Легко ли быть богом в эпоху перемен: к 85-летию Киры Муратовой

История не знает сослагательного наклонения, поэтому мы имеем постсоветское кино не под знаком Тарковского, Германа или Хуциева (хотя все они прекрасны) — нет, пространство без СССР мы осваивали под чутким руководством Киры Георгиевны Муратовой. Тарковский умер в Париже, Иоселиани остался там жить, Герман и Хуциев работали слишком медленно и печально и никак не могли расстаться с советским прошлым, а Кира Георгиевна после ссылки в библиотекарши Одесской киностудии стала еще больше ценить свое и наше время, сняла только с начала перестройки 11 полнометражных и три короткометражных фильма, так что последние 30 лет мы провели в ее сопровождении по жизни, примерно как Данте с Вергилием в аду.

Но даже не говоря о былом, в отношении к ней на свободе, на излете советской власти, было много недоразумений. Муратову мало кто понимал синхронно. Сегодня «Долгие проводы» — яснее ясного. Фильм с хрупким течением времени, хрупкостью людей и отношений. А в 1971 году, когда его не выпустили в прокат, все это казалось начальству невнятной белибердой. Но и 30 лет спустя, когда на «Кинотавр» из Берлина приехали «Второстепенные люди» (2001), иные коллеги возмущались, беззастенчиво и громко кляли Муратову, не понимая, «а что это», «а про что это». Похоже, им доставляло удовольствие, что автор слышит их поношения, пусть и никак не реагирует. В начавшийся век упрощенчества, приведший к полному примитиву, ее изящная криминальная комедия с трупом, который в Одессе решительно негде спрятать, высокопрофессиональная и еще высокоморальная, казалась конкурентам образчиком профнепригодности: у них между собой сложились собственные представления о «пригодности», которые Муратова разрушала самим фактом своего существования.

Лишь в 2008 году вышел «оммаж» Кире Георгиевне в исполнении Зары АбдуллаевойЗара Абдуллаева. Кира Муратова. Искусство кино. Изд. НЛО, 2008 — прим. автора и других почитателей — слава богу, она его застала. С той определенной аудиторией, которая жила ей параллельно, Кира Георгиевна старалась разговаривать быстрее, с теми же определенными примерами, которые позволяют просто больше сказать. Интонации некоторых непрофессиональных актеров становились частью косплея, реплики — устойчивыми мемами, предметом паремиологииПодраздел фразеологии, занимающийся классификацией пословиц — прим. ред..

«Дарить или советоваться? Советоваться или дарить?», «Кушать иди, кушать, кому говорю, кушать иди, а для кого я все готовила», «Меня мама после 11 домой не пускает», «Я не люблю мужчин, я не люблю женщин, я не люблю детей. Я не люблю людей. Этой планете я поставила бы ноль», «Касса, баранину не выбивать!», «Перспективы должны открываться и некоторое время не закрываться», «Тетка моя. — Ошибаешься, тетка общая», «Ведь люди — они слабые, слабые. От них чего-то ждешь, а они слабые»…

Сергей Попов в «Астеническом синдроме» (1989), пожирающий перед зеркалом сразу несколько банок «запретной» черной икры из холодильника» — даже не мем и не косплей, а вросший образ демонстративного нарушения правил от полного непонимания их (примерно так же в моменты превозмогания чего-то невыносимого вспоминается Терехова, которая в «Зеркале» Тарковского пытается зарезать петуха, вспоминает свое парение от любви, но зарезать все равно не может). А котята, играющие шнурками на ботинках самоубийцы, висящего под потолком сарая, — сколько раз этот образ потом был заимствован, в том числе за рубежом?

Кира Георгиевна учила людей читать. Читать образы, а не буквы, читать кино, а не смотреть в окошко, лузгая семечки. По хронологии ее «позднесоветских» и «постсоветских» произведений максимально точно воспроизводятся настроение и восприятие того или иного момента наших дней в нашей стране, даже если сюжет разворачивается в Сингапуре 20-х годов ХХ столетия.

