Нил Кэссиди. Герой не своего романа

…быть живым, и только.

Живым, и только. До конца.

Борис Пастернак

Опасно через меру пристраститься

К давно налаженному обиходу:

Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься,

Выигрывает бодрость и свободу.

Герман Гессе

…миг, когда радость и страдание сливаются воедино…

Аллен Гинзберг

 Что осталось на свете от беспутной жизни Нила Кэссиди, когда его легкое дыхание, изрядно приправленное ароматами виски, текилы и марихуаны, развеялось по ветру? Томик переписки. Неудачная попытка написать автобиографический роман и машинописный текст его знаменитого письма Керуаку, не так уж давно проданный на аукционе за баснословную цену. И самое главное — культовый роман битников, написанный не им, а Джеком Керуаком — «В дороге», где Нил Кэссиди хотя и выведен под именем Дина Мориарти, но всем известно, что это — он, непутевый Нил Кэссиди собственной персоной.

«Никогда не останавливайся! Будь всегда в движении, жизнь — это движение», — говаривал ему отец. «Всю жизнь прожил в погоне за своим отцом и так его и не нашел», — скажет о нем жена Кэролайн. А отец Нила был алкоголиком, опустившимся обитателем провинциального дна, однажды исчезнувшим из семьи навсегда. Мать умерла рано. Сам Нил учился в школе для трудных подростков и не раз попадал в тюрьму — за воровство, угон автомобилей, хранение наркотиков. При этом отчаянно дружил с молодыми интеллектуалами Алленом Гинзбергом и Джеком Керуаком, который сообщает нам, что в поездках по Америке у Нила всегда был с собой томик Пруста, хоть он и редко его открывал… Оба мечтают стать писателями, и Нил Кэссиди становится их «третьим эго». Любимую жену — Кэролайн — он увел у Керуака, потом они жили «семьей на троих», что было нетрудно, хотя и скандально — ибо Нил вечно исчезал: то искал очередную подработку, то убегал к девчонкам, чтоб напиться спокойно, а то и вообще неизвестно куда. А потом возвращался, и Кэролайн принимала его, — видно, любила. И того же Керуака он предал, оставив одного и тяжелобольного в мексиканской глуши, потому что его снова поманила женщина. Когда битничество обрело скандальное признание («Эти люди принимают наркотики, избегают работы, а также бритвы и ванной») и, оказавшись в поле зрения паблисити, перестало быть «движухой», он примкнул к хиппи. Возил коммуну Кена Кизи под названием «Веселые проказники» в раскрашенном автобусе и тоже стал звездой «хипповых сейшенов». А когда Кизи устал от вечного движения и стал примерным фермером — Нил снова удрал в Мексику, где копы продажней и не так жестоки, а в борделях пляшут черноокие красотки. И умер, повздорив с кем-то на вечеринке и уйдя с нее куда глаза глядят. Так и шел по железной дороге, пока не упал замертво, успев пробормотать загадочное: «Шестьдесят четыре тысячи девятьсот двадцать восемь… двадцать девять…»

Это 1968-й. О битниках и хиппи говорит уже вся Америка. Уже вышли все их культовые тексты: «В дороге» (1957) Керуака, «Вопль» (1956) Гинзберга, «Бомба» (1958) Грегори Корсо, «Пролетая над гнездом кукушки» (1962) Кена Кизи.

И эти-то несомненные и большие таланты, сумевшие «пробить» консервативную Америку контркультурой, повернуть ее, казавшуюся такой неповоротливой, — они считали такого типа своей иконой, идеалом, символом двух поколений, и как там его еще называли, — Святой Обалдуй, Мусагет всех времен и народов, Свет Миру, Вечный Шут Хулихэн и — самое неожиданное — Супермен! 

Что же в нем особенного? Жил грешно и умер смешно…

Киноэнциклопедии называют первым киноподступом к теме битничества дебют Джона Кассаветиса «Тени». Он вышел примерно тогда же, что и «В дороге». Но, хотя молодой Кассаветис, вроде бы представитель того же «разбитого» поколения, и впрямь совершил по тем временам нечто революционное — просто стал снимать жизнь как она есть, так, как до него в американском кино с его нескрываемой ориентацией на кассовые сборы не снимал тогда никто, — тем не менее к битникам он не имел никакого отношения. Связь провели критики, причем позднее. Оно и понятно: персонажи «Теней» — молодежь конца 50-х, непризнанные поэты и джазмены в поисках заработка, мечтающие стать великими без гроша в кармане и собирающиеся на вполне скромных вечеринках, — а Керуак и Гинзберг еще в начале 50-х учились в университете, увлекались поэзией и начинали первые литературные опыты. 

