Камо грядеши: первые фильмы Венеции-2020

«НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН ДОЛИНЫМ АНТОНОМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ, ЯВЛЯЮЩИМСЯ ЛИЦОМ, ВХОДЯЩИМ В СОСТАВ ОРГАНА ЛИЦ, УКАЗАННЫХ В Ч. 4 СТ. 9 ФЗ «О КОНТРОЛЕ ЗА ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ ЛИЦ, НАХОДЯЩИХСЯ ПОД ИНОСТРАННЫМ ВЛИЯНИЕМ», ВКЛЮЧЕННОГО В РЕЕСТР ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ»

Смотря фильмы в Венеции, никак не могу привыкнуть к сюрреалистичности этой ситуации — фестиваль посреди пандемии, все зрители в масках, на входе в зале измеряют температуру… И, простите тысячу раз за банальность и пафос, думаю о том, зачем нам нужно искусство и зачем искусству нужны мы. Особенно сегодня. Что оправдывает это безумное мероприятие, очевидный для всех риск и неизбежные расходы?

Вот, например, конкурсные показы. Фильмы и их авторы претендуют на серебряных и золотых «Львов», для их присуждения собрали представительное жюри. Но за что сегодня давать награды? Глупо состязаться в формальном мастерстве, когда индустрия (тем более в части независимого кино) в тотальном кризисе. Выбрать «лучший фильм» еще труднее, чем всегда, — где взять критерии? Что считать важным, а что несущественным? На глазах обнажаются слабости привычных моделей, которые бесперебойно работали десятилетиями, а теперь вдруг перестали.

Хотя владеют-то авторы ими в совершенстве.

Респектабельный иранец Мажид Мажиди, звезда арт-мейнстрима и номинант «Оскара», в увлекательных «Детях солнца» технично соединяет зрелищность с хорошо выверенной бедностью, летящую вперед интригу — с социальной миссией, «Приключения Тома Сойера» — с «Республикой ШКИД». Герои картины — тегеранские беспризорники, подворовывающие на парковках супермаркетов подростки, которых вырастила улица. Они просят принять их в школу, но не из тяги к просвещению: местный криминальный авторитет наплел мальчишкам, будто через подвал школы можно прорыть туннель в заброшенный рукав канализации, где спрятано сокровище. Теперь они прилежно учатся, чтобы не исключили, а по ночам копают. Постепенно выясняется, что школа существует на пожертвования благожелателей и вот-вот может быть закрыта, а педагоги — подвижники, подбирающие брошенных детей и дающие им шанс на будущее. Развивается и приключенческая интрига, чтобы в финале привести нас к предсказуемому выводу: главное сокровище — хорошее образование, а еще дружба. Правильное, даже слишком правильное кино, сколь духоподъемное, столь и банальное. Дети играют превосходно.

Или «Части женщины» модного венгерского режиссера Корнела Мундруцо, сделанный вместе с его женой и сценаристкой Катой Вебер, — образцовая инди-драма, действие которой основано на личном опыте авторов, но для общего удобства перенесено в Америку. Формат — условный «Санденс», маленькое кино о человеческих, так сказать, чувствах. Первые полчаса — впечатляющий tour de force, пугающе натуралистичная сцена домашних родов; после, казалось, удачного разрешения от бремени через считанные минуты новорожденная умирает. Последующие полтора часа, увы, предсказуемое размазывание манной каши по белой скатерти. Сентиментальность тщательно выстроена по стандартным драматургическим (ладно, жизненным) канонам, актеры очень стараются, у Ванессы Кирби получается хорошо, у Шайи Лабафа чуть похуже, Эллен Берстин показывает всем мастер-класс. Что, сверх общеизвестного, «Части женщины» сообщают о проживании горя родителями, потерявшими ребенка (любимый, любимый сюжет независимого кино по всему миру)? Кажется, ничего. Хотя всех очень жалко.

Типичный случай — «Камо грядеши, Аида» боснийки Ясмилы Жбанич, чья карьера взлетела после неожиданной победы ее «Грбавицы» на Берлинале в 2006-ом. Новый фильм буквально обречен на успешную фестивально-премиальную судьбу, хотя сделан весьма консервативно. Ведь его тема — чудовищная резня 1995 года в Сребренице, когда сербские военные уничтожили более восьми тысяч боснийцев. Это массовое убийство считается самым большим в Европе со времен Второй Мировой. Событие показано глазами бывшей школьной учительницы Аиды (отличная роль Ясны Дуричич), которая работает переводчицей на миротворческий контингент ООН и весь фильм безуспешно пытается спасти от смерти если не всех жителей Сребреницы, то хотя бы своих мужа и взрослых сыновей. Сцена казни действительно решена эффектно: беззащитных пленных заталкивают в кинотеатр, обещают «показать кино» и расстреливают через окошечки будок киномехаников. В этом эпизоде ощущается и растерянность кинематографа перед разговором на предельные темы — о спасении жизни и неизбежности смерти, о беспощадности истории. Но в большинстве сцен эта эмоция уступает место «евростандарту» — бойкой драме о большой катастрофе, показанной через участь маленького человека и снабженной для пущей убедительности заголовком со смутным библейско-античным призвуком. Сколько таких было?

Может, дело и не в самих фильмах, а в изменении оптики, которая требует сегодня чего-то если не большего, то иного, выходящего за границы привычных форм и форматов. Это чувство не способен дать почти никто.

«Почти», потому что как минимум один удивительный фильм все-таки показали в Венеции. Он называется «Ученик» (The Disciple можно перевести и как «Последователь» или даже «Апостол») и снят 33-летним индийцем Чайтаньей Тамхане. Шесть лет назад он уже становился триумфатором Венеции со своим дебютом «Суд», получившим «Льва будущего» и главную премию программы «Горизонты». Его новая картина еще глубже и сложнее предыдущей. Неудивительно, что ее пригласили в основной конкурс.