1987, «Перемена участи» — убийство любви, слом цивилизации, наступление хаоса. Не того радостного начала времен, на которое была надежда в «Познавая белый свет» (1978), а мрачного и погружающего во тьму отчаяния, даже если его разрывают остатки веселых хаотичных обертонов — наблюдение за бытом в трущобах таджикского Исфаранга, где снималась «сингапурская» натура. Настроение исходит здесь из глубочайших недр частной жизни, но оно такое же нервное, имморальное и в целом безнадежное, как тот год в СССР — сразу после Чернобыля и еще до конца войны в Афганистане, под знаменем решений ХХVII съезда КПСС.

1989, «Астенический синдром» — похороны любви, неспособность договориться даже самым-самым близким, всеобщее психологическое насилие как последствие долгосрочного отсутствия цивилизации, хаос как питательный бульон для всяческих патологий. Что характерно, в этом бульоне многое кажется хроникальным лишь потому, что понято с точки зрения вечности. Давка в уличной одесской рыбной лавке, психбольница, живодерня, даже матершинница в вечернем метро отказываются от принятых в обществе условностей. При этом рядом кто-то пытается эстетизировать жизнь: обнаженные молодые люди устраивают перформансы, смешная толстуха завуч прекрасно играет на трубе «Путников в ночи», черно-белое смертельное начало оказывается премьерой в кинотеатре, где снова уснул заболевший учитель английского. Но

«Умереть, уснуть. — Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; Какие сны приснятся в смертном сне...»

— это же самый вечный гамлетовский вопрос (напрямую «Гамлет» возникнет еще 20 лет спустя, в «Два в одном»).

Этот вопрос здесь решается с большим юмором. Пусть в финале спящий учитель на полу вагона подземки уплывает в тупик — зато черно-белая докторша спустилась с небес на землю и после приступа агрессии вступила в естественный контакт с людьми — случайная прохожая почистила ей пиджак на спине.

Люди в очередях, в коммуналках, в скверах, выгуливая собачек, подравшись из-за кошки и птички, обсуждают именно смертельность жизни без сна, разговаривая вроде бы о чем угодно. Раздробленность повествования и его запредельная детализация, узнаваемость сплошных синекдох и метонимий позволяет воспринимать фильм как слепок самого себя — любому, кто пожил в СССР хоть некоторое время.

Одесса Одессой, но метро снималось в Москве на Новослободской, давая общий образ измордованной страны с минимальными всплесками оживления (любовь все-таки). Пророчества видны во многом — и даже в том, что в Одессе метрополитен открыли еще при жизни Киры Георгиевны. Настроение напряженного ожидания «на грани нервного срыва» полностью соответствует нашей реальности того года, разнообразной, стремящейся куда-то вырулить, но больной по определению: конец войны в Афганистане — и саперные лопатки в Тбилиси, вывод войск из ГДР и Венгрии — и подавленные беспорядки в Казахстане и Молдавии, создание «Мемориала» — и мем про «агрессивно-послушное большинство», введение карточек в регионах, сахар по талонам даже в Москве.

1992, «Чувствительный милиционер». Любовь, рождение, благородство каждого человека, минимум пустословия, максимум действия, красота капустного поля и музыки Чайковского, животворящая забота о слонах в зоопарке, справедливость суда и отсутствие смерти. Воспроизведены эти образы тем не менее как безупречная механическая игрушка в старинном духе, то есть совершенно отстраненно. Здесь как раз никакого хаоса (кроме страшной врезки с охотой на собак из эстонского фильма П.Тооминга по телевизору у докторши Захаровой), милиционер Толя и жена его Клава никогда не ссорятся, а крикливое население прибрежной слободки — образчик муратовского смеха. Гармония. Вот только гармоничный мир увиден безучастно, без удивления — как то, что давно известно, но в жизни почему-то воспринимается словно волшебная сказка. Сказка имеет вечный фольклорный опыт «правильного поведения», «добрых дел», «волшебных (безошибочных) превращений», но по муратовскому взгляду ясно, что ими опять никто не воспользуется. В реальности это был год, когда пространство стало «постсоветским», загробный ужас вроде бы закончился, «постсоветские» государства начали устанавливать дипломатические отношения между собой и с другими, пытались урегулировать массу межнациональных конфликтов мирным путем, Б.Ельцин заявил, что «отныне российское ядерное оружие не нацелено на американские города», Россия и Украина поделили Черноморский флот, и везде началась либерализация цен и «свободная торговля». С одной стороны — облегчение от распада СССР и радость от рождения чего-то нового, с другой — масса недоделок и ошибок, которых можно было не совершать. Настроение тут — недостижимость очевидного вроде бы совершенства.

