Последний фильм века, первый фильм века. Почему «Бойцовский клуб» остается зеркалом эпохи

Сам по себе вопрос о том, почему люди идут в кино на «Бойцовский клуб», в чем секрет его успеха, долголетия и так далее — совершенно журналистский, его проблемность — мнимая.

Любой, кто смотрел фильм, знает, что ответ прост: это очень хорошее зрительское кино. «Бойцовский клуб» визуально насыщен и динамичен, он приемлемо необычен, цепляет любого на уровне физиологии, ему идет большой экран (а в России мало кто смог в свое время на него сходить), он идеологемныйИдеологема — часть идеологии, некое эмоциональное выражение, которое кажется устойчивым, но на самом деле может менять значение или оценку — прим. ред., многослойный и многоразовый, то есть его интересно пересматривать, чтобы выудить новые детали, поспорить с соседом или просто пережить в новом возрасте. В нем классная музыка и актеры. Ну и главное — им можно болеть. Есть такие художественные сущности, которыми хорошо болеть — как ветрянкой или первой влюбленностью. Достоевский, например. Или Набоков для тех, кому не Достоевский. Pink Floyd. Nirvana. Radiohead. «Таксист». «Крестный отец». «Бойцовский клуб».

Не будем вдаваться здесь в подробности этого странного явления — культовости, и чем cult classics отличается от просто classics, почему это и возвышает, и отчасти обкрадывает произведение, вытаптывая к нему слишком широкую, проторенную и часто ложную тропу. Последнее, как мне кажется, — общее побочное явление власти над массами или, продолжая эпидемиологическую метафору, заразности материала. Кажется, он подгружен в какое-то облако коллективного сознания, и когда кто-то к нему подключается, чувствуя в том новую потребность, — другие получают оповещение напрямую в мозг, и начинается волна. В итоге прокатывается новая листомания, прежние и новые адепты входят в храм. Художественная сущность, как в романе «Американские боги», получает новые жизненные силы.

Ну и в конце концов, сегодня, когда кинотеатр стал каким-то механическим раздражителем, как массажное кресло или комната страха в детском парке, неудивительно, что люди рудиментарно срываются, когда им обещают показать на экране гарантированно неплохое кино в его прежнем, полузабытом смысле (это не значит, что в кино не показывают хорошее новое, просто мы теперь слишком нуждаемся в гарантиях, которые новизна дать не в силах). О буме повторного проката нужно говорить отдельно, и, скорее всего, в ближайшее время мы пересмотрим весь сектор cult classics.

Но «Бойцовский клуб» — это действительно отдельная история. Он — как узелок, образовавшийся на пересечении многих линий. В нем есть сила последнего рывка контркультуры доинтернетной эпохи: читатель постарше помнит оранжевую серию «Альтернатива» издательства АСТ, познакомившую нас задним числом со всем гневом андеграунда от Берроуза до Уэлша и сделавшую Паланика главным зарубежным писателем начала нулевых. Также он ознаменовал профессиональный прорыв и без того сильного режиссера, который занял в индустрии уникальную позицию «против всех» (тоже, по сути, контркультурную) и сел на пол между стульев «оскаровского» и «каннского», массового и авторского, где и сидит до сих пор, немножко злой на всех, зато великий и недооцененный (что история обязательно исправит). Но больше всего этой сказке про воображаемого друга повезло с моментом.

Она идеально расположена во времени — как верстовой столб, на одной стороне которого написано «Прощайте!», а на другой — «Добро пожаловать!». «Бойцовский клуб» — это подытоживающий фильм XX века, анализирующий «наследство отцов» (цитата Финчера) и всю сложившуюся социокультурную повестку Западного мира в традиции «большого кино», которое подойдет каждому, как одежда из отдела «one size fits all»«Один размер подходит всем» — выражение, обозначающее, что продукт подходит на все случаи жизни, также обозначает безразмерную одежду — прим. ред.. Одновременно это и первый фильм XXI века, который закладывает бомбы пророчеств, формирует нового героя и с точки зрения стилистики предпочитает массовую культуру высокой — как нулевой пациент клипового сознания. Удивительно, но он умеет говорить и серьезно, без скидок, и максимально универсально, но при этом отлично работает релятивистскиРелятивизм — философское учение, отрицающее возможность абсолютного познания — прим. ред., иронично и с современным дроблением на категории населения: можно пересобрать его и как правый, и как левый, и как феминистский, и как реваншистский, и как какой угодно другой конструкт, you name itС английского — «сам назови» — прим. ред..

