«Недуг шизофрении ходит рядом!»: Заседание худсовета по режиссерскому сценарию «Долгая счастливая жизнь»

24 мая 1965 г.

Председатель [Я.Н. Рохлин]: Товарищи, разрешите заседание Художественного совета объявить открытым. Вашему вниманию предлагается следующая повестка дня: обсуждение режиссерского сценария Г. Шпаликова «Долгая счастливая жизнь». Кто желает выступить?

[Кинорежиссер] Квинихидзе Л.А.: Шпаликов нам известен, он — автор довольно известных картин. Эта картина — его не первый опыт. Это серьезный сценарий, очень современный по теме, современный по форме и талантливый по своему состоянию. Литературный сценарий уже обсуждался, поэтому какие-то принципиальные кардинальные вещи уже решены. А режиссерский сценарий явился только разработкой принципов и идей, заложенных в литературном сценарии. Мне кажется, что сценарий очень интересный, очень своевременный и современный. Поэтому я хотел бы сказать совсем о другом.

Прежде всего, мне кажется, что Шпаликов должен обратить внимание на группу. Нужно, чтобы в группе были люди-единомышленники. Не дай бог, если в группе придется как-то объяснять, тогда при самых талантливых возможностях режиссеру придется очень трудно. Если есть какие-нибудь вопросы у кого-нибудь, лучше сейчас расстаться с этим, чем думать, что в будущем это наладится.

И второй вопрос — о метраже. Мне кажется, что метраж навран. Мне кажется, он меньше, занижен. У нас очень часто метрируют сценарий по тексту. Сценарий метрируют по словам, а про игру, про действия все забывают. Это ужасное мучение. Такие несколько странные советы, которые мне хотелось дать в связи с тем, что я сам недавно с этим столкнулся. Сценарий мне нравится. Мне кажется, что это интересная картина. Мне кажется, что это очень индивидуальная работа, она в этом объединении совершенно как-то находится особняком, и это хорошо.

Что касается вопросов, которые могут, несомненно, возникнуть, то я пожелал бы автору по мере возможности отвечать на них, но не сдаваться.

[Кинорежиссер, сценарист] Аронов Г.Л.: С [тех] самых мелочей начну свое выступление, которыми кончил предыдущий товарищ.

О метраже. Мне показалось, что здесь он фактически частенько меньше, чем он написан. Иногда обращается внимание, потому что, может быть, это задумано в очень медленном и даже странном ритме. Падает снег, и он падает 10, 15, 20 минут. Выписан для примера один кадр (кажется, 53-й). Содержание кадра: пожарник выходит на вышку каланчи, написано 10 метров, а в примечании пишется, что монтаж строится на коротких кадрах. Мне показалось, что метраж здесь настолько занижен, что мы с практической стороной заниженного монтажа сталкиваемся.

Наконец, мне показалось, что этот метраж настолько затянут, что он [стал] привольно задумчивый. В конце концов, особого значения это не имеет, потому что после того, как снята картина, особенно это относится к тем кадрам, где настроение, по настроению будет видней, необходимо ли столько, сколько сейчас чувствуется автором, либо это нужно делать короче.

Я не понял фотощита с репродукциями. Город, что ли, такой где-то живет с таким аспектом красоты, и настолько [это] не похоже на реальную жизнь, что он как знак авторский. Мне кажется, необходимо где-то Лену и Виктора оставить вне поля внимания, вдвоем. Очень корректно я смотрю за каждым их шагом. И он мне не дает основания сделать тот вывод для ее действительных поступков, они не базируются на всем том, что я видел. Что-то должно оставаться в моих домыслах, в моем представлении.

Материализованный рассказ Лены — здесь страшная штука произошла. Произошло что-то, что это является как бы базой ее рассказов о себе, то есть нет ничего, что остается в поэтической форме, и за этим встает много личных собственных ассоциаций жизни. Кроме того, рассказ Лены в комедийной форме — все это очень хорошо. Это можно вполне восполнить, как довольно комический случай, но от такого случая тогда не рождается ребенок. Она же не рассказывает многого из того, что показывает. Это материализовано то, что она об этом говорит.

(С места: При чем тут ребенок?)

— Тут я не понял.

(С места: Ребенок не от пожарника.)

— Если это проносится как знак «комедийный», об этом не надо рассказывать. Когда были не материализованы ее рассказы, тогда было лучше. Я не понял.

Поскольку речь зашла о самой сложной проблеме — любви, то я не знаю, удастся ли мне выразить то, что я чувствую. Стихами об этом надо говорить, а не прозой. Но вот какая история, мне кажется, произошла. У меня никаких претензий против этого сценария не было.

Такое ощущение, что в общем она не влюбилась в этого парня, а цепляется за него. Может быть, дело в том, что любовь такая штука, что он мне нужен, потому что я ему нужна. Этого ощущения, что я ему нужна, он меня потерял, я ему найдусь, я его осчастливлю, и при этом я буду счастлива, — этого нет. Нет накала, как необходимости. За счет чего это произошло, трудно мне сказать. Может быть, я вообще ошибаюсь. Может быть, где-то в разговорах, когда они были вдвоем, был где-то накал такой, тогда должно получиться, что она влюбилась. А влюбиться в него оттого, что «он мне нужен»,— это не любовь. Получается меркантильное «нужно», а не духовное.

[Главный редактор киностудии «Ленфильм»] Головань И.П.: У меня режиссерский сценарий вызвал отчетливое чувство разочарования в литературном. Режиссерский сценарий вернул меня к тем сомнениям и той настороженности, которая была в связи с первыми вариантами литературного сценария. То ли я привыкла к этой вещи, то ли по ходу бурных дискуссий, но я стала видеть эту историю и готова была поверить, что она может составить содержание камерного в чем-то и все-таки значительной глубины фильма. Сейчас я начинаю сомневаться.

Действительно, что-то произошло в режиссерском сценарии. Дело не в том, что в литературном сценарии не было пожарника, но что-то говорилось немного о ее замужестве. Была какая-то история. Дело в том, что какие-то подробности, которые в литературном сценарии воспринимались как авторская ремарка, сейчас становятся уже элементами будущего фильма. Это создает ощущение пустотелости. Когда я раньше читала, [как] первая встреча проходит на фоне прекрасного летнего вечера, я воспринимала [это] как характеристику обстоятельства, времени и места. Когда я читаю сейчас эту историю, как они поднимаются по холму, играют в мяч, я начинаю понимать, что это будет фильм. Вероятно, это была авторская реплика, что-то происходит в театре, сейчас это перешло в прямое действие. И создается тревожное ощущение, что начинает напоминать эту конструкцию, что искусственно эти пустоты мы заполняем.