Индийское кино большинству известно по его коммерческой ипостаси — Болливуду, с которым независимые режиссеры Индии сражаются так же истово, как инди-авторы в США с Голливудом, а конкурсанты «Кинотавра» — с русскими блокбастерами. Тем не менее, как минимум одно роднит фильмы Тамхане с болливудскими мелодрамами: они построены на музыке. «Суд» рассказывал о парадоксальном судебном процессе над уличным певцом, чье протестное выступление довело человека до суицида. «Ученик» же — масштабная и чрезвычайно тонкая биография молодого музыканта, положившего жизнь на то, чтобы стать виртуозом раги и прославиться. Если вам нужна простейшая аналогия, то перед нами индийская версия коэновского «Внутри Льюина Дэвиса».

Мир индийской музыки — той, которую в Индии называют «классической» (ничего общего с Моцартом и Бахом, но и фолком ее не назвать, слишком важен момент авторской импровизации), — завораживает, вне зависимости от степени знакомства с ним зрителя. С первых кадров и звуков фильма рага гипнотизирует, сбивает с толку, не давая понять, что именно нас и привлекает и раздражает: мастерство исполнения или чужеродность звучания, экзотика или ее отсутствие. Оторопь неофита не проходит до самого конца, и невозможно подвести даже промежуточную черту под карьерой героя по имени Шарад (изумительная и сложная работа музыканта Адитьи Модака, который сам играет и поет, стареет и, постепенно теряя всякие надежды, набирает вес и обрастает усами).

Но это, быть может, и не столь важно. Ведь траектория Шарада, начатая в детстве, когда отец-идеалист вдохновил его на занятия традиционной музыкой, и после десятков испытаний завершенная в статусе скромного коммерсанта — выдумка режиссера, который и сам всерьез погрузился в ритуалы раги лишь несколько лет назад, начав писать сценарий. На самом деле «Ученик» — фильм о назначении искусства.

Прежде всего, как явствует из названия, он о процессе наставничества и его смысле. Впервые Шарада мы видим на сцене в роли аккомпаниатора, смотрящего влюбленными глазами на солиста — его учителя и гуру. Отношения со строгим мудрым стариком проходят через весь фильм, неуклонно ведя если не героя, то зрителя к сомнению: а так ли тот сведущ, способен ли он в принципе своими трюизмами хоть кого-то чему-то обучить? Если дело вовсе не в технике (хотя Шарад прилежно упражняется), а в глубинном понимании раги, то дают ли солидный стаж и стабильная аудитория моральное право на подчинение чужой судьбы своей воле? В фильме восточная почтительность и преемственность сталкиваются с западным индивидуализмом и жаждой успеха, которая отменяет саму идею «служения». А музыка зависает между сакральной практикой и светским, сугубо техническим умением.

Вопрос успеха — вторая поднятая в «Ученике» проблема, к которой автор подходит лукаво и парадоксально. Его герой жаждет признания, ради которого готов на любые унижения. Но идет время, и он постепенно начинает понимать, что никто, даже родители, не готов признать его одержимость оправданной. Ревниво читая комментарии в YouTube под видеороликами своих выступлений, Шарад чувствует себя безнадежно одиноким. Самое суровое испытание — поиск в самом себе стимула, чтобы продолжать, не надеясь на результат, и заниматься искусством ради искусства, махнув рукой на аудиторию. Возможно ли это в принципе? Есть ли возврат из интернет-эпохи к благородной аскезе прошлых веков, когда формировался канон индийской традиционной музыки?

Наконец, «Ученик» касается деликатного вопроса таланта и бездарности. Как и Коэны с Льюином Дэвисом, Тамхане отказывается занимать позицию автора-демиурга и постулировать для зрителя истину в последней инстанции. Шарад вполне может оказаться неоцененным талантом, а может — старательной посредственностью. Кому судить? Публика фильма (во всяком случае, здесь, в Венеции) не обладает для этого экспертным весом, сколько бы минут исполненной Шарадом музыки ни было включено в фильм. Однако «Ученик» явственно показывает, что занятия искусством неизбежно обрекают художника на эту слепую зону вечной неуверенности в себе. Как можно дать что-то аудитории, если она не хочет принимать этот дар — как досужие меломаны лениво отказываются покупать на прилавке Шарада компакт-диски, записанные малоизвестными исполнителями, по его словам, гениями?

Самая болезненная сцена фильма — диалог Шарада с самодовольным критиком-коллекционером, видимо, американцем и популяризатором индийской музыки. Умник несколькими презрительными словами походя разрушает все постулаты, на которых строится вера героя в его призвание. Но этот эпизод, поставленный ближе к концу фильма, — флэшбек из молодости героя. Мы точно знаем, что он не сдастся и продолжит свой путь, даже не вполне понимая, зачем. Похвальная последовательность. Или обычная глупость.

«Ученик», чей язык обманчиво нейтрален и местами даже похож на хронику, нежно касается самых больных вопросов, которые обострились и воспалились за последние полгода. В ситуации всемирной беды искусство продолжает быть самым востребованным лекарством от отчаяния и растерянности — или хотя бы пытается им оставаться. Но кто поможет врачу, который и сам хронически болен?

P.S. Может сложиться обманчивое впечатление, будто в Венеции 2020 года показывают по преимуществу слабое и неинтересное кино, но напомню, в тексте речь — только о конкурсных картинах. За пределами основного конкурса хватает интересных и необычных фильмов, о которых мы тоже обязательно напишем.