И все-таки дыхание нового времени, символами которого суждено будет стать битникам, фильм Кассаветиса передавал — новое, свежее, полное надежд и уже изначально безрадостное, а иногда и бунтарское, ни в какую не принимавшее ханжескую идеологию консервативных отцов и не чуждое наркотиков. Нилу Кэссиди тогда оставался еще десяток лет жизни. Впереди у него, как и у всех битников, — длинная кинематографическая история. 

Американское кино 1990–2000-х выпустило целый ряд байопиков о жизни замечательных американцев. Один следовал за другим — Трумен Капоте, Томас Вулф, Джером Сэлинджер, Джо Манкевич, Альфред Хичкок… Список можно продолжать. Супердержава Америка умиленно ностальгировала про 20-м, 30-м… 50-м. А потому чаша сия не миновала и битников. 

В 2012 году в конкурсе Каннского кинофестиваля участвовал американский фильм «В дороге» режиссера Уолтера Саллеса. Продюсировал Фрэнсис Форд Коппола. С пышной предварительной рекламой. И ждали от него многого. Шутка сказать — первая большая, настоящая экранизация культового романа! Фильму прочили «Золотую пальмовую ветвь». Увы. Он не получил ничего. 

Странная это экранизация — о которой вроде бы и нечего сказать плохого, и ничего не скажешь хорошего. Довольно точно и поверхностно следуя за текстом, изобилуя закадровым голосом, «с выражением» читающим дивные строки Керуака, фильм, в сущности, рассказывает не об открытии битниками «своей» Америки, а о дружбе и финальной ссоре неуравновешенных подростков — именно такими выглядят выходец из благополучной консервативной семьи Сэл Паррадайн, то есть сам Джек Керуак (Сэм Райли), и нервный, отвязный, но «добрый внутри» хулиганистый мальчишка Дин Мориарти — то есть Нил Кэссиди (Гаррет Хэдлунд). Особенно странной кажется почти открыточная операторская работа — захватывающая дух красота снежных дальних дорог, ярких цветущих полей, уютных джаз-баров до такой степени противоречит описанному у Керуака миру грязных сараев, где подчас приходилось ночевать, одиноких ночных бензоколонок, пьяниц и наркош из темных забегаловок, что говорить о настоящем духе битничества не приходится. Даже лейтмотив романа и всего Керуака — «Меня всегда привлекали те, кто движется и выбирает движение против всех» — звучит в исполнении вихрастого Райли как бахвальство глупого, незрелого мальчишки. Словно бы консервативная Америка, вдруг ставшая сплошь либеральной, в одночасье подобрела к заблудшей молодежи и дарует им снисходительное отпущение грехов. В этом контексте воспринимается и финал: в Мексике Дин оставляет больного Сола, предавая дружбу; и вот спустя несколько лет преуспевающий Сол, опубликовавший наконец-то свой первый роман и уже попробовавший вкус славы, в шикарном костюме выходит из шикарного ресторана и садится в шикарную машину — и тут замечает дрожащего от холода Дина в нищенской курточке. Кончилась юность: Дин закономерно стал неудачником, а Сол, выходец из благополучной среды, добился-таки успеха. Конечно, это конец дружбы — но как же поверхностно тут история о молодежи реальной Америки конца 40-х — начала 50-х с привкусом социального бунта и отрицания старых ценностей превращена в нравоучительный байопик об «ученических годах» будущей знаменитости…

Год спустя, в 2013-м, вышел «Биг Сур» — экранизация позднего романа Керуака, где писатель рассказывает о своей опустошенности и алкоголизме. Авторы фильма подчеркивают измучившее его одиночество, парадоксальную утрату «страха пропустить жизнь» и чувства товарищества, социопатию и нежелание писать, выпустив на экраны даже преследующих его в кошмарах готических демонов. Увы, при всей несомненной значительности Керуака, он — художник совсем иного типа и, что ни говори, на Гойю или Босха никак не «тянет». Пусть даже больные глаза Жан-Марка Барра очень убедительно передают суть образа: «Ужасно сознавать, что всю жизнь грузил себя, говоря: надо что-то делать, чтобы спектакль продолжался. … чувствую себя измученным стариком». Рядом с таким Керуаком Нил Кэссиди в исполнении Джоша Лукаса — неисправимый жизнелюб без гроша в кармане — выглядит легковесной пустышкой, оттеняющей интеллигентские страдания исписавшегося битника. 