Больше того, в этой детализации действительно исчезло то, о чем говорил Аронов, исчезла та предполагаемая значительность отношения, в которую мы начинаем верить. Я прекрасно помню разговор давно уже, когда у меня было горестное ощущение, что я не только не могу желать этой долгой счастливой жизни или грустить, что сколько <...> заложено в Лене и как беден по сравнению с ней этот парень. Сейчас снова я не могу поверить в эту проблему, потому что действие не подкреплено каким-то внутренним содержанием, которое мне хочется почувствовать. Где-то мелькнуло в последних вариантах нечто такое предполагавшееся, но тем не менее сейчас, когда все это прописалось, я ничего не вижу. Все это свелось к ужасно мелкой истории, и я боюсь, что плохой. Может быть, это одна из вещей, которые можно читать много раз. Но ведь это будет фильм. Сначала у меня было ощущение, что талантливо написано, приятная небольшая история, сейчас она утонула в подробностях режиссерского сценария.

Председатель читает отзыв Венгерова:

— В Художественный совет Третьего творческого объединения по режиссерскому сценарию Г. Шпаликова «Долгая счастливая жизнь».

Мы неоднократно и длительное время обсуждали на наших совещаниях и встречах с автором сценарий «Долгая счастливая жизнь». Поэтому сейчас, обсуждая режиссерский вариант, я постараюсь насколько возможно короче изложить свое постоянное желание, чтобы сценарий этот был поставлен на «Ленфильме», в нашем объединении, и чтобы постановщиком его был автор — Геннадий Шпаликов.

Сценарий мне понравился сразу после первого прочтения. Я сейчас не припомню, что в нем было сомнительно, что требовало доработки. Привлекали прежде всего веселая фантазия автора, любовь к людям и знание людей, о которых он пишет: точный, современный диалог молодежи — без литературщины и стилизации; комедийность и верное сочетание легкого с серьезным. Привлекало одно из необходимейших и, к сожалению, редких свойств кинодраматургии — законченность формы, законченное выражение мысли, идеи, завершенность сюжета и человеческих отношений.

Я прочитал кинематографическое произведение, в котором все видно, все слышно, все ясно и действенно. Мне захотелось самому поставить этот сценарий, и, может быть, прежде всего потому, что я всегда испытываю чисто режиссерский голод по кинематографичности изложения. Я все запомнил с первого давнишнего чтения, и когда возникала необходимость высказать свое отношение к сценарию, мне хотелось на память его пересказать, до подробностей, до деталей. Пересказ произведения — не лучший способ рецензии, но когда он сам напрашивается, «вертится на языке», это все-таки хорошо определяет живой интерес и художественность произведения.

В ответ на мою увлеченность сценарием мне могут возразить — не возникла ли она только на основе формальных достоинств?

Нет. Я проверял себя.

В перечислении достоинств я уже отметил любовь автора к людям, к предмету, который он описывает, знание и наблюдательность современной жизни. Это прямо относится к содержанию. Не берусь сформулировать идею сценария и будущего фильма — это не всегда удается, когда встречаешься с поэзией, оригинальной и остроумной драматургией. Но разве талантливая повесть о любви, о любовном столкновении характера поэтического, искреннего с характером обычным, скованным не стоит того, чтобы сделать по ней фильм? «Любовь не шутка», не приключение — это мысль не нова сама по себе. Но в новом аспекте, свежем и увлекательном решении она становится новой. И нужной.

Так для меня соединяются достоинства кинематографической формы с содержанием, которое она выражает. Финал сценария — ясное выражение бессмысленно прошедшего мимо счастья. Диалог с влюбленным парнем (в фойе Дома культуры) — это серьезное объяснение смысла, идеи этого сценария.

Интересным мне кажется еще и то, что при всей условно-поэтической форме, особенности и даже эксцентричности характера главной героини обстановка, среда в сценарии очень типичны, и любовные отношения по сути своей не исключительны; сценарий отвечает не на частности, а на общий и волнующий вопрос.

Шпаликов-сценарист нам известен. И не только по сценарию, который мы сейчас обсуждаем. Мы знаем около десятка других сценариев Шпаликова — поставленных, ставящихся и предлагаемых к работе. Для себя он выбрал именно этот. И добивается права быть режиссером с завидным упорством.

Мне верится, что он имеет право попробовать свои силы в режиссуре. Меня убеждает в этом не только его кинематографическое образование, не только профессионализм и талант кинодраматурга. Шпаликов прошел немалый путь практического участия в постановке-производстве таких картин, как «Мне двадцать лет», работая с Марленом Хуциевым, и «Я шагаю по Москве» с Гией Данелия. Он был связан с работой съемочной группы с единственной целью — овладеть профессией кинорежиссера.

Может быть, этого недостаточно, чтобы, закрыв глаза, поверив на честное слово, поручить ему самостоятельную постановку. Но ведь он хочет работать в нашем Объединении. Мы проверяем каждый его шаг. И сегодняшнее обсуждение режиссерского сценария должно быть строгой проверкой Шпаликова-режиссера.

Мне кажется убедительной и эта его работа. Режиссерский сценарий продолжает и уточняет то, что было в литературном. Литературное изложение, позволяющее большую свободу и меньшую точность выражения, перерабатывалось в предметное, монтажное ведение действия. Ясность монтажа, чередование планов предполагает такую же ясность в изобразительном решении — это понятно и в описании кадров, и в примечаниях. Появилась даже некоторая педантичность, назойливость в подробностях, в которой есть режиссерское стремление увидеть кадры будущего фильма; действие зримо движется вперед, умело используются перебивки в кадрах, в эпизодах, приемы активного монтажа. Мне понятен и интересен второй план действия, он не просто иллюстрирует обстановку, а художественно подкрепляет, «работает» на задачу того или иного эпизода. (Я помню, например, людей на остановке автобуса, идущего в аэропорт. Помню кондукторшу. «Массовку» в Доме культуры.) Мне не хочется затруднять внимание множеством примеров — они все в режиссерском сценарии. Даже осенние пейзажи и первый снег в городе — это не пассивное описание природы и погоды, а живые и лиричные участники действия.

Режиссерский сценарий внес свои коррективы в литературный. Шпаликов — автор и режиссер — работает, дело, начатое им, не застывает, движется, совершенствует. Впереди у Шпаликова много серьезных испытаний, и главное в том, о чем и нам, и ему самому известно меньше всего, — как режиссер Шпаликов встретится с актерами? Впереди пробы сил, которые так и называются в нашем производстве, «актерские пробы».