Подвал «Бойцовского клуба» — это чистилище, перевалочный пункт, карантинная зона. В нем еще есть плюшки страшного века: единение; общий опыт; что-то, что можно ценить, не запираясь в частных особенностях, с сердцем, понятным Другому, и гневом, поднимающим города. В нем, безусловно, есть новое, островное, частное, где ничего не серьезно, все относительно, где закончены поиски счастья, где начаты поиски своего единственного племени, которому плевать на весь другой мир и на которое весь другой мир тоже плюет. Это сочетание стратегий-антиподов «для всех» и «для каждого» сделало фильм Финчера невероятно изменчивым и мерцающим, поэтому каждое время и каждая доминирующая группа в этом времени найдут свое единственно верное прочтение. А Тайлеру все это — с гуся вода. Ведь, как известно, его не существует.

Часть первая. Прошлое, непошлое

Когда фильм выходил на экраны, далеко было до «новой этики»: на исходе самого продолжительного процветающего периода западной экономики господствовали секс и объективация, зато в таком неотрефлексированном виде, что стоило даже по очень уважительной причине подойти к зоне табу — громко звонила сирена. Кроненберга освистали за «Автокатастрофу» (1996), несмотря на революционное исследование посттравматических реакций, Эдриан Лайн страшно прогорел с «Лолитой» (1997), хотя, в отличие от Кубрика, защитил героиню от «взрослого суда» и первым по-настоящему ее пожалел. А сам Кубрик получил холодные отзывы на «С широко закрытыми глазами» (1999) не только за вымороченную оргию, конечно, но и за то, что герой Тома Круза комплексует и, кажется, гей. В общем, это было идеальное время, чтобы рискнуть и провалиться — а потом воскреснуть на DVD и стать культовым фильмом, недооцененным критиками, фестивалями и главными опиньон-мейкерами того времени — телеведущими. Народный суд чрезвычайно активных домашних зрителей эпохи магазина Blockbuster воздавал сторицей.

У «Бойцовского клуба» по этому ведомству сошлись все звезды: он пережил период цензурных схваток с продюсерами (наиболее известна история шило-на-мыльной замены фразы Марлы «Я хочу от тебя аборт» на «Меня так не пялили с начальной школы»), он получил щелбана на Венецианском фестивале, где серьезные люди XX века не поняли ни мнимого хаоса повествования, ни идеологической борзости. Потом, в страхе перед аудиторией, фильм стали ужасно таргетировать: рекламу пускали перед боями рестлеров. И вишенка на торте — ведущая Рози О’Доннелл, в своем шоу не только призвавшая бойкотировать жестокую и безнравственную картину, но и — чтоб уж наверняка — заспойлерившая главный твист.

Надо ли говорить, что фильм при этом был и вполовину не такой радикальный, как его литературный первоисточник. Тогда кино было форвардом массовой культуры, а литература — его мрачным оппозиционером из грязных подворотен (но все еще кому-то нужным). Настоящая желчь по поводу застегнутой в пластиковые чехлы современности выливалась на страницах книг в мягкой обложке. Кино же было слабым подпевалой, но и единственным мостиком к широкому читателю. В книге Паланика, полтиража которой до успеха фильма пылилось у него на заднем дворе, ярость била через край, а сюжетная арка была значительно жестче. Тайлер из активиста быстро превращался в убийцу, а Рассказчик — из наблюдателя в соучастника. Людям действительно отрезали гениталии, а финальной целью проекта «Разгром» был не безболезненный возврат к первобытно-общинному строю, а большевистская аннигиляция культуры (небоскреб должен был упасть на музей). Тайлер не хотел стать просто сюзереном одичалых шаек, он планировал создать новую эру через самовозведение на крест — как христологическая фигура, он должен был погибнуть при крушении, подарив Рассказчику то, чего тот хотел с самого начала, — самоубийство. А себе, соответственно, — бессмертие.