Крутые молодые мужики, переговаривающиеся у писсуаров в сортире дешевого бара о том, как станут величайшими писателями грядущего десятилетия, из тинейджерского возраста уже, несомненно, вышли. Живущие вполне самостоятельной жизнью, ищущие работу, ловцы легких приключений, персонажи фильма «Нил Кэссиди» (2007) куда больше походят на героев Керуака — как и атмосфера фильма с его черно-белой (поначалу) эстетикой простецких забегаловок-пивных и бензоколонок, за которым открываются описанные Керуаком трущобы, промзоны, рабочие поселки. На таком фоне горы в сцене поездки на пикник со случайными девчонками выглядят почти призрачным образом счастливого, богатого, благополучного мира. Рассказывая полную биографию Нила Кэссиди по кличке Супермен, режиссер Ной Бушел не случайно рассыпает «киноманские фишки»: в темном зале кинотеатра Нил залихватски зажигает спичку, чиркая ею о собственную задницу, — а на экране идет «Бунтарь без идеала» с Джеймсом Дином; вот маленькая дочка спрашивает в очередной раз брошенную Кэролайн, где же папа, уж не в тюрьме ли опять, — а та отвечает: «Кто его знает. Он ведь у нас беспечный ездок…» Сам Нил, сидя за рулем стремительно мчащейся машины, с беззаботной улыбкой вспоминает цитату из «Гамлета». Разбросанные аллюзии срабатывают, создавая образ умного, но простецкого парня, не очень-то и мечтавшего писать (он говорит Керуаку: «Путешествуем-то мы оба, а в тюрьме сижу только я за нас двоих…» — на что Керуак парирует: «Ладно, тогда я напишу книги за нас двоих». А зритель-то прекрасно знает, что так ведь оно и вышло). А столь дорогая битникам тема дороги здесь преломляется в воспоминании Нила об отце. «Мир — опасное место, Нил, — говорит ему, маленькому, старик, — и нас тут никто не ждал». И вот Нил, видящий так и не обретенного отца в ночных кошмарах, признается Керуаку: «Такое одиночество накатывает, когда душа мечется в поисках дома».

Фильм рассказывает и вторую часть бурной жизни Кэссиди — после ссоры с Керуаком «Супермен» прибился к коммуне Кизи, бродягам, хиппи и бежавшим от строгих консервативных родителей девчонкам, став одним из «Веселых проказников». Нил и тут сумел стать человеком-легендой: когда он не вел раскрашенный автобус, то непрестанно жонглировал тяжелой кувалдой, описывавшей в воздухе восьмерки, — и, если ему случалось уронить кувалду, все знали: жди беды. Но Кизи, как и Керуак, распробовал вкус славы и бросает свою коммуну, — и вот уже из толпы ему кричат: «Ты — уныл, Кизи!» «Супермен — умер!» — хотя Нил Кэссиди тогда был еще там, с хиппи, и ушел только после того как «Веселые проказники» распались.

«Итак, жизнь идет себе дальше, и я иду себе дальше, и ты не останавливайся, брат мой», — вынесенный в финальный титр завет Нила Кэссиди звучит наивно и благодушно. Совсем не так произнес бы это, надо полагать, настоящий Нил… Актерская работа Тейта Донована психологизмом не отличается, в его исполнении Нил Кэссиди — простой и хулиганистый парень, каких много, он не тянет ни на несчастного юношу-безотцовщину с мечтой о писательстве, ни на «блистательного неудачника» в середине жизненного пути, ни на неудачника настоящего с пронзительной и трагической американской темой морального победителя, не получающего ничего, зато оставшегося верным себе. 

…«Перед вами — зарисовки из жизни супермена», — гласит эпиграф к фильму «Когда я в прошлый раз совершил самоубийство», черно-белое начало которого (на титрах) может напомнить об эстетике Кассаветиса. «Меня преследует страх пропустить жизнь, — признается совсем молодой Нил пожилому напарнику, — наше время «сейчас». И «сейчас» — это наше все». А Керуаку, занимающему в фильме необычно скромное место, говорит: «Что нам нужно? Дорога под ногами! Сорваться в никуда — вот мечта!» Вот, кажется, настоящий герой Керуака, истинный Нил Кэссиди, Супермен. Тем более что сценарист и режиссер Стивен Кей сумел придать реалистическую выразительность фону — прокуренным бильярдным в дешевых пивных, куда отвязные молодые пролетарии заходят после изнурительной работы в гаражных мастерских, складским помещениям, забитым запасными шинами. Нил полон жизни и разочарован в жизни. Он ищет любви. Пытаясь разобраться в отношениях сразу с двумя девчонками, влюбленными в него, он оказывается жертвой одной из консервативных мамаш — она на полгода упекла его в психушку, а когда вышел… любви как не бывало. «Вот так я в прошлый раз покончил с собой…» 

В финале перед зрителем проходит вереница цитат, очень важных для битничества, — но все эти рассуждения об «одиноком ковбое, чьими лошадьми были машины», читаются с неловким чувством: зрителю в итоге снова предложили легкую социальную мелодраму из жизни немного подросших тинейджеров 1950-х годов. «Запах битничества» тут чувствуется очень отдаленно. 