У меня есть несколько пожеланий, замечаний к режиссерскому сценарию, главным образом к литературной стороне сценария. Мне, например, кажется неуместным в начале введение репродукции Боттичелли. Она не настраивает на понимание будущего фильма, а, наоборот, сбивает с толку и разрушает правдивость времени и обстановки.

Искренность, простодушие главной героини, так убедительно выстроенные всем ходом сценария, сбиваются в начале ее инсценированным рассказом о первой влюбленности. По-моему, нужно придумать другой рассказ, без пожарного — героя из песенки, без попытки самоубийства. Не стоит, по-моему, связываться со спектаклем именно МХАТа.

Во-первых, это потребует воспроизведения мхатовской постановки и привлечения актеров МХАТа. Во-вторых, танцы в антрактах мхатовского спектакля невозможны ни в какой провинции. Эпизод появления Лены с дочкой в гостинице вызвал в прежних наших обсуждениях много споров. Я считаю, что от него нельзя отказываться. И эпизод этот в последнем варианте стал лучше, убедительней. Но, конечно, автору-режиссеру в конечном итоге, в постановке, в работе с актерами придется приложить усилия, чтобы поступок героини не вызвал ложного впечатления и разных толкований. Для меня он может быть оправдан самим характером Лены, а стало быть, игрой актрисы — Инны Гулая, по-моему очень верно намечаемой на эту роль.

Мне не удалось быть кратким, высказаться «возможно короче», как я намеревался в начале письма. Прошу товарищей простить мое неумение заочного выступления на Худсовете. А короче говоря, я за то, чтобы наш Худсовет одобрил режиссерский вариант сценария и предоставил бы Геннадию Шпаликову возможность доказывать свое право на постановку фильма. Мне не терпится увидеть актерские пробы режиссера Шпаликова. Венгеров.

[Писатель] Кузьмичев И.М.: Письмо, которое я не читал, немного меня утвердило в одной частности. Я сразу решился выступить. Этот сценарий мне всегда нравился легкостью и поэтичностью атмосферы, которая в нем существовала, с самого первого варианта. Причем это была атмосфера чистоты, атмосфера подлинной поэтичности, где природные вещи перекликаются с внутренними переживаниями. И сейчас, читая этот вариант, я еще больше убедился в том, что касается атмосферы, она передана здесь достаточно подробно, то есть это все достаточно тонко <...> сделано.

Эти щиты меня настолько насторожили, что в некоторый момент недоумение было. Это некоторая фантастичность в быту, когда вместо того, чтобы вешать транспарант «Уходя, гасите свет», висит что-то другое. Я не нашел этому подкрепления. Хотя и сейчас нет определенного отношения, нужны эти щиты или нет. Это автору видней.

Наблюдая разработанность поэтической атмосферы, я тоже думал о том, что с героиней какие-то превращения при этом происходят. Режиссер очень подробно описал все детали, как падает снег и сколько он падает. Какая-то разреженность в смысле ритма есть, но, может быть, он слишком подробно это сделал.

Мне кажется, что утяжелять образ героини надо, то есть наполнить его существенными переживаниями. Венгеров пишет, что сцена с пожарниками может быть прекрасна, но есть ли необходимость такого воспоминания. Это воспоминание не прибавляет в образ героини подспудных переживаний. Я советовал бы подумать, посмотреть, может быть, здесь должно быть другое выступление. Какое, я не знаю.

Может быть, нужно дать какое-то более весомое воспоминание, может быть, вернуть сцену, когда этого парня хотели побить. Может быть, добавить еще эпизодик, и тогда героиня будет становиться на какой-то очень хороший психологический фундамент, она будет более ощутима.

[Кинорежиссер] Эрмлер Ф.М.: Я сейчас являюсь той собакой, на которой можно делать пробу. Я ничего не знал. Я думаю, какое счастье, когда ты можешь с чистой совестью сказать своему товарищу «добро», и как тяжело, когда совесть коммуниста, художника требует иного и ты причиняешь боль своему товарищу.

[У меня] диаметрально противоположное отношение к этому сценарию. Я действительно очень волнуюсь, потому что я понимаю, что я должен объяснить свои позиции точно. Впервые в жизни я даже попробовал писать, для того чтобы быть более кратким.

Я растерян. Не скрываю, растерян не потому, что сценарий особенно сложный. В жизни доводилось встречаться с более сложными и трудными. Растерян потому, что сценарий писал несомненно талантливый человек, человек добрый, смотрящий на жизнь легко. Несомненно и то, что автор смотрит на жизнь по-особенному. Об этом говорят талантливо разбросанные по сценарию подробности. Я не только увидел, я готов утверждать, что почувствовал на ладонях своих снежную пыль, падавшую с дерева. Мне кажется, что до меня доходили запахи кулис.

Я был в автобусе, я видел ночное шоссе и многое-многое другое. Отчего бы быть растерянным? О того, что в последнее время я произносил ежедневно, как молитву, слова Льва Николаевича Толстого. «Надо, — говорит Лев Толстой, — довести свою мысль до такой степени просто- ты, точности и ясности, чтобы всякий, кто прочтет, сказал бы: «Только-то? Да ведь это так просто!» А для этого нужно огромное напряжение и труд».

А автор сценария и будущий режиссер воинственно опровергает Толстого. Я мучительно искал мысль, я искренне желал найти ее и не нашел. Потому я и растерян. Я сказал, что автор — бессомненно талантливый человек, а мысли я не нашел. Согласуется талант с безмыслью? Не могу ответить на этот вопрос.

Но, вероятно, да. Не в ту сторону направлен талант автора. Могут сказать: «Беда ваша, что вы не нашли мысли». Не будем играть в поддавки. Я — матерый кинематографист, на своем кинематографическом пути я столько видел, столько прочитал сценариев, что ими можно бы студию отапливать месяц. Наконец, я только что закончил картину, а там есть кое-какие мысли.

О чем речь в данном сценарии, что останется людям после просмотра, чем мы им поможем? Поможем задать вопрос: для чего и для кого такая картина? И еще. Здравомыслящий человек скажет: коль скоро автор поставил Виктора в такие неожиданные условия, тот правильно сделал, что бежал. Всякий поступил бы так. А ведь Виктор — не Подколесин. Лена, ее дочь и чемодан Лены несли Виктору горе, слава богу, что автор не заставил нас сопереживать с Виктором его горе! Кто такая Лена, я так и не понял, хотя мучительно старался найти ответ на этот вопрос в поведении Лены, в ее словах, в поступках.