Паланик — очень мрачный автоагрессивный автор, идеальный для эпохи гранжа и постмодернизма, — подарил своим книгам («Бойцовский клуб» из них далеко не самая сильная) еще и особенную структуру, явно вдохновленную поэтикой кино, видеоклипов и рекламы. Рубленый язык ванлайнераОт английского one-liner. Чаще всего, так обозначается шутка или афоризм в одну строчку — прим. ред., а то и слогана, повествование, поданное в ирреальном настоящем, прыгающее вперед и назад через сверхбыстрые «склейки», отмеченные абзацем. Поэзия имен собственных, неймдроппинг брендов, депрессивная красота медицинской номенклатуры.

Финчер вместе со сценаристами поступил с книгой Паланика так же, как Мэри Хэррон и Гвиневер Тёрнер тогда же обошлись с другим контркультурным опусом в похожем стиле — «Американским психопатом» (2000) Брета Истона Эллиса. (Бесполезный факт: в обоих фильмах протагониста, которому завидует главный герой, играет Джаред Лето). Они хирургически вычленили все элементы новой киногении, при этом причесав на аккуратный пробор идеологическое безумие: Рассказчик становился невинным депрессиком, а Тайлер — противоречивым харизматиком, который правда хотел всего хорошего и никого не обижать, но потом, как это часто бывает, запутался. Никакой примитивной жажды крови, никакого снаффаПоджанр хоррора, видео, стилизованные под реальные убийства и сцены насилия — прим. ред., ничего, что в целлулоидной форме могло бы перейти черту. Многое все же осталось намеками — например, после того, как хозяин ресторана Луи избивает Тайлера, того поднимают, как Иисуса с креста, а момент их первой встречи с Джеком совпадает с окончательным оформлением суицидального желания последнего. Однако все это — буфет смыслов, к которому можно подойти, а можно пройти мимо.

В итоге экранизация «Бойцовского клуба» стала редким случаем, когда писатель не просто оказался довольным работой адаптаторов, но и признал, что изменения улучшили первоисточник (а Хэррон не повезло: Эллис так и не поблагодарил ее за довоплощение и культовый статус). Финчер сумел совместить вынужденные изменения с художественной доработкой «черного мяса» контркультурной прозы. Его противоречивый характер «страстного перфекциониста» словно поубавил излишней свободы, которой грешил писательский стол Паланика, понимая, насколько полезны ограничения для структурирования истории. Особенно это заметно в монтажных решениях, вдохновленных Палаником, но работающих значительно продуктивнее. Тогда их называли хаотичными, дергаными и издевательскими, сейчас это классика «плотной» клиповой режиссуры. Если фильм «Семь» (1997) стал началом Финчера как мастера внутрикадрового монтажа, то «Бойцовский клуб» навсегда научил его, что для каждой склейки, смены ракурса и куска пространства нужна четкая причина, а для каждой сцены — единственно верное решение. Так родился художник, который полностью лишил себя свободы, снимая кино о людях, которые ее жадно ищут.