В 1980 году выходит «Стук сердца» (Heart Beat — оригинальное название здесь важно из-за слова beat, поскольку именно оно с добавлением русского суффикса -nick дало название всему движению битников, и здесь оно неслучайно). Громкая слава битников еще не отшумела, движение хиппи еще не совсем схлопнулось, публика еще помнила все связанные с ними скандалы. К тому же 70-е годы — расцвет американского критического реализма в кинематографе. Режиссеры словно наперебой бросились разоблачать сладкие американские мифы, какие так долго вдалбливал в зрительские головы Голливуд: тут достаточно назвать имена одних только Олтмена и Пенна. В кино пришла мода на неприкрытую реальность и осмысление недавнего прошлого Америки.

Режиссер Джон Байрам взял за основу воспоминания Кэролайн Кэссиди — жены обоих, и Нила Кэссиди, и Керуака. «После войны нам всем казалось, что каждый хочет свой дом, хозяйство, мангал для барбекю и ровно 3,2 ребенка», — с этих закадровых слов постаревшей Кэролайн начинается действие, происходящее на сей раз на грязноватых улицах, в дешевых забегаловках и «джазовых» кабачках с дружелюбными, но отнюдь не «открыточными» неграми, в гостиничных номерах с единственной старомодной скрипучей кроватью и дверью без замка. Есть даже эпизод, в котором охваченный творческим пылом Керуак лихорадочно строчит что-то в блокноте, скрючившись в сортире бара на фоне видавшего виды унитаза. Хороша и актерская работа Ника Нолти в роли Нила — на сей раз подчеркнуто психологичная. Актер играет парня брутального, затаенно несчастного, прошедшего многое, познавшего темную изнанку американской жизни; «любовь втроем» хотя и не очень ему нравится, но он ее принимает. Зато мужскую дружбу с Керуаком добивает успех последнего — Джеку наконец-то удалось опубликовать свой роман. И дело тут не в зависти Нила (это убедительно передает Ник Нолти), а в остром чувстве, что Джек изменил идеалам их юности, протесту против заповедей консервативных. Самого же Нила, постаревшего и опустившегося, добивает заход в новый джаз-бар «Битник», где ему, Супермену, Дину Мориарти, мало того что отказались налить в долг, так еще и назвавшийся фанатом битников красавец-мулат оказался шпиком: «Я не горжусь этим, Дин Мориарти, но должен тебя арестовать: ты хранишь марихуану…» Разбогатевший Керуак в это время раздает интервью, и посетители бара восторженно смотрят его по телевизору.

В этом фильме есть еще один персонаж, которого нельзя обойти молчанием. Фильм снят по воспоминаниям, — и Керуак, и Кэссиди фигурируют там под своими именами. Почему же Аллен Гинзберг превратился там в некоего Айру Стайкера? Сидя с двумя друзьями в приличном ресторане, поэт-битник Айра громко декламирует свою скандальную поэму, после чего нарочно устраивает скандал, вопя о «наступающем стеклянном фашизме» и «медиакратии»: «Официант, в моем супе говно!» — смущая этим даже пофигиста-грубияна Ника. И понятно чем: каким глупым должен казаться столь мелкобуржуазный бунт настоящему хулигану, хлебнувшему настоящего лиха…

Фильм Джона Байрама старается быть «в тренде» современного ему американского серьезного кино, замахиваясь на разоблачение «консервативной мечты» среднего американца, но лишь констатируя социальное неравенство, власть паблисити и предлагая зрителю историю талантливого неудачника. Один французский снобистский критик высокомерно бросил: «Это всего лишь история любви втроем…» Отчасти верно… если принципиально не замечать несомненный и неравнодушный реализм создателей «Стука сердца». Все-таки именно фильм Джона Байрама позволяет близко ощутить дыхание битников — от горькой, больной и бессильной «ярости подонков», так сильно звучащей в стихах Гинзберга и ничуть не уступавшего ему в таланте Грегори Корсо, до элегической светлой нотки, такой пронзительной в керуаковской прозе. 

Это кино «про битников». Но есть и фильмы, снятые самими битниками. И документальные кадры, запечатлевшие их живыми и настоящими. 

В 1959 году Керуак переделал в коротенький сценарий свою пьесу «Погадай на ромашке», родившуюся из игры в «автоматическое письмо», увлекавшей когда-то совсем юных битников и позаимствованной ими у сюрреалистов. И вот теперь битники, успевшие прославиться и покрутиться в среде нью-йоркской богемы, обратились к друзьям-фотохудожникам — Альфреду Лесли и Роберту Франку, ничего еще не снимавшим, но мечтавшим о кинематографе. Так появился получасовой фильм «Погадай на ромашке» — явно любительский, непрофессиональный, снятый дешевой камерой на черно-белую пленку, — но при этом привлекательный свежестью взгляда.