Напрямую Кира Георгиевна никогда не занималась политикой. Как пацифистка, она, разумеется, была против любой войны, в том числе Первой Чеченской в 1994 году и, получив украинское гражданство, вряд ли долго думала о передаче украинских боеголовок России или о том, что Украина захотела в НАТО. Политэкономический театр, парламентские и президентские выборы в Киеве, «черный вторник» в Москве с обвальным падением рубля к доллару по причине «раскоординированности, несвоевременности, а порой и некомпетентности решений и действий федеральных органов власти», — все это слишком банально для опытного автора фильмов о вечном. Небанально здесь лишь само понятие конкуренции между людьми, конкуренции как выражения страха, стяжательства, зависти или мести. Поэтому в тот 1994 год, когда в самом разгаре «первоначального накопления капитала» на территории бывшего СССР конкурентов убивали в затылок, отжимали недра и производства и вместо компетентности торжествовали всеобщие «крысиные бега» (но свобода пока еще тоже царила в умах), Муратова показала свое, вероятно, самое чистое представление о счастье, придумав «Увлеченья».

Там смерть в образе Риты Готье и с чертами Ренаты Литвиновой лишь оттеняет суть, состоящую в жизни, отменяющей любую конкуренцию, кроме как с самим собой. Конечно, постоянный звукозрительный контрапункт намекает на иллюзорность подобной жизни, однако две девушки, три юноши, четыре тренера, цирк и лошади, — абсолютно счастливое поле действия у моря. Сюжет — в том, что скачки на ипподроме все же могут быть не крысиными. Можно же, когда тренеры будут долго рассчитывать «договорной» забег, а потом плюнут и согласятся:

«Пускай само по себе, пусть игра играется».

Когда юноши будут скакать вроде бы на пари о девушках, а в последний момент на старте выяснится —

«Да ты только посмотри, какая может быть Виолетта? — Действительно...»

Когда в классических уже сценах выездки лошадей и вывода их в боксы из паддока, снятых Геннадием Карюком, людей вообще не останется, останутся только лошади, подчинившие их своей имманентной свободе, фото кентавров из Аскании-Нова окажутся чистой правдой. Самые первые кадры связаны с гимном «К радости!», и весь фильм не отходит от Бетховена, будучи своего рода антитезой «Покаянию» Абуладзе и напоминая кульминацию «Притчи» Фолкнера в виде легенды о трехногой лошади, которая все равно осталась лучше всех.

Увлеченья требует культуры, а не игры в прятки. Никто, если не хочет, не будет детерминирован историей («время такое было»), психологией («ей было 18, и она была влюблена»), деньгами («ложки нашлись, а осадок остался»), когда присутствует культура. В культуре нет и не может быть халявы, ибо это антиподы, надо брать у себя и делать самому. Но даже в ней, без зарвавшейся подворотни, без охлократии 90-х, присутствует порок. Так он присутствует в «Трех историях» (1997), самом жестком фильме Муратовой, люди убивают просто потому, что им это нравится. Не от страсти они убивают, не из–за мелочных разборок (как «Колю убили!» в «Астеническом синдроме») — нет. Есть в них способность убить, заложенная в характере (слава богу, не в каждом). Убивают надоевшую соседку (хотя бы мысленно), надоевшего дедушку (крысиным ядом), всех подряд, с кем не породнились (мать бросила).