Возможно, она наивна, добра и решительна одновременно. Но, право, поведение ее — бросить работу, родных, не зная имени человека, явиться к нему с ребенком, чтобы с ним уехать, — вызывает подозрение — не больна ли она? Недуг шизофрении ходит рядом! Поэтому все те талантливые подробности, рассыпанные в сценарии, не служат доброй идее и становятся годными только для этюда.

Сценарий настолько легковесен, что передо мной встает неумолимый вопрос: неужто мы вправе заниматься и таким баловством. Нам предоставлено право делиться своими размышлениями со стомиллионной аудиторией. Можно ли всходить на высокую трибуну с откровениями, рассказанными в этом сценарии? Мы чрезмерно богаты! Государство щедро предоставляет в наше распоряжение миллионы, ожидая от нас добрых дел. Всегда ли мы это понимаем?

Капиталист, американец, сказал мне однажды: «Я не так богат, чтобы делать такие картины, как вы». Не называя картины, он имел в виду «Балуева». И он, вкладывая свои личные деньги, делает «Нюрнбергский процесс», страстный протест против фашизма в прошлом и сегодняшнем [дне]. Я, коммунист, поставил бы свою подпись под эту картину. Но ведь Стэнли Крамер сделал не одну эту картину, а «На последнем берегу», «Скованные цепью». Какой парадокс: капиталист Крамер бьется на переднем крае против реакции, а молодой советский художник, воспитанный на наши и лично мои средства (я плачу 13 % налога), может позволить себе отнять у зрителя полтора часа времени [и] три целковых и ничего не сказать ему. Не понимаю этого. Могут сказать мне: «Картины должны быть разные». Верно. А разве «Мальчик и девочка» Пановой имеет что-то общее с картиной Крамера или «Гамлетом» Козинцева? Имеет, скажу я. В сценарии Пановой заложено многое, и если Файт раскроет все доброе, умное, имеющееся в сценарии, будет картина о достоинстве человека, об ответственности человека, о гордости человека, хотя я и не являлся горячим поклонником именно этого сценария Пановой.

В сценарии Шпаликова этого нет, нет и подобного. Не могу я согласиться и с тем, чтобы молодой художник начинал свой путь режиссера с такой декларации о своем видении. Автору кажется достаточным говорить о счастье, но сказать, что человек создан для счастья, еще не есть счастье. Искать в жизни светлое легче, чем строить и создавать светлое.

Действие сценария всем ходом развития вступает в противоречие с декларацией о счастье. Право, не очень была бы светлой жизнь для Виктора, да, вероятно, и для Лены, если бы он не сбежал. «Сегодня близкие, а завтра родные, ничем их не разгонишь!» И не разогнали? Разогнал их автор, догадываясь, что жизнь куда сложнее, чем декларирована в сценарии. И получилось: декларация, а не жизнь.

Впервые за время существования нашего Объединения я позволю себе решительно требовать отвергнуть сценарий. В данном случае не гож дурной рецепт: переписать, доделать. Нельзя ставить картину по сценарию столь незначительному, столь бессмысленному, легковесному. Понимаю ли я, как больно автору слушать столь резкую рекомендацию? Поверьте, понимаю. Но я понимаю и другое: если случилась бы беда и сценарий приняли бы и поставили по нему картину, этот разговор повторился бы. Только с большей остротой.

Отвечая за каждое свое слово, за каждую букву, я еще раз настоятельно советую производство картины приостановить. От этой картины ничего не останется ни в сердце, ни в уме зрителя. Если меня убедят в обратном, я буду просить прощения на коленях у Шпаликова. А сейчас меня тревожит очень опасное положение, когда молодой человек начинает себя разбрасывать по крупицам. Я категорически против этого сценария!

[Кинорежиссер] Файт Ю.А.: Я не буду говорить о том, что хорошо бы, конечно, если бы наши члены Художественного совета знакомились с литературным сценарием, потому что сценарий обсуждается полгода, если не больше. И такие мнения могли бы или раньше оказать свое действие, или раньше быть изменяемыми. Но это другой вопрос.

Что для меня в любой картине, в рассказе, сценарии, романе является самым большим событием? Это знакомство с людьми, увидеть новых людей. Я за то люблю «Хаджи-Мурата», что я узнаю много замечательных людей. Здесь я увидел приблизительно 10 человек, очень интересных для меня людей, новых, никогда мне близко не знакомых. Шпаликов преподнес их в разных ситуациях, в полноте и глубине их характеров, в каком-то новом аспекте. Одно то, что я познакомился с Леной, с этой дивной, замечательной женщиной из русской классической литературы. Это новое явление из этого замечательного ряда женщин в нашей литературе. И только с обывательской точки зрения можно говорить, что «я бы тоже сбежал». По-моему, увидеть женщину такой поэтической наполненности, такой возможной отдачи, искренности, сжигающей за собой мосты, увидеть такую женщину и пройти мимо нее — это несчастье для Виктора. И для меня. Если бы я знал, что я прошел мимо такой женщины, я бы считал, что это горе, тем более что она его любит. Виктор интересен, но таких людей много, людей, которые недостаточно полно отдают себе отчет в жизни.

Та проблема, которую я буду ставить, здесь поставлена резче, точнее и, по-моему, глубже. Это по поводу ответственности перед жизнью, перед собой, перед людьми. Образ бабушки — это в наше время откуда-то из настоящей хорошей русской литературы. Это женщина мудрая, интересная, оригинальная. Я сейчас все время думаю о том, кто ее будет играть, и представляю себе, как это будет прекрасно.

Я считаю, что высшее счастье в искусстве — это познакомиться с людьми. Для меня высшее счастье было — познакомиться с Шульгиным. Картина имеет большое достоинство в том, что вы знакомитесь с интересным человеком. Для одной картины десяток замечательных людей и убежденность автора в том, что он их доводит до экранного воплощения [— это много], я абсолютно уверен, что это так и будет, потому что, судя по режиссерскому сценарию, там Шпаликов дает большие планы 2–3–5 метров. Он предоставляет возможность актерам делать цельную картину, в которой актеры могут сыграть и выразить мысли этой сцены.

Говорить о мелкоте — это обывательская точка зрения, как только человек относится к теме любви, счастья, несчастья, по-моему, это точка зрения обывательская и старомодная.

Аронов Г.Л.: Речь идет не о том, что желание автора — рассказать о любви, а о том, что это не получилось сейчас в сценарии, что любовь существует. Если бы она была, то не возникло бы вопросов.

Файт Ю.А.: Я давно не видел более полного выражения любви, ее разговор с бабкой, где все время вертится ее нетерпение любви, и то, что она бросается сломя голову, и то, что она пошла к нему в объятия, это выражение самой высокой любви.