Это история из жизни Нила Кэссиди: они с женой устраивают вечеринку и приглашают на нее молодого епископа с семьей. Самого Нила играет в фильме актер Ларри Риверс, а вот битники играют самих себя: в захламленную, неприбранную тесную квартирку, где хозяйничает жена Нила (видимо, имеется в виду Кэролайн) вваливаются Аллен Гинзберг, Грегори Корсо и третий богемный поэт — Питер Орловски. Троица дурачится, читает стихи, и вот, наконец, появляется епископ в белом парадном костюме со старой мамашей и пуританской супругой. Тут битники в неряшливых свитерах и мятых брюках не находят ничего лучше, как задирать духовное лицо: «А что, собственно, свято в этом мире? Баскетбол свят? Лунный свет — свят? А таракан — свят?» Гинзберг вдохновенно читает оду таракану (коих, по-видимому, в квартирке немало). Епископ воспринимает это вполне бессмысленное ерничество с полным благодушием… а вот хозяйка дома взрывается: «Убирайтесь! Не хочу больше ни пьянства, ни битников!» Это, впрочем, мало расстраивает наших героев: они, весело приплясывая и гримасничая, спускаются по закопченной лестнице на улицу, раздумывая, где бы им еще «сообразить».

История неудачной богемной вечеринки — не более. Ни наркотиков, ни навязчивого эпатажа; весь бунт против консерватизма выглядит невинным шутовством. Даже неловко: солидные уже дяденьки — а дурачатся как подростки. Но подкупает согретое теплом сочувственного человеческого дыхания внимание к дешевой, почти нищенской фактуре, к выразительности человеческих лиц и сострадательная ирония — как раз там, где поэзия битников позднее будет часто срываться в ярость… Ощущение правдивости — вот что ценнее всего в этом маленьком полулюбительском фильме, и неслучайно он живет по сей день, получив у критиков другое название — ни много ни мало «Поколение битников»: ведь это еще и редкое документальное свидетельство их быта и общения…

В 1986 году режиссеры и журналисты Ричард Лернер и Льюис Макадамс сделали документальный фильм «Что случилось с Керуаком?» Критики писали, что это самое адекватное приближение к образу писателя. Там зритель может видеть кадры телеинтервью, где горько пьяный Керуак огрызается в ответ на ехидные вопросы хищно-белозубого молодого парняги-ведущего (и как же оба настоящие непохожи на политкорректную и гладенькую пару из фильма «В дороге»). Выступает Кэролайн и другие знакомцы. А солирует умный и талантливейший Грегори Корсо, подводящий своеобразный итог движению битников: «Они все были чужаками в американском мейнстриме…» Нил появляется в фильме на пару минут и производит впечатление, скорее, неприятное — эти кадры сняла на любительскую камеру Кэролайн: обычная районная библиотека; фанатеющая по битникам интеллигентная молодежь толпится у тесных книжных стеллажей. Керуак смущенно жмется на стуле рядом с Нилом — а вот Нил непринужденно закуривает (видно, что к книгам он не очень привык) и смачно рассказывает, как только что опять освободился из тюрьмы. Что-то странное есть в этом фанатизме длинноволосых очкариков по явному блатняге с детски чистыми глазами, который буквально упивается их поклонением…

И это не единственное странное впечатление от настоящего Нила. Любительские съемки, сделанные Кеном Кизи со товарищи на дискотеках коммуны во время путешествия «Веселых проказников», спустя 30 лет — в 1999-м — были смонтированы. Так появился часовой фильм «Кислотный тест». Ничего необычного — молодые люди тусуются, поют рок-песни, безудержное веселье (конечно, под ЛСД), камера выхватывает лица — юные, вызывающе накрашенные, с ленточкой через весь лоб, с длинными хипповыми шевелюрами и кроткими улыбками… И каким же контрастом выглядит случайно попавший в объектив Нил Кэссиди — до пояса голый, с короткой стрижкой, совершенно трезвыми глазами, — натуральный американский шоферюга, — он с дружеской улыбкой раздает всем желающим сигареты, вынимая их из кармана джинсов… Как будто в этот огромный, шумный сарай со светомузыкой и бесплатной порцией ЛСД для всех желающих забрел добрый папаша какой-то из отплясывающих кругом девок — беглянок от скучной жизни добронравных консервативных семей, по которой всегда так тосковал сам Кэссиди, выросший практически беспризорником. И это — Супермен битников?

Так кем же был неисправимый жонглер кувалдой? Что за чувство продиктовало Кэролайн эти строки: «Джек писал слова, как пишут ноты для саксофона. Именно такая музыка звучала в голову у Нила Кэссиди»?

