Преждевременные люди: Дмитрий Быков о Петре Луцике и Алексее Саморядове

Проза Луцика и Саморядова — она так хорошо написана, что некорректно называть ее кинодраматургией, — не дождалась полноценного экранного воплощения, но это не потому, что она недостаточно киногенична: как раз ее драматургический профессионализм бросается в глаза. Дело в ином — не наступила еще та реальность, о которой они писали. Многие авторы интерпретировали их неправильно — как последних советских писателей, тоскующих по соцреализму и временам большого стиля, как двух наследников советского кино, прощающихся с эпохой, — а они были началом эпохи принципиально новой, которая казалась близкой в 90-е, но отодвинулась вследствие путинской консервации. Эта консервация вовсе не отменила краха советской — и, шире, российской — империи с ее вертикальной государственностью, но сильно отсрочила его, а значит, нанесла отечеству серьезный вред. Консервация вообще скорее вред, чем польза. За время этой вынужденной отсрочки успеет сгнить многое из того, что еще имело шанс пригодиться; могут состариться — а то, глядишь, и вымереть, — те, кто при ином стечении обстоятельств успел бы кое-что выдумать и построить. Луцик и Саморядов, которым сам бог предначертал быть архитекторами этой будущей России, — например, не дожили. Они это предчувствовали, потому самый автобиографичный их герой в «Дюбе-Дюбе» (1993) говорит:

«А ведь я могу им службу сослужить. Мы с тобой можем придумать что угодно, какой угодно сценарий».

Но не пришлось.

Вся нынешняя Россия должна измениться до неузнаваемости, переучредиться, вся она, по Луцику и Саморядову, искусственна и обречена. На ее месте должно появиться «Дикое поле», как называется их последний и лучший сценарий. В этом диком поле будут хозяйствовать сильные и самостоятельные мужики вроде тех, что берут власть в «Окраине» (1998). Государство больше не будет им мешать. Все сочинения Луцика и Саморядова пронизаны ощущением «Кануна» (1989), как называлась единственная их собственная короткометражка — получасовая, но обладающая всеми приметами нового большого стиля. В какой-то момент народ пробуждается и организует собственную жизнь, и что-то подобное уже происходит в Сибири, на Урале, в оренбургских степях, откуда родом Саморядов, но всего этого пока не видно, потому что Москва смотрит не туда. Она смотрит то на себя, то на Запад, то на Украину, — а настоящая русская жизнь по русским правилам идет где-то в пугачевских местах и примерно по такому же сценарию.

Луцик и Саморядов обладали даром писать необыкновенно увлекательно — от их сценариев невозможно оторваться, — и чувствовали те фундаментальные коллизии, которые всегда лежат в основе подлинного искусства: например, ты любишь женщину и все делаешь для ее спасения, а она, даже принадлежа тебе, любит не тебя, а именно того, кто ее губит. И эта тяга к самоуничтожению, к разрушению своей и чужой жизни всегда сильней любого упорядочивания. Или: никакой внешний успех не приближает человека к источнику внутреннего неблагополучия, этот источник всегда «там, внутри» — и он неустраним из жизни. Или: ты никогда не станешь своим в тех местах, куда приехал, ты будешь вечной лимитой, потому что изнутри себя перестроить нельзя. А если тебя перестраивают обстоятельства, как в «Празднике саранчи» (1992), — ты должен уничтожить себя прежнего, потому что перестроить ничего невозможно. Это уже в начале перестройки было ясно.

Тогда казалось, что это уничтожение — и новая реальность, идущая за ним, — уже близко. Было страшно, но интересно. Луцик и Саморядов отлично понимали, как это начнется, но нарочно обрывали себя, когда гадали о дальнейшем. Как в той же «Дюбе»: «Неизвестно, что зреет. Может быть, пробивается новая мысль, но ненависть и злоба в народе большие. Я бы разделил это время на три этапа, как это принято, — адвокат выпил еще водки, подлил Андрею. — В первом все должны наконец понять, что боги коммунизма умерли…» — но, во-первых, даже это поняли не все, а во-вторых, содержание второго и третьего этапов оказалось так же темно, как содержание второго и третьего томов «Мертвых душ». Самоощущение Луцика и Саморядова предельно конкретно:

«Я пришел к вам просить, но не как простой проситель. Вот что я вам скажу. Вы стоите на краю, вы не видите этого, и все еще молчат, а вам кажется, дела ваши идут в гору. Вы ошибаетесь, потому что не видите себя со стороны. У меня нет ваших ценностей, я беспристрастен, я могу помочь вам. Я могу придумывать, я могу делать такое, что будут любить, такое, от чего будут слезы».

Но чтобы этого человека принять и позволить ему делать то, что он умеет, — надо понять, что все закончилось. А с этим не желают мириться и длят искусственную реальность, в которой Луцику и Саморядову не было места. Что они делали бы сегодня? Неужели ходили бы на разрешенные митинги? Да просто «сегодня» было бы другим, если бы они прожили дольше. Но русская история отличается несколько избыточной наглядностью.

Собственно, им почти нечего было делать уже в последние годы работы. Писали они все лучше, но надо было уходить в литературу, а литература их интересовала мало. Кинематограф же задыхался без денег и не осмеливался браться за действительно серьезные задачи. Замах 90-х был на рубль, удар оказался на копейку, а если и случилось какое-то пробуждение народа, оно осталось в глубине и на поверхность не вышло. Луцику и Саморядову, по большому счету, уже не о чем было говорить: переезд в Штаты не состоялся, а русская жизнь была вполне исчерпана десятью сценариями, которые они успели написать. Поставить их можно будет, когда настанет настоящий «Канун» — если к тому времени еще будет кому ставить и кому смотреть.