельмондо. Приподнимает шляпу, чтобы поправить под ней прическу, и только сделав это, наконец падает — головной убор отлетает в сторону. Вновь жест, пронизанный кинематографом. Жест непроницаемого нуар-героя, обязанного даже умирать стильно. Жест актера, последним кадром пытающегося дотянуться до своего экранного образа, через отражение фантазируя, каким его все время видела линза киноаппарата. Тщетная затея.

Еще одно лицо, установившее визуальный контакт с собственной смертью, можно увидеть в «Стависки» Алена Рене. На грани раскрытия аферист выдает экспрессивный номер — сотрясая воздух перечислением связей в политических кругах, угрожая уничтожить репутацию разоблачителей. «Меня зовут Александр!» — на этих словах в руке Бельмондо лопается бокал с шаманским. Красная струйка падает на белое пальто его спутницы. В соседнем кадре — похоронная процессия. Но нет, вся эта театральная патетика — лишь обманный ход Рене. В кино умирают иначе, чем на подмостках сцены. Фильм продлится еще несколько минут, рассказывая дальнейшую историю Стависки, в конце концов загнавшую его в пригородный особняк. Ловко, почти по-пуакаровски он переворачивается на кровати, завидев через окно жандармов. На настойчивый стук в дверь на сей раз отвечает молчанием. Замирает, глядя прямо в объектив, — никаких жестов, никаких лицевых эмоций ни из гангстерского, ни из актерского репертуара. Ведь лицо Бельмондо уже давно само стало отдельной эмоцией и формой кинематографической речи — маленькое прозрение, которое рассмотрел лишь Рене, не впадая ни в обиду, ни в фанатизм. Вслед за крупным планом — вереница коротких образов на скоростном монтаже и вновь повторенный кадр с похоронной процессией. На этот раз окончательно закрывающий фильм.

Любое утверждение, которое можно сделать о Бельмондо, будет страдать нестабильностью, может быть легко подвергнуто сомнению и поднято на смех следующей случайной выходкой героя. В последние секунды своей жизни Безумный Пьеро, — прежде дважды отказавшийся от своего лица, сперва покрыв его синей краской, а затем обмотав связкой динамита, — произносит, пытаясь оборвать зажженный бикфордов шнур: «В конце концов, я идиот».

***

Большая часть ролей Бельмондо разыграна в ритме бунта, авантюрного рывка — во имя идеалов или же, напротив, с циничным презрением к любым идеалам, а только ради самого действия. Так, вся его фильмография становится ложным движением, дерзким обещанием молодости, которое оборачивается уютным зрелищем выходного дня для все семьи. Секс-символ, циник, нарушитель спокойствия — его любят слишком обильно, его любят люди всех возрастов и взглядов, чтобы какое-то из этих амплуа сбылось в полном непристойном объеме. С другой стороны, Бельмондо может похвастаться тем, что испробовал непокорность во всех ее измерениях и доступных ему вариациях. В юности по случайности став участником реальной микро-революции новой волны, затем он будет возобновлять пуакаровский ход на разный манер — как фарс, как нуар-трагедию, как символический механизм, как аферу или как месть, бьющую по самому себе. Что делать, если у революций второй половины XX столетия не нашлось для него иных воплощений?