Почему эти отнюдь не простые художники именно его выбрали своим королем, идолом, Суперменом? Как свести воедино этот странный пазл — безотцовщина, малолетний преступник, блатные повадки смолоду, пацанская справедливость, пацанское же предательство, мечта стать писателем, игра в рифмы, томик Пруста; бабник и однолюб, пьяница и наркоша, фанат автомобильной скорости («Никогда не останавливайся, сынок!»), депрессивный весельчак, беглец от той консервативной жизни — семьи и детей — к которой всегда тянулся; от чего ты бежал, Свет Миру? А может быть, трагический клоун бытия — из тех натур, что особенно остро чувствуют нерв, в котором невыносимая легкость бытия смыкается с его невыносимой тяжестью? «Есть моменты в жизни, — скажет однажды Аллен Гинзберг, — когда радость и страдание имеют одинаковый вкус». Что если битники — сплошь невротики (или просто психопаты, как Берроуз) придумали себе то sacre-maudit, священное и про́клятое существо, без которого так одиноко в мире про́клятым поэтам, и просто сочинили ему суперменский облик? 

И есть ли в творчестве битников ответ на этот вопрос?

Недолгим оказался расцвет контркультуры битников. Никому из них не удалось повторить шумного скандального успеха 1950-х. Официальная культура с ее свободным рынком и всеядными паблисити проглотила контркультуру молодых, прожевала и выплюнула, переключившись на другие сенсации. Даже сам Керуак незадолго до смерти выдал: «Почему нас называют бунтарями? Они все к нам потом прибились — все эти коммунисты, анархисты, хиппи… А мы были просто веселой компанией молодых холостяков». 

Кратким был и расцвет хиппи, о которых вдруг заговорила было вся Америка. Концом «эры хиппи» до сих пор считают тот музыкальный фестиваль 1969-го в Альтамонте, на котором было много насилия и пролилась кровь — он нанес сокрушительный удар по слащавому образу иисусоподобных мальчиков и кротких девочек, стремившихся только к божественному просветлению.

А вот влияние битников и хиппи и по сей день трудно переоценить. Это прежде всего расцвет рок-групп 70–80-х годов, распространение молодежных дискотек, мода на длинные волосы и потертые джинсы как символ свободы и молодости. Пацифистское движение тоже не обошлось без влияния битников и хиппи. Молодежный протест против консерватизма, ханжества, пацифистская тема в 1970-е ожили в западном и японском кино. Битники повлияли на поэзию Андрея Вознесенского, баллады Бориса Гребенщикова, не говоря уж об одном из их первых переводчиков на русский — поэте Илье Кормильцеве. И еще много где можно отследить влияние контркультуры битников…

Но битники и хиппи — это еще и кошмарный Мэнсон — несостоявшийся музыкант и профессиональный убийца с его пресловутым «учением», и сатанизм (одна из песен знаменитых рок-групп называлась «Симпатия к дьяволу»), и повсеместное распространение наркомании среди молодежи, подогреваемое теми же рок-группами («Примешь таблетку — поцелуешь небо»), и агрессивные и жестокие «Ангелы Ада», вместе с другими бандами байкеров терроризировавшие чинных жителей американской глубинки. Преступление и насилие всегда ходили об руку с движением — чего стоит одна только история с Берроузом и юные годы Корсо... Социальный протест без идеала, то есть ставший асоциальным и существующий в форме бессмысленной агрессии, да еще под наркотиками, реально опасен для общества, и тут не скажешь лучше Достоевского: можно в Иерусалим пойти — а можно и село поджечь…

Представляется, что без влияния битничества не обошлись и два самых скандальных киношедевра начала 70-х. «Заводной апельсин» (1971) Стэнли Кубрика показывает темную сторону битников, «дьяволов с ангельскими лицами», и то, как либеральное общество в конце концов теряет терпение. А герой знаменитого «Последнего танго в Париже» (1972) выглядит вовсе не консервативным американским фермером, а разочарованным и брутальным бывшим битником. Может быть, это окончательно погрустневший Нил Кэссиди, потерявший свою Кэролайн? И мудрец Бертолуччи сталкивает его лицом к лицу с народившимся молодежным движением контестации в Европе — причем явно не в пользу последнего.

Но еще в 1966-м молодой режиссер Конрад Рукс, недолго поживший жизнью битника и «завязавший», снял автобиографический фильм «Чаппакуа». Бог весть, почему фильм назван как квартал под Нью-Йорком, известный своей средней руки респектабельностью, и почему в прологе и эпилоге фильма показаны сидящие прямо на земле у садовой решетки тамошнего парка Аллен Гинзберг и Уильям Берроуз. Фильм не отличается большими художественными достоинствами — это месиво из парижских видов и экранизации наркотического бессмысленного бреда: герой — собирательный образ американского битника, приехавшего лечиться от наркозависимости у знаменитого французского врача-психиатра в его частной клинике. Вот он в черном поношенном драповом пальто сидит перед стаканом с виски в уютном парижском кафе — и каким же чужим этот мрачный тип с горящим затравленным взором выглядит среди изящных в своей простоте парижан! Не просто чужак — существо с другой планеты. 