Квинихидзе Л.А.: Когда я говорил о метраже и группах, я не пытался считать это главным. Мне всегда трудно на Художественном совете, особенно на обсуждении режиссерского сценария, потому что мне кажется, что я не имею права копаться в семье рядом, я не имею права лезть в душу Шпаликова, в душу Лены, в душу Виктора. У меня какое-то внутреннее, повторяю, может быть, это от неопытности, бесконечное уважение к автору.

Теперь я считаю своим долгом сказать несколько слов. Дело о том, что проблема найти счастье и потерять счастье сегодня не менее важная и не менее серьезная, чем проблема фашистских преступников. Мне кажется, что неправильно считать, что такая картина, как «Нюрнбергский процесс», имеет право на существование, а потеря человеческого счастья у нас не имеет значения. Может быть, вам не показалось, что эта проблема поставлена в этом сценарии. Это мне понятно. Но такая проблема, на мой взгляд, очень важная, и такая проблема стоит в этой картине.

Я не могу согласиться, что эта девочка — шизофреничка. Если это шизофреничка, то 90 % современной молодежи — шизофреники, и он шизофреник, и я шизофреник. Эта проблема, по-моему, очень важная и современная и по своей теме, и по своей форме. Что значит, Лена не знает имени Виктора или фамилии его? А я вам скажу, что есть пример, что женщина приходит к мужчине, не зная его, и они прекрасно любят, и все это хорошо кончается. Мне кажется, что это несколько ханжеское отношение людей. Мне кажется, что это не совсем откровенное отношение, может быть, есть что-то от старины.

Я тут целиком присоединяюсь к Файту, это удивительная женщина, она достойна самой большой любви, самого большого уважения, и пройти мимо этой женщины — огромное несчастье. Если хотите, у нас сколько хочешь бывает таких историй в жизни, когда люди проходят мимо своего счастья.

Есть люди, которые считают, что эта женщина была бы несчастьем для него. Может быть, я путано говорю, но я пытаюсь объяснить свою точку зрения. Поэтому я не могу согласиться, несмотря на то что вы — мой шеф, мой учитель, я вам многим обязан, не могу согласиться, что это легковесно.

Кузьмичев И.М.: Дело в том, что мы этот сценарий обсуждали полгода. Такой момент, который мы сейчас наблюдаем, несколько неожиданный. Мы много говорили по существу этого сценария. Недавно мне один старый человек, уважаемый писатель Слонимский, рассказал такой эпизод. Он шел по Мойке, видит, из окна идет дым, и идут люди, идут спокойно. «Я спустился в магазин, там уже пожар». А люди идут спокойно, никто не обращает ни малейшего внимания. Дом горит на глазах людей, и никакого впечатления. Одно из самых страшных явлений современной нашей жизни — это равнодушие и недоверие к человеку. Я воспринимаю эту, может быть, внешне милую, очень, казалось бы, легкую историю как рассказ о том, что в человека надо верить, потому что, если будешь верить в человека, будешь верить в себя, ты проживешь долгую счастливую жизнь.

«Слава богу — сбежал!» В том-то и дело, что горит дом, а люди бегут, и никто не останавливается. Неважно, какой будет сюжет, может быть, это будет счастье на месяц, на год, но дело в том, что он станет больше человеком, чем был до этого. Происходит нравственный слом, что-то такое происходит, которое вдруг царапает и говорит, что нельзя, не проходите мимо. И эта тема очень бытует.

Я вспоминаю рассказ Казакова «Легкая жизнь», когда парень идет по жизни и не может сосредоточить своего нравственного взора. Шпаликов здесь не так уж оригинален, он не открыл что-то, он просто хочет говорить о том, что бытует, я уже не говорю об отношении современной молодежи к женщине.

Это поэтическая атмосфера, это и есть мир, в котором живет она, он — пришлый человек, он сел и уехал. Но этот город так видит жизнь, эта героиня так эту жизнь видит, это ее мир. И когда была сцена, когда парню хотели набить морду, это определенное мировоззрение, определенное отношение к жизни. И дело не только в том, что здесь есть милые, хорошие, отличные люди, а дело в том, что люди живут определенной устремленностью. Когда парни выражали свое отношение ко всему происходящему, там стояла определенная категоричность. По-моему, здесь не так просто, может быть, не все сделано, [но] я не могу разделить категоричность.

Товарищ Головань тоже впадала в сомнение, насколько я понимаю, у вас точка зрения более конструктивная, чем у Фридриха Марковича.

Эрмлер Ф.М.: Я должен видеть, что эта женщина достойна? Я ее не видел нигде. Почему она добрая, почему она хорошая? Почему она счастье для кого-то?

Кузьмичев И.М.: Здесь нужен более подробный разговор. Я описываю свое состояние и свое отношение. Я думаю, что сценарий надо доработать, что-то надо сделать. Я вспомнил некоторые картины, которые мы выпускаем, а они слишком меня раздражают. Я тоже знаю, куда уходят государственные деньги.

Головань И.П.: Здесь происходит очень странная ситуация. Почему-то мы все время говорили о [герое], и, таким образом, центр тяжести этого сценария перемещается. Почему мы должны быть обеспокоены тем, могут или не могут быть они счастливы, мимо чего прошел он. И почему я должна быть занята этой проблемой. Шпаликов нарисовал человека очень мало интересного, этот человек плохой, пошловатый, неглубокий. Он формулирует человеческие отношения очень ясно. Он говорит: «У меня все это просто, я точно знаю, что я хочу».

Почему я должна проводить такую аналогию, почему я должна волноваться, мимо чего он прошел? Не важней ли задуматься о проблеме счастья — вы говорите, что она — интересный образ. Я готова согласиться с тем, что это так задумано. Если героем становится он, для меня теряется всякий смысл. Вы декларируете: верь в человека, и жизнь пройдет хорошо. Она и верит. Не серьезней ли причина в споре, который здесь возник? Я очень уважительно отношусь к точке зрения Фридриха Марковича, потому что я прекрасно помню свое чувство ошеломленности, когда я впервые прочла этот сценарий. Не в том ли заключается весь повод сегодняшнего спора и разногласий, что в Лене нет этого чувства ответственности.

Юлий Андреевич [Файт] говорил о том, что он чувствовал бы себя несчастным. Есть разница между чувством любви, которая направлена на конкретного человека, и этим совершенно неопределенным, хотя и очень естественным и острым ощущением потребности счастья. А Лена в диалоге с Господом Богом говорит очень ясные слова: «Счастлива ли я сейчас? Нет. Хочу ли я быть счастливой? Не знаю. Помоги мне, кажется, счастье передо мной». Это порыв к счастью, желание любить и быть любимой. Но все это страшно безответственно. Поэтому не появляется в связи с мимолетной встречей то чувство уважения и доверия.