Однако ни сглаженные углы, ни рациональная форма не помогли: фильм записали в гимны насилию. Тогда мало кто считал холодную иронию, которую добавил режиссер более сентиментальному стилю романа. Финчер вроде как хохотал всю ночь, когда его читал — и гомоэротический дуэт Джека и Тайлера посчитал уморительной основой для юношеского жанра coming of age (о том, как мы убиваем в себе субкультурного подростка, который носит стремные шмотки, бухтит на мамку-папку и все лучше всех знает, даже как мыло варить). Однако накануне миллениума было не до шуток: прокат фильма пришлось перенести на полгода из-за стрельбы в школе Колумбайн (разумеется, помимо прочего, в фильме затесался и пассаж о стрелке), а с приходом нового века все ждали катастрофических перемен, связывая их, в первую очередь, с новым витком интереса к насилию. Отражает ли его «Бойцовский клуб», восхваляет или пародирует — тогда было совершенно не очевидно, тем более что студенческое сообщество в любом случае не сильно разбиралось в оборотных смыслах и с удовольствием подхватило идею подпольных клубов (волны подражания повторялись еще не единожды: последний «кровавый след» полиция Калифорнии нашла в 2010 году).

Ирония как таковая еще не была универсальным художественным средством, понятным большинству. Людей еще можно было удивить и пошатнуть. До тех пор, пока пророчество Финчера не сбылось, башни не рухнули, а за ними — еще, и еще, и еще, раз в несколько месяцев, год за годом. Мы стали обществом травмы, о котором недавно сняли другой гимн — «Вокс люкс» (2018). Вопросы остались нерешенными, но это уже неважно. «Бойцовский клуб» стал постироничным.

Часть вторая. Смотри настоящее

Нынешние юбилейные рекапы фильма выхватывают из него актуальные хэштеги: «копинг»Термин, обозначающий действия индивида для того, чтобы выйти из стресса — прим. ред., «трампизм», «токсичная маскулинность». Бог озлобленных подростков Тайлер Дёрден стал смешным чучелком в петушиных рубахах, которого автор очевидно не любит — как же такого любить? Марла же стала «мейлгейзом»Практики отображения мира глазами белого гетеросексуального мужчины — прим. ред., слишком функциональной героиней, которая, возможно, тоже плод воображения Джека (в интернете есть подробное видео на тему, часть аргументов напоминает форумы конспирологов и программы канала «РЕН-ТВ», но все равно теория показательная). 20 лет спустя история реструктурирована, на полюсе беспокойства страх/благоговение перед насилием сменились на издевку над ним/страх кастрации. Интеллектуальная насмешливость Финчера стала важнее, чем его же tour de forceДемонстрация силы, выдающихся навыков — прим. ред..

Критика консюмеризма Тайлера теперь выглядит по-детски. Сопоставление фашизма и «функционального» общества — трюизм. Реваншизм «белых мужчин» материализовался в правых движениях, Канье Уэст надел красную шапочку, критики шутят, что и Дёрден обязательно бы ее примерил. Эти параллели в глазах смотрящего напоминают мне урок в советской школе, где детям говорили, что Евгений Онегин, асоциальный нарцисс, зачем-то поперся бы на Сенатскую площадь.

На самом деле Тайлер Дёрден, конечно, не надел бы никакую шапочку, кроме той, что придумал сам. Его бунт, нелепо упакованный в протест то белых мужчин, то корпоративных шопоголиков, то тех, «кто вам готовит и убирает», — на самом деле был импульсивным желанием выйти из коллективности как таковой. Тем, что позже назвали борьбой за аутентичность.

Разумеется, такая борьба не узурпирована ни пролетариатом, ни прекариатомСоциально неустроенный класс без гарантированной занятости — прим. ред., ни жертвами корпоративной безликости, ни тем более пресловутой категорией «рассерженных белых мужчин».

Простите, тут будет личный пример: когда в середине нулевых, еще до всех хэштегов, мы с подружками по ЖЖ сделали «швединг»Модный тогда вид развлечения, придуманный Мишелем Гондри и представляющий собой нарочито любительскую пересъемку популярных фильмов — прим. автора «Бойцовского клуба», разыграв все роли и пролив тонны кетчупа, нам и в голову не пришло, что мы влезаем на мужскую территорию и делаем то, что позже стали называть ladies rebootРечь о ремейках популярных фильмов с актрисами в главных ролях, вроде «8 подруг Оушена» — прим. ред.. Как ни странно, категория гендера в фильме Финчера тогда вообще не просвечивала: это было кино об усталости, о жажде воссоединения с собой и мазохизме, который дает освобождение и возвращает контроль (об этом можно почитать у Льва Толстого, а можно — в интервью Саши Грей; результат приблизительно одинаковый). Я, разумеется, не говорю, что мужская тема в «Бойцовском клубе» мнима, просто сегодня она так же передавлена, как раньше был передавлен топик консюмеризма, теперь более никому особо не интересный.