И все-таки одним этот фильм примечателен. Знаменитого доктора играет великий французский актер Жан-Луи Барро. И когда герой, лежа на больничных простынях, пересказывает сухопарому французу с строгом черном костюме свои наркотические видения — «Я видел море, бушующее у моих ног… потом я полетел в небо… и видел обнаженную красоту…» — и так далее в том же роде, — неподражаемый Барро, внимательно выслушав весь этот бред, ласково кивает с жестом философского презрения: «Что ж, небезынтересно. Но, видите ли, я читал Декарта…» Что к этому добавишь. Вот она, встреча старой культуры с новой контркультурой… Консервативные ханжи, так раздражавшие битников, Декарта, может, и не читали. Но жили уж точно по-картезиански: «Я мыслю — значит, я существую», а не «Я двигаюсь — значит, я живу». И уж конечно, непрерывное жонглирование кувалдой для психоаналитика из старой Европы должно казаться явным симптомом психического расстройства.

Все смешалось в доме битников — трепетная, нежная душа под маской залихватского суперменства, бессильная ярость и увлечение поэзией, настоящая дружба и любовь, фрейдистское больное стремление наконец найти отца, построить свой домашний очаг, но при этом — пугающая брутальность, неистребимая страсть к бродяжничеству, ненависть к консервативным «успешным и благоустроенным», наркотики и насилие?

Грегори Корсо: «Это же Америка, друг. Америка ищет личность по себе. Керуак понял, что Нил — это Америка».

Кэролайн Кэссиди: «Нил был из породы грубых самцов. Настоящих мужчин. Джек [Керуак] отчаянно завидовал этому. А Нил завидовал его образованности, его воспитанию выходца из среднего класса».

Джерри Гарсия. Гитарист группы Grateful Dead, разъезжавшей вместе с «Веселыми проказниками» Кена Кизи: «Нил, о да, он любил быструю езду. Если сидеть с ним рядом, а он за рулем, — он мчал так, чтобы вы были готовы в любую минуту умереть. А потом страх смерти вдруг оставался в прошлом. <…> Он был первым, кого я встретил, о ком я сказал бы: вот оно, само искусство. Он был художник — и само искусство тоже. Потому что он умел что-то такое делать с этим миром… И еще он, знаете, имел такой талант к пантомиме… Как-то едем в автобусе на полной скорости и сшибаем остановку. А рядом две старые леди шли в церковь, они очень нас испугались. И тут Нил изобразил лицом такое, — мол, ну что же делать, мэм, вот мы такие тут все, вы уж на нас не сердитесь, — ну как в немом кино, без единого словечка, — и эти старые леди, представьте, заулыбались, помахали нам и пошли себе дальше в свою церковь!... У него была тысяча, нет, миллион разных лиц. … Многие считали его безумцем и боялись его. Но все, кого я знавал, понимали его во всем…Он в душе, — только вы уж поймите, о чем я говорю, — он в душе был бродячий музыкант. Любил нас, музыкантов, любил возле нас околачиваться… Может, потому и прибился к «Проказникам», что ему компания музыкантов очень нравилась…»

Джек Керуак: «Он просто весь дрожал от нетерпения жить и двигаться. … блаженнейший из кретинов, рядом с ним всегда чувствуешь радость жизни…»

Нил Кэссиди: «Величия в себе не вижу. Величия. Какое-то дурацкое подростковое чувство…»

Джек Керуак: «Бит-поколение — это нежность, блаженство, чистота. А в газетах писали, что это какой-то бунт».

Грегори Корсо: «Их просто поимели. На них потом все это свалилось. Четыре человека — это еще не поколение. А у тех — власть, реклама, большой бизнес и все такое…»

Грегори Корсо: «Если скажут, что ты талантливый, — жди, потом упрекнут: не оправдал ожиданий. Если назвали гением — жди, что потом закидают камнями. Но есть следующая ступень — божественное просветление, и, достигнув ее, можно просто быть свободным».

Леонард Коэн: «Что такое святой? Святой — тот, кто овладел маловероятной человеческой способностью. Какова она, сказать невозможно. Должно быть, как-то связана с силой любви. Контакт с этой силой приводит к некоему равновесию в хаосе существования. … Он умеет любить человеческие формы, чудесные вывернутые формы сердца. Хорошо, что среди нас есть такие люди. Такие уравновешенные чудища любви» (перевод А. Грызуновой).

Кен Кизи: «Борьба, только борьба против тирании инерции, которая ведется в межклеточном пространстве!»

А Кизи-то, Кизи!.. Хорош борец с инерцией, провозвестник свободы, Вождь хиппарей, Гуру Давай-Давай, самый заводной из «Веселых проказников», — Кизи остановился! Кизи скурвился!.. И всего-то полгода отсидел в тюряге — а вышел и остепенился. Не иначе как с испугу. Осел на отцовской ферме и пишет — ишь, писатель…А помнишь, как Супермен орал на проезжих копов из твоего автобуса, — да так, что те только хвосты поджимали и уматывали прочь?! Что ты нам выдал, Кизи, когда распускал коммуну? «Мы все в Америке любим путешествовать. Любим звук стучащих колес: тук-тук… тук-тук… Но любой поезд должен где-нибудь остановиться. И тогда нужно сойти с поезда…»

Ты — уныл, Кизи! 