«Женщина приходит к мужчине, не зная его имени». Разумеется. Но на этом все кончается. Здесь не надо придираться к форме, могла она узнать или не узнать, могла информировать просто, что где-то есть дочь, у мамы. Но из всех этих мелочей, из-за того, что она не знает имени, из-за того, что мы не поняли, [вдобавок есть] страшное, мучающее чувство жестокости, равнодушия к девочке, нечто бесконечно оскорбительное, потому что <...> молодая женщина рвется к очень туманному счастью. Но есть некое для каждой нормальной матери страшно святое чувство. Здесь ужасное равнодушие, какая-то жестокость в том, что она гоняет девочку ставить пластинки. На мой взгляд, это преступно.

С места:

— Если вести разговор о счастье в любви, тогда этот сценарий не интересен. Как только вводим в русло любовный сюжет, ничего не получается.

[Драматург] Володин А.М.: Тут нет ни одной точки зрения неискренней, ни одной точки зрения обывательской, ни одной точки зрения глупой, несмотря на то, что это резко противоположные точки зрения. Мне кажется, что когда мы начинаем говорить о мысли, о проблеме и начинаем раскрывать эту проблему, то сценарий начинает хромать то на одну ногу, то на другую. Проблема — очень важная вещь. Но я попрошу сначала отставить ее в сторону.

По-моему, Шпаликов начинал писать, не думая о проблеме, которую он хочет таким образом доказать. Очевидно, он оттолкнулся от каких-то известных ему людей. Если откинуть регламент, существующий в нашем искусстве, мне кажется, что возможна картина просто про то, что чувствует человек, когда он полюбил, даже без второй стороны этой любви.

Вот она полюбила. Происходит в это время бог знает что. В этом состоянии участвуют и сердце, и нравы, и природа окружающая, и люди, и воспоминания. Просто картина могла продолжаться полтора часа о том, как человек чувствует, каким видит мир человек, который полюбил. Это не воспитание мысли, это воспитание чувств прежде всего, по-моему. То, что они подробно пишут, как идет снег, как танцует много народу, как пьют пиво, как плывет мимо баржа. Это уже импрессионистические картины. Они будут вызывать ощущение яркости, новизны всех ощущений любящего человека. Прежде всего, надо учесть, что хорошо, что плохо. А как чувствовать, как видеть красоту мира, как ошеломиться видом женщины, снегом, дождем — это очень немногие понимают.

Мы долгое время думали, что главное — идеи. Если просто любить жизнь, видеть в ней красоту, поражаться красотой жизни, видеть прелесть женщины, прелесть природы, прелесть искусства, отсюда вдруг возникнут и более правильные идеи.

Эта девушка не только не идеальная, она очень неправильна во многом. И девочку она отправляет нехорошо. И когда вы говорите о вере в человека, нельзя сказать, что это проблема человека.

Раз она поверила в пожарника добродушного, а он женился на другой — это глупо. Второй раз поверила, третий раз поверила. Это доказывает то, что она верит все время неправильно. Но в ней есть жажда любви, наивность, готовность отдать [себя] тому, кому не следует отдавать. Здесь неправильно, что она полюбила достойного человека. Да, она получает достойную отдачу, она дала ему себя, и он сполна заплатил. Она глупо отдала себя первый раз, глупо второй и глупо третий. Здесь наивное, глупое желание. Тогда эта тема становится реальной, активной и выразительной несмотря ни на что. Если подлец, он обязательно должен плохо работать. Нет. Она работает хорошо. Если она умеет отдавать себя и жертвовать собой ради другого, значит, она должна быть дальновидной, умной. Она прелестна этим своим качеством. Быть наивной, делать наивные вещи и все-таки восхищать собой.

У нас, к сожалению, существует мнение, что в каждом произведении должна быть определенная законченная идеальная проблема. Делая уступку этому, мы должны бы подумать и об этом образе. Надо подумать о том, чтобы эта позиция была тверже. Для этого, наверное, надо подумать о том, чтобы она больше стоила сама. Она первый раз молилась Богу, чтобы он ее полюбил. Она была не уверена, что он может ее полюбить так быстро. А на другой день она приходит с дочкой, садится, и все в порядке — бери нас. Она к Богу обращалась немного юмористически. И теперь она просто дура: обратилась к Богу, и Бог все устроил. Если она дура, тогда мне не интересно, что она так сама отдается, потому что самые дуры сами отдаются, потому что на кой черт они нужны. С глупой женщиной долго трудно, и нужно их к черту. Умные тоже умеют себя отдавать.

Наши интеллигентные женщины пошли такие благородные, как декабристы. Надо подумать о том, что она была и умной, и в такой степени уверенной в себе, и не верила в Бога до такой степени, что «все в порядке». Об этом надо думать. И тогда все встанет на свои места. И мы поймем, чем надо восхищаться и что происходит с человеком, когда он любит и готов на все.

Шпаликов Г.Ф.: Все, что говорил Володин, совершенно справедливо, и Фридрих Маркович меня не обидел, потому что я понимаю, что он говорил совершенно искренне. И при моем огромном уважении к этому человеку для меня было очень важно его выступление. Я не очень хорошо знаю живопись и тем более Боттичелли, узнал в связи с картиной. Меня поразило ощущение этой картины и именно одного лица справа, такая женщина, у нее на голове цветы. Меня это поразило бы, даже если бы это была простая фотография. Это лицо меня потрясло. Я хочу, чтобы эта картина — все то, что в ней выстраивается, — была бы воспитанием чувств, воспитанием того, от чего мы отвыкли. Такие вещи будут проступать, несомненно, в нашем искусстве, потому что это современный ход русского и советского искусства, потому что нельзя людей отучить от прекрасного, потому что, каким бы способом это ни делалось, все равно всегда в русском искусстве будет преобладать ощущение доброты и ощущение справедливости, как одна из важных форм жизни. В этом смысле я возвращаюсь к этой работе, хочу сказать, несмотря на существенные недоуменные вопросы к ней, именно это является целью моей работы.

Почему «Вишневый сад»? Мне важно, чтобы [находящиеся] в разных периодах своей жизни русские люди в нашей стране, даже на разных социальных лестницах и сословиях, чтобы их волновали одни и те же нравственные вопросы. Это выражается в тех кусках «Вишневого сада» и в тех разговорах, которые ведет эта женщина с Виктором. Это для меня самое важное и самое ценное в том, что я хочу делать. Я в разговоре чисто конкретном не могу еще больше пояснить, чем мы занимаемся полтора года. Я понимаю, что сейчас сценарий, как верно сказал Венгеров в письме, несколько назойливо подробен. Я шел на это сознательно, потому что лучше потерять чисто внешнее литературное обаяние этого дела. Вся любовь, поэзия складывается из очень конкретных кадров, которые очень скучны и неинтересны. Допустим, 16 кадров — падающий снег, 12 кадров — баржа.