Зато за 20 лет скопилось достаточно сбывшихся пророчеств и поводов для ревизионизма «текучей идеологии» фильма. Борьба за аутентичность, которая у Тайлера превратилась в культ личности, у его реальных ровесников и их младших родственников стала новым запросом, который система благополучно удовлетворила, превратив, как извращенный джинн, в очередную кучку фекалий. Появились мнимые отщепенцы: в лучшем случае — дауншифтеры, в худшем — хипстеры. Желание Тайлера быть компетентным и рукастым превратилось в тренд на рустикальностьРустикальный — деревенский, простой, народный — прим. ред., хэндмейд и таргетированный маркетинг (самодельное мыло, Карл! Спасибо, что не слаймы). Его красный пиджачок — в стрит-стайл и инстаграм-лозунг becoming your own brandСтань собственным брендом — прим. ред.. Его заводные shit-философские афоризмы — в коучинг. Его политическая безграмотность «от сохи» — в бесконечные активистские движения, постправду и поляризацию общества. Его желание доминировать — в интернет-троллинг.

По сути, мир фальшивых различий, который критиковал «Бойцовский клуб», вследствие самой этой критики расщепился, явив еще больший мир еще более фальшивых различий. Так оплодотворенная клетка, поделившаяся несколько миллионов раз, размножается, но не теряет жесткой структуры. Проблема разовой покупки идентичности «под ключ» вместо ее самостоятельного построения с нуля стала только острее. Обострился и диктат «канона».

Легко стать гиком, фриком, сурвивалистомЛюди, которые готовятся выживать в случае стихийных бедствий или иных катастроф — прим. ред., фундаменталистом, зожником, хьюман-дизайнером или адептом телесной терапии, только заучи шесть правил и действуй. Значительно труднее, напротив, не стать ничем из в этого развернутого списка, бесконечного, как листалка YouTube или Netflix. Список все больше, лакун между его пунктами — все меньше.

Проблема дома Джека, где есть специи, но нет еды — то есть аранжировка без музыки, орнамент без рисунка, дизайн без содержания, в общем, словами Бориса Гройса, аура без объекта — разрослась как атомный гриб. Интернет позволил нам всем открыть маленькие бойцовские клубы, помог каждому создать Тайлера Дёрдена, нацепив удачный юзерпик и создавая бесконечные коммьюнити, которые «меняют мир». Собирать петиции, обсуждать, не врет ли людям NASA насчет геометрической формы Земли, или избивать геев по углам — тут уж кому что. Парадоксально, что все это сделало нас еще менее свободными. Коллективность, сколь бы дробной она ни была, все так же отбирает право на естественное развитие самости.

К сожалению, побег — это всегда побег. В том числе и доктрина оборотного движения в первобытный строй, которую с Тайлером разделяют сегодня многие люди, — это не новое экзистенциальное решение, а желание оттянуть его поиск, ничего не решать какое-то время, вернувшись в давнишнюю точку охоты и собирательства, где хлопотное выживание освобождало бы от выбора, где война и голод были бы идеальными мужскими заглушками для внутреннего диалога и рефлексии. (Первые два правила Клуба с выделением слов DO NOT TALK для меня всегда были не конспирологическим призывом, а просьбой поменьше пи**еть.) Феноменологически такой эскапизм мало отличается от прозябания с чипсами и ноутбуком: значит, общество его упакует и выплюнет. Пока мы бежим, а не придумываем что-то умнее коллективизма и капитализма, они будут изворачиваться, эволюционировать и править дальше — по простому праву самого умного, а не потому, что злые и страшные. Этот жупел капитализма как абстрактного зла — единственное, что по-настоящему сардонически высмеивается в «Бойцовском клубе». Старая басня о дьяволе, которого приходится снова придумывать, чтобы кого-то обвинить в своем несчастье, в невозможности разрешить экзистенциальную дилемму. Как же приятно спихнуть все беды на стаканчик Starbucks, который режиссер запихнул почти в каждую сцену, словно насмешливого чертика, — за 20 лет до того, как сериальные шоураннеры сделали из этого проходной мемВ четвертой серии восьмого сезона «Игры престолов» маркетологи якобы случайно забыли фирменный стаканчик Stаrbucks в кадре — прим. автора.