В личной жизни Киры Георгиевны тоже были разные случаи, теперь уж их не раскрыть — но сама она их раскрыла этим причудливым альманахом 1997 года. Ведь в тот момент скопилось уже столько «мотивированных убийств» банкиров, заводчиков, телеведущих, что пришла пора заняться пустотой. Без всяких увлечений, кроме уничтожения чужих тел во благо своего. Ничто, кроме совсем бескультурной кошки, упоенно и плотоядно грызущей куриную тушку, заведомо неживую, не может объяснить физиологию убийства. Муратова сняла, что для убийц любого пола и возраста все кругом — неживые, потому весь характер «себя», иных свойств не имеющий, сосредоточен на способах уничтожения себе подобных.

В 1997 году в бывшем СССР потихоньку стала снова конституироваться ложь. Раньше она множилась бесконтрольно, а теперь утверждалась законодательно по множеству параметров — от выборов в Чечне до кувырк-коллегий в правительствах без всяких обоснований, кроме борьбы кланов и повальных заказных убийств криминальных «авторитетов». Бандитизм начал очередное нашествие «сверху» на том простом основании, что является социальным камертоном.

«В результате перестрелки на Гончарной улице в Москве от рук бандитов погибли три сотрудника милиции, еще один был ранен».

В то же время

«президенты России и Украины Б.Ельцин и Л.Кучма подписали Договор о дружбе и сотрудничестве между Российской Федерацией и Украиной, в соответствии с которым стороны взяли на себя обязательство уважать территориальную целостность друг друга».

Все дружно делали вид, что никакого дефолта 1998 года не будет и быть не может. Спустя много лет первую новеллу «Трех историй» «социализировал» А.Балабанов, которому она явно дала импульс для «Кочегара» (2010) — либо его дала действительность, предсказанная Муратовой.

Шли годы. Фильмы для автора оставались игрой ума и воображения, для восприятия же они всякий раз становились предсказанием скорого будущего.

2001, «Второстепенные люди» — бандиты выживают, вокруг них выстроилась обособленная жизнь людей (больше всего запоминается контемпорари-дэнс Евгения Голубенко в Одесском аэропорту).

2002, «Чеховские мотивы», невозможность «святого семейства» с его дрязгами из-за денег, выхолощенность церковных обрядов, двусмысленных во всем. Копошение свинок, индюшек, петухов и лошадок выглядит более привлекательно, нежели постоянный человеческий визг. Совершенно иначе звучит романс В.Сильвестрова «Бегут наши дни, исчезая во тьме», нежели когда-то в «Познавая белый свет» (красота из другого мира, тоже в полную противоположность «Чувствительному милиционеру» — лишь во врезке из телевизора с «Умирающим лебедем» Н.Макаровой).

2004, «Настройщик», держаться не за что, все воруют и врут. Кто не врет — беззащитен, как церковная мышь, пианино — инструмент обмана, герой становится антигероем в тот момент, когда не реагирует на плач бездомной кошки. Подлость и крысятничество — норма. Искренность недостижима. На чердачной веревке висит балетная пачка — в память о погибшей в 25 лет Светлане Коленде из «Увлечений». Чечня названа тем, «о чем неприлично упоминать». Три короткометражки тех лет — остатки больших фильмов, не вошедшие в них, но живописующие детали поведения человекообразных существ, как в гербарии.

Муратова, начинавшая с филфака, экранизировала Чехова и Аркадия Кошко или раньше — Короленко и Моэма — не в знак почтения, а как случаи совпадения своих мыслей с их текстами. Дело не в самомнении, а в том, что прошлого и будущего нет, и вся жизнь проживается только «здесь и сейчас». Иногда, вступая в диалог с Аркадием Кошко или Шекспиром, она высказывалась от первого лица. В поздних фильмах появилось много цитат из ранних — фразы, образы (от сломанных кукол и съеденной рыбы до толкучки в очередях), но это тоже не «повторение пройденного», не автоплагиат. Со своей сложившейся аудиторией Кира Георгиевна старалась разговаривать, используя уже сделанное, чтобы быстрее и больше сказать. Самоцитаты — чтобы не растекаться мыслию по древу, а двигать ее вперед, внутрь, в глубину текущего момента.