История с пожарником. Эта история нас подкупила ощущением того, что в этой истории протекает мысль картины. Это не бессмысленная история. Ощущение улыбки, радости. Она его в 10–12-летнем возрасте полюбила. Ощущение радости оттого, что река темная, снег белый. Это будет присутствовать в картине. И это является для меня и для тех людей, с которыми мы начинаем сейчас работать, одним из главных, существенных вопросов в нашей работе.

Я хочу сказать про пластинки. Я не видел, что эта сцена так уж жестока. Девочке их разговор не интересен, ей интересней та рыжая девка, которая стоит за прилавком и крутит пластинки. «Она пришла и села». Она пришла и села со своим ребенком, она пришла тоже не уверенная. Войдя, она еще больше убедилась в том, что она, в общем, не права. Это будет очень трудная сцена, и мы будем стараться ее делать в таком плане.

То, что сказал Аронов, что нужно оставлять их наедине, кроме того, что мы показываем. Но <...> мне хотелось, чтобы эта картина была актерская. Если этого не будет, то ничего не будет. Если не будут артисты, то будет просто демонстрация хорошего вкуса.

Я прошу Художественный совет: во-первых, не соглашаться с Эрмлером; во-вторых, очень прошу Объединение свое любимое, с которым мы связаны в течение долгого времени и такую долгую счастливую жизнь здесь провели, я очень просил бы вас перевести в другой размер работу, по которой я теперь очень соскучился.

Жежеленко Л.М.: Надо сказать, что мне всегда очень нравился литературный сценарий на различных этапах работы, но возник ряд претензий. Мне прежде всего хотело бы ответить на то, что говорила Ирина Павловна [Головань]. О чем в данном случае беспокоиться? Мне кажется, что вещь не об этом. В такой же мере, как не об этом тургеневская «Ася». Разве что идет речь о его счастье и ее счастье? Я уже говорил на одном из обсуждений, что здесь тоже в своем роде «человек на рандеву». Это человек, который, видимо, хороший профессионал в своей области, который понимает, что такое жизнь, как нужно строить эту жизнь, который умеет веселиться и который тем не менее сродни с роботом, так как он не способен понять, с чем он столкнулся. Он столкнулся с девушкой, которая обладает удивительной непосредственностью, которая обладает искренностью, целый ряд вещей для нее не знаком. Все то, что она слышит от этого комфортабельного молодого человека, для нее открытие, и она думает, что он — автор чудесных слов. Происходит нечто похожее на то, что было бы, если бы можно было оживить Архимеда и заставить его встретиться с выпускником механического факультета, который знает намного больше Архимеда. В этом молодом человеке нет того, что делает человека человеком, а не роботом.

И об этом сценарий. Это бесконечно важная тема. К сожалению, все эти отличные качества литературного сценария, мне кажется, много потеряли в режиссерской разработке. У меня такое впечатление, что мальчик подержал в руках бабочку и стер пыльцу. Мы уже привыкли к вещам, где существует некоторая сюжетная однозначность. В режиссерской разработке все приобрело для меня однозначность: однозначными стали парни, которые играют в мяч, однозначной стала толпа. Это первое ощущение, которое меня не порадовало, по сравнению с тем, что было в литературном сценарии.

Что касается девушки, наряду с ее прекрасными качествами, она, при всей своей наивности, необыкновенно умна. И когда она пришла с ребенком и чемоданом, она не могла не понять, как он ее встретил, она сделала соответствующие выводы и, по сути дела, отпустила его. Это очень хорошо, очень умно и правильно. Но вместо этого сейчас дается оптимистическая концовка, потому что мы не изменяем женам, у нас никогда не бывает несчастной любви, и, конечно, когда он сбежал, он понял, что прошел мимо чуда и побежал обратно. Этот поспешный оптимизм в конце зачеркивает своеобразие вещи. Он для меня глубоко неприятен.

Она поняла, что имеет дело не с тем, с кем она думала. Это мое рассуждение о режиссерском сценарии. Литературный сценарий продолжает нравиться.

Эрмлер Ф.М: Я понимаю, что непривычны для уха такие слова, я понимаю, что они могут огорчать, но не обижать. Я даже понимаю, что дерзость хороша в творчестве, а не в словах. Я не обижаюсь на Файта, ему будет стыдно, а не мне. Что теперь произошло? Сколько мнений! Одни говорят об одном Викторе, о его утерянном счастье, другие — о счастье Лены. А в итоге до конца мы не разобрались. Вот почему я возвращаюсь к тому, что хорошо, когда ясная мысль, но я с трудом соглашусь, когда приходят и говорят, что Лена — дура. Так говорил умный Володин. Он уже не понимает, где эта дурость и счастье, как это совмещать.

Я не соглашаюсь отказаться от своих мнений, потому что было бы сейчас глупо: все сказали «да», а я испугался и сказал «нет». Тем не менее, если это будет делаться и если автор и режиссер оставит Лену такой, кроме несчастья, нас ничего не ждет. Я в этом убежден.

Аронов Г.Л.: Мне все-таки хотелось бы увидеть этот фильм на экране. Я не хотел, чтобы меня поняли так, что я не хотел, чтобы этот фильм не увидел свет.

Как и раньше, я говорю, что здесь не хватает некоторых вещей. Мне даже показалось, что где-то спутаны вещи, которые не были спутаны в литературном сценарии. Я говорил о материализации воспоминаний. Мне представляется этот парень несколько ограниченным, а в воспоминаниях ее он, скорее, поэтический. Мне приятно было узнать это именно от нее.

Эти брошенные мячи — это ужасно поэтическая штука. Хочется, чтобы он встретился с очаровательным явлением, и чем больше эти явления горели на своей наивности, на этой вере, тем они будут более очаровательными.

Весь вопрос в том, чтобы проследить, где сбилась эта интонация. Любит ли она, влюбилась ли она, этого в литературном сценарии не было. У меня появилось впечатление, что это реализация ее воспоминаний. Мне нравилось раньше, когда Шпаликов писал, не было назойливости, подчеркнутого насмешливого отношения к гаданию и к разговору с бабкой. Сейчас назойливое воспоминание о разговоре с Богом.

Эрмлер Ф.М.: Своим добрым отношением вы гробите вещь.