Часть третья. Будущего нет, есть последствия

Если вы все же сомневаетесь, что при всей ироничности Финчер серьезно относится к своим героям (как, например, Эдвард Нортон, без конца споривший с ним об этом на съемках), давайте вернемся к аргументу, с которого начали, но уже в свете всего сказанного. Само творческое кредо Дэвида Финчера основано на порядке и жесточайшем функционализме каждой детали творческого мира. Это одновременно и фетиш участников Бойцовского клуба, помешанных на компетентности и пользе, и экономический принцип их идеологического врага — развитого капитализма, который тоже, как с тем стаканчиком, пускает в дело каждый сантиметр отведенного ему информационного пространства. Родство характеров всех трех сторон — бунтарей, власти и режиссера, который это все переплавляет в искусство, — настраивает не на высмеивание кого-либо, а на взрослую амбивалентность. То, чего зрителям фильмов из раздела cult classics не хватало ни в 90-х, ни сегодня.

Но и это не все. Мне кажется, что именно фирменная равноудаленная ироничность и позволила фильму Финчера стать идеальным зеркалом. Оно отражает всегда то, что хочет увидеть смотрящий, и актуализируется в любой группе и любой последующей эпохе.

Сегодня Тайлер кажется удачно смехотворным, а Марла — неприятно функциональной; завтра все может поменяться, и Марла станет комедийной балаболкой с хвостиком на башке, символом нелепой феминной экспансии, а Тайлер снова обретет вес, заявляя о том, что наша война — война духовная (в России, где на «Кинотавре» ключевые призы получает уморительный фильм «Большая поэзия», это, впрочем, и сейчас так). Финчер в равной степени иронизирует над всем на свете, включая себя, что дает ему необходимую дистанцию от любых предметов и позволяет при всей рок-энергии оставаться объективным. Так зеркала и работают: в них есть все — бери что нравится. Широкая тематическая подборка — как семь нот, которые могут сложиться в любую мелодию.

Следующий этапный фильм Финчера о пророчествах и современных язвах, «Исчезнувшая», вообще можно советовать кому угодно и не удивляться диаметральным реакциям с одинаковой интонацией: кто-то героиню увидит монстром, кто-то героя назовет недочеловеком, но обоим фильм покажется одинаково правдивым, как будто автор именно на их стороне.

Этот принцип равноудаленности бракоразводного судьи мы уже упоминали — когда говорили о том, как Финчер, что колобок, никому не дался (а потому и не сдался). Ни компромиссной иерархии Голливуда, ни затхлому миру умного фестивального кино. Выбрав не классическую культуру прошлого, а масскульт, за которым будущее, он вовсе не заигрывает с ним (как нынче делает каждый второй режиссер-автор), а дотягивает его до собственного уровня. Стилистику коммерческой рекламки докручивает до продуманности Бетховена. Paper-backКнижка в мягкой бумажной обложке — прим. ред. — до поколенческого высказывания. Музыку в стиле «пятизвездочное спа» преподносит как новый крадущийся ужас. Никому в индустрии это, разумеется, не сдалось. Кроме зрителя, которого потихоньку, часто с возрастом, увеличивающимся опытом сбывшихся пророчеств, вся эта финчеровская космогония постепенно покоряет.