После очередного пополнения гербария в «Два в одном» (2007), с наступившей стадией полного неразличения правды-неправды, театра-смерти, похоти-любви, Одесской лестницы с Эйзенштейном, попутно предсказав движение #metoo, пора было окончательно переключаться на «провинциальные мелодрамы» от лица кошек, собак, лошадок. Но «Наудачу, Бальтазар» (1966) снят уже очень давно, и Кира Георгиевна взяла на себя все-таки новое рассмотрение человекообразных уж совсем из загробного мира.

Внешний мир стал донельзя фальшивым, плоским, тупым, убийственно гламурным и убийственным до крайности. Крайность — 2009, «Мелодия для шарманки», дети теперь как бездомные собаки (ослики), — один из начальных образов. Этот фильм — 20 лет спустя после «Астенического синдрома» — зеркало позднесоветской власти в ее постсоветский период. «Рождественская сказка», местами даже смешная, но случай страшный. Кира Георгиевна крайне редко говорила слово «боль», оно лишь подразумевалось, и в кадре у нее никто никогда не плакал по-настоящему, навзрыд и неудержимо. «Мелодия для шарманки» вообще невозможна для восприятия без рыданий от начала до конца, причем тут не спекуляция на продаже «детских ботиночек, не ношенных», а полная совокупность узнаваемых примет времени, ведущая к неизбежной смерти ребенка. Не к слезе, а к смерти. То, что, в отличие от «Астенического синдрома», фильм оказался недооценен и чуть ли не забыт, тоже характерная примета постсоветскости.

Для муратовской публики невыносимо, когда сознательно кончает с собой четырехлетний мальчик, потому что так будет проще. Голодные дети шныряют среди ресторанов, аукционов, супермаркетов, казино, принадлежащих бандитам, среди нищих алкашей, цыганок, профессиональных побирушек — и никто на свете из этого «телевизора» так и не даст им поесть. Кончены «Увлеченья», совсем кончен «Чувствительный милиционер», на дворе теперь век интернета. Все ржут, глядя в мониторы.

В реальной жизни когда-то Ингрид Бергман бросила мужа и Голливуд и уехала жить с Росселлини, когда посмотрела «Германию, год нулевой», где кончал с собой мальчик, чуть старше муратовского персонажа. Это было в 1946-м. А ведь у нас тогда, в 2009-м, был только финансовый кризис и всего лишь «газовый конфликт» России с Украиной. Не было ни аннексии Крыма, ни войны в ДНР-ЛНР, еще не начали давить бульдозерами персики и груши в порядке «антисанкций». Правда, начальник Царицынского ОВД Евсюков в нетрезвом виде расстрелял ночью посетителей супермаркета, но это ж новость на один день. В «Мелодии для шарманки» Кира Георгиевна окончательно отреклась от человечества.

Ее последний фильм, «Вечное возвращение» (2012) — такое же прощание, какое устроил себе Ален Рене годом позже («Любить, пить и петь», 2013). Кино это не «про кино», а про свою собственную глупость на протяжении всей жизни, образчик самоиронии. Сюжет столь же иронично перекликается с «Биографией» Макса Фриша, известного сексиста.

Пробы, ошибки, отношения, слабость мужчин, живучесть женщин — все так, а точность вообще-то есть только в тебе, ты и есть точность выбора.

Кира Муратова никогда не была постмодернистским режиссером с их отрицанием иерархий. Всегда у нее были иерархии добро/зло, что можно/что нельзя. Бог? — Нет. Почему обязательно бог? Просто нельзя — и все. Но это и есть проживание жизни. Кира Георгиевна давала лишний повод для жизни. Сохранила нам молодость.