Шпаликов Г.Ф.: По поводу финала уточню. У меня нет твердого убеждения, какой в этом смысл может быть. Может быть, его возвращение было очень хорошо и совершенно не шаблонно. Но может сложиться так, что проезд баржи будет возвращением. Это дело очень сложное и странное, хотя мне кажется, что в его возвращении нет шаблона. Здесь могут быть варианты чисто рабочего порядка. Это в процессе работы будем доделывать. Я не знаю, какое может быть принято конкретное решение, мы стоим в некотором недоумении. Я могу только поблагодарить всех, кто говорил.

Месхиев Д.Д.: То, что Геннадий Федорович человек одаренный, я в этом убежден, сталкиваясь с этой работой. Он написал талантливую женщину. Это представляется мне интересным. А про талантливую женщину всегда интересно рассказывать в разных аспектах. А талантливо то, что у нее существует способность любить. У одних людей бывает способность любить, а у других — нет. У нее это очень ярко выраженная одаренность. Нисколько она не дура, потому что она все отлично понимает. И когда она идет с девочкой, она видит его физиономию, она все поняла, и она его отпускает. Всегда экранизируется классика, хорошие произведения, пишется о «Войне и мире», сценарий литературный, потом режиссерский, и стремление людей сводится к тому, чтобы вернуться к источнику, к главной мысли, которая, казалось бы, потеряна. У нас есть стремление вернуться к красоте литературного начала. Я прошу, чтобы не смущало это Художественный совет.

Председатель: В заключение я хотел бы сказать несколько слов. Я хотел бы начать с того, чем кончил, опередив меня, Месхиев. Меня не так уже смутило то, что режиссерский сценарий в чтении кажется очень заниженным по сравнению с литературным. Я так это и почувствовал, промежуточную инстанцию, где поэзия литературного сценария замедляется. Меня тоже при чтении это озадачило. Я ответил на этот вопрос.

Есть подробности, которые составляют сейчас момент моего спора. Это уже спор о подробностях, и, наверное, не нужно его сейчас касаться. Но в принципе меня это не так уж обескуражило, меня гораздо больше озадачивает то, что спор, который был по литературному сценарию Шпаликова, не устраняется этим вариантом сценария режиссерского. В этом споре были издержки. <...> Смущает позиция Геннадия Федоровича в том, что в оппонентах он видит обязательно противников.

Я вашим сценарием дорожу, поэтому ищу возможность понять то, что мне непонятно. Сегодня Володин в значительной степени опередил меня. Правильно, что по-разному рождаются вещи. Эта вещь не родилась как проблемная. Здесь совсем иные задачи. Не задача — внушить известные размышления о жизни, а задача — заразить известным чувством жизни. Это совсем другая задача. Задача, как она поставлена и решена, в этом сценарии [для нее] огромное значение имеет ощущение людей. Это я тоже понял. И поэтому меня особенно смущает то, о чем говорилось, что я спотыкаюсь на ощущении людей. Мне понятен Виктор, но я спотыкаюсь на Лене.

Леонид Михайлович [Жежеленко] говорил о том, чтобы завершить сценарий тем, как Виктор возвращается с пути назад, не застает Лену, и дальше мы наблюдаем эту баржу. Леонид Михайлович спорит, вы сомневаетесь, я испытываю известную неуверенность в этом, потому что мне кажется, что при известном пластическом видении здесь могут быть вещи мне симпатичные. Есть вещи, которые по существу и форме так устойчивы в сценарии, что ежели они внушают смущения, то я где-то пасую перед ними.

Лена была у бабушки. Великолепный эпизод. Меня не огорчает, что это игра и что за этой игрой я чувствую характеры. В этой игре я понимаю, в чем они серьезны. Затем эпизод колдовства понимаю, прочитываю его не в бытовой, а в поэтически-условной плоскости. Я это прочитываю. И смысл этого, и поэтическая форма этого для меня читается. Но когда она утром является с дочерью, тут я должен говорить словами Володина, потому что я бы сказал хуже. Мое мнение полностью совпадает с его мнением, глупа, бытовая глупость. Я спорил с этим в литературном сценарии. Это ощущение мне все время мешает в ней, потому что это не только снижает мое отношение к ней, для меня рушится основа этой вещи, потому что все дело совершенно не в этом, как здесь говорилось: а если бы это состоялось, было ли бы это счастьем?

Прежде всего, состояться это не могло никогда в жизни. Леонид Михайлович говорил о тургеневской Асе. У меня ассоциация другая. Я вспоминаю Рудина и Наташу, когда готовы идти на край света за человеком, а потом выясняется, что этот край света очень близок.

Я питаю к этому сценарию интерес и влюбленность во многом. Я не могу сказать, как Фридрих Маркович, что это недопустимо. Это противоречит моему ощущению вещи. Мне кажется, что произведение выстроено не на жизненном рассудке, не на размышлении о жизни, а произведение выстрадано на жизни сердца, оно способно заменить огромную поэтическую высоту и быть чрезвычайно крупным в искусстве при заданных габаритах. Это никогда неизвестно, что в итоге оказывается крупным и что не крупным. Разумеется, мы живем в таком мире, в котором есть особенно важные и крупные интересы, общего политического, социально-значимого смысла, побеждающего в большом глубоком и трудном размышлении о жизни. Это первая очередь больших художественных размышлений. Она потому и первая, что за ней выстраивается ряд существенных для жизни человека вещей.

Признавая то, что сделано Шпаликовым, я продолжаю, в частности, относиться к тому, что сделано, критически, и я в этом смысле совершенно не оказываюсь белой вороной на фоне Художественного совета. И если Шпаликов очень просил Художественный совет отнестись с пониманием и дать возможность группе со своей когортой идти дальше, то я бы со своей стороны советовал Шпаликову отнестись более вдумчиво к тому обстоятельству, что очень много людей очень доброжелательно настроены к работе, но спотыкаются об какие-то ее элементы.

Подытоживая наше обсуждение, по-видимому, надо сформулировать два предложения, которые здесь были. Одно из них — принять режиссерский сценарий с поправками, дорабатывая его в подготовительном периоде. Мне кажется, что из ряда выступлений следует такого рода предложение.

Второе предложений Фридриха Марковича — режиссерский сценарий не утверждать.

(Эрмлер Ф. М. — Не пускать в работу.)

— Кто за что, чтобы сценарий не утверждать, прошу голосовать. Один Фридрих Маркович. Кто за предложение — принять сценарий с поправками?

(Голосование.) Все остальные.

Заседание Художественного совета объявляю закрытым.

ЦГАЛИ СПб. Ф. Р-257. Оп. 18. Д. 1584. Л. 68–104.