Единственная мелодия, которая кажется мне непреходящей, играющей в «Бойцовском клубе» forte, покорившая меня сразу, в ранней юности, без всякого понятия о том, что такое ирония, политика и ревизионизм (и восхищающая меня до сих пор) — это тема экзистенциальной беспомощности. Когда все никак не можешь придумать свою жизнь, однако все равно, болезный, не сдаешься, копошишься в своей болотной цветовой гамме«Бойцовский клуб» известен необычной болотной окраской — прим. автора. Меня поразило, что за всей мишурой зияет старый, как Сартр, экзистенциальный ультиматум, который консюмеризм раз за разом пытается приучить, да не выходит: мы сами решаем, кто мы. Не наша работа, не наша машина, не наши шмотки. Но и не all-singing all-dancing crap of the world«Все время поющие и все время танцующие испражнения мира»; один из наиболее известных афоризмов Тайлера Дёрдена — прим. ред.. Ничего, что нам скажут со стороны. Зажми уши и отказывайся.

Даже в нашей не избалованной консюмеризмом стороне, где каждый день приходилось биться за красоту, за угол почище и солнца побольше, но тоже нужно пестовать извращенно-окситоциновый инстинкт гнездования или извращенно-тестостероновый инстинкт «нагнуть и вы**ать» любого, кто помельче... Даже у нас тот киношный автоагрессивный отказ (от щедрот, которые добрались сюда лет через 15) и его пьянящее освобождение — заставляли мурашки бежать по коже. And still do. Да, все вышло из-под контроля, да, легко не справиться с экзистенциальным кризисом и для облегчения обозвать его социально-политическим. И сам отказ всех героев, включая Марлу, по образу и подобию которой и был соткан Тайлер в его драной шубке, совершенно не важен и, может, даже смешон по содержанию. Но так пронзителен по форме. Как игла, проникающая в глубокую мозговую ткань, чтобы взять опасную пробу нашей несводимости ни к какой функции, нашей удивительной внутренней независимости, выносливости и безвозмездности, о которой мы даже не подозревали. Опасно, путано, безнадежно — но какое же оно живое.

И помимо всего этого — экзистенциальной беспомощности, животной детерминированности и бесконечного, бесконечного нытья по поводу злых корпораций, шефов, отцов и полиционеров, — это еще и последняя великая история любви XX века, она же первая великая история века XXI. История, в которой не было волшебной искры, объективации и прочей классической лабуды, а было, как ни смешно, взаимопонимание (травматиков), общие интересы (смерть) и мучительный зуд (ранка на десне, ощущение опухоли) оттого, что другой человек поселился у тебя в голове, а не только в гениталиях.

Была ли все-таки Марла — принципиальный вопрос. Потому что если ее не было, наш с вами Рассказчик навеки одинок и его жизнь состоит полностью из фантазмов. И не было ни проекта «Разгром», ни Бойцовского клуба, был один человек на диване, бесконечно щелкающий каналы своего сознания, который спустя несколько лет пересядет за компьютер, потом за ноутбук, айпад и так далее — пока не вкаменеет в фатальную самодостаточность. Мне хочется думать, что Марла все-таки была. Что был Другой, который расшатал ветхое здание своим появлением (разумеется, без намерения кого-то кастрировать). Что взрыв нового века под Where is my mind, как фейерверк на Таймс-сквер в ночь Миллениума, человек встретил взяв за руку другого человека. И вместе они переживут весь тот безумный паноптикум, который ждет их впереди — который мы теперь знаем, а потом еще тот, который нам пока неведом. Мне хочется в это верить, но я понимаю, что пока что это совершенно недоказуемо и даже призрачно, если судить по миру вокруг. В том числе и по дальнейшим фильмам Финчера (по сути, финальная сцена «Бойцовского клуба» — самое близкое к экзистенциальной встрече, что у него было). Но, слава богу, зеркало всегда показывает то, что ты хочешь.

Так что решать мне. Вам. Каждому.