Через 15 лет великий и знаменитый Кизи опубликует рассказ «На следующий день после смерти Супермена» — пронзительный и беспощадный реквием всему движению. Рассказ этот автобиографичен. Герой — фермер-писатель, уединенно живущий среди цыплят и овец — и хотя у него другое имя и это всего лишь 1968-й год, Кен Кизи явно изображает там самого себя. Фермер ждет редактора; но вместо него на крохотную ферму забредает парочка путешествующих автостопом хиппарей с подругой — и фермер сперва даже пугается их, грязных, полупьяных и агрессивных: он, «остепенившийся», словно бы смотрится в собственное недавнее отражение. Но сейчас разрыв очевиден и для них, и один хиппи говорит другому: «Пошли отсюда. Ну его к черту. Он догнил. Как Лири и Леннон. Все они зажравшиеся скоты. Заторчал от власти». 

Хозяин и рад бы их выгнать, да незваные гости словно невзначай сообщают печальную новость: в Мексике умер Великий Хулихэн, или Супермен, или Вечный Шут, или Как-Его-Там-Еще-Назвал-Керуак.

Как он умер? Позвдорив с кем-то в провинциальном баре, отправился пешком, один, холодной зимой в соседний поселок. Прямо по шпалам пошел, вот дурак-то, и упал на полдороге. Переохлаждение.

У фермера, он же Кизи, перехватывает горло. Какой был парень, — и вот он мертв, сукин сын!

«Что он сказал? Последнее, что он сказал?» — и ответ с гнусным хохотком отдает дьявольщинкой: «Он сказал: шестьдесят четыре тысячи девятьсот двадцать восемь!»

Но Кизи сразу понимает, что это значит. Нил считал шпалы! Еле-еле шел и считал шпалы, чтобы не останавливаться. Только не останавливаться. Никогда не останавливаться. Как по-американски умер этот весельчак со своей вечной fucking кувалдой, бывший идол всех битников и хиппи, — Супермен, окончательно ставший неудачником, но так и не пожелавший остановиться.

А ты, Кизи, — ты предпочел остановиться!..

Ты — уныл, Кизи!

Фермер-писатель бросается к книге «В дороге». Как давно он не перечитывал историю о Дине Мориарти. Но он не может прочесть ни строчки, — глаза застилают слезы. Почему так больно, что жонглера кувалдой больше нет на свете? Перекати-поле, всю жизнь в поисках счастья и работы, отца, любви, очага, не останавливайся, сынок, наше мгновенье — здесь и сейчас, и напиться одному, нет, лучше с друзьями, и поехать куда глаза глядят, навстречу ветру, а на заднем сиденье томик Пруста, и случайные девчонки смеялись; «Ты это читаешь? Куда тебе? Сбегал бы лучше нам за колой…» — и он тоже смеется, и бежит в ближайшую лавку, а потом снова марихуана, и опрокинуть девчонку в золотистую высокую траву американских полей, и — снова за руль, мимо холмов и коттеджей, семейных гнездышек и вонючих тюряг, отпусти меня, Америка, отпусти меня, мир, ты — гнусное местечко, здесь не место таким, как я, нет, не отпускай меня, ибо если настанет миг, когда радость и страдание разомкнутся, то это…

Смерть.

Что осталось на свете от беспутной жизни Нила Кэссиди? 

Большой писатель Кен Кизи плачет и, должно быть, вспоминает слова, которые Керуак успел сказать за несколько месяцев до своей смерти: «В Америке что-то изменилось: вы уже не можете попросить подвезти вас, просто подняв палец на трассе». 

Самое время для эпитафии. Когда Керуак писал эти строки, он не мог знать, что описывает встречу с призраком из будущего, старым бродягой-битником, тем самым «Папашей Ху-Ля-Ля», каких и сейчас можно встретить на больших дорогах Америки, Европы, России. А может, это и есть Нил Кэссиди — состарился, но так и не остановился? «… я стоял в Дилли, штат Техас, на нагретой дороге под дуговой лампой, о которую бились летние мотыльки, тут из тьмы до меня донесся звук шагов. И что же! — тяжелой поступью ко мне шел высокий старик с развевающимися серебристыми волосами и узлом за спиной. Увидев меня, он, не останавливаясь, произнес: «Ступай, оплакивай человека» — и снова скрылся во тьме».

…И опять кувалда взмывает в воздух. Сделаем стоп-кадр, пока она еще описывает восьмерку?

А Дин Мориарти, он же Нил Кэссиди, в своем изъеденном молью пальто ушел прочь один.

Он выиграл свободу.