Работа над ошибками: «Дилетанты» Хэла Хартли

Своим самым нелюбимым фильмом Хэл Хартли называет «Пережить желание» — меланхоличную историю несостоявшейся любви профессора и студентки, своеобразную предтечу «Прекрасной смоковницы» Кристофа Оноре. В отличие от последнего, Хартли был менее заинтересован в сюжетных перипетиях «Принцессы Клевской»; впрочем, как и его герой — профессор литературы Джуд (Мартин Донован), обсессивно цитировавший разъяренным студентам «Братьев Карамазовых». При этом вполне каноничный рассказ о романтическом крахе профессора был спасен финалом, приведшим его и к краху профессиональному. Обеспечивая Джуду встречу с буквальным дном — решеткой сточной канавы, к которой разочарованный герой «прилег на пять — десять минут» в разгар городского движения, — Хартли все же дарил ему надежду на возрождение к новой жизни. Не долежавший до финальных титров Джуд поднимался, подсказывая заплутавшему прохожему дорогу.

Спустя три года, один короткий и один полный метр, в «Дилетантах», Хартли вернулся к лежащему навзничь посреди городской брусчатки Мартину Доновану, застигнутому за мгновение до перерождения, — в этот раз не только духовного, но и физического. Его герой должен был умереть, но неожиданно для всех и себя приходит в сознание, запуская действие фильма и поиск собственной идентичности после полной потери памяти. С собой прежним Томас так и не познакомится, да и свое имя услышит лишь однажды — вновь за мгновение — до гибели. Уже в первых кадрах его пробуждения закадровый голос с неуловимым французским воркованием произносит: «И этот человек умрет. В конце концов».

Это говорит Изабель Юппер, тезка своей героини, тоже за мгновение — до встречи с Томасом. Сама того не зная, она вторит мудрому бармену из «Пережить желание»: «Беда нас, американцев, в том, что мы всегда хотим трагедию с хеппи-эндом». Вся карьера Хартли — и до, и после слов бармена — свидетельствует о невозможном и представляет собой новую «американскую трагедию» — неспешную, ритмичную, до крайности ироничную и притом чуждую притворства даже в стилизации. Счастливые концовки интересуют Хартли, одного из пионеров американской инди-волны 1990-х, ничуть не больше достопочтенных жанровых рамок. Он не отрицает их существования, но и не лелеет их неприкосновенность — поэтому и позволяет себе начать «Дилетантов» с конца «Пережить желание», конца жизни героя и твердой гарантии этот конец повторить.

«Дилетанты» — первая «остросюжетная» работа Хартли после череды разговорных фильмов, чьи, пусть и захватывающие события (вроде загадочных убийств в «Невероятной правде» или попытки взрыва Пентагона в «Простых людях») жили «внутри» реплик героев, которые даже не пытались звучать убедительно. Тем же пренебрежением к реализму пропитаны «Дилетанты», хоть и заведшие Хартли впервые на территорию триллера, но тут же проросшие на этой почве метафизическими чертами.

Внешняя рамка с цепочкой взаимных преследований главного антигероя, Томаса, не подозревающего о своих злодеяниях из-за амнезии (поэтому воспринимаемого зрителем положительным героем), а также желающих ему смерти бывшей жены Софии, бухгалтера Эдварда, двух головорезов Яна и Курта, дополняется встречей с внезапно влюбившейся в Томаса первой встречной, его случайной спасительницей Изабель. История обрастает дополнительными смыслами — в первую и не самую очевидную очередь христианскими. Экшен с погонями, пытками, сексом и убийствами вместе с переосмысляющими себя и свои жизни персонажами превращается в притчу об искуплении, страдании и возмездии. Воспитанный в католической вере, но не испытывающий к ней доверия, Хартли почти во всех своих работах поднимает вопросы христианской преданности и сопутствующих ей образов.

В «Дилетантах» одним из центральных голосов этой темы он избирает Изабель — монахиню, бросившую монастырь после 15 лет служения, чтобы наконец реализоваться в истинном, как ей представляется, предназначении — авторки порнографических рассказов.

— Как можно быть нимфоманкой-девственницей?

— Я разборчива.

Порнографическое дилетантство Изабель пока не выходит за рамки неопубликованных текстов, окрещенных ее издателем Джорджем «поэтической романтикой». К недовольству посетителей местного кафе, она работает над очередным опусом и зачитывает вслух строчку о смерти главного героя, чтобы спустя миг встретиться с Томасом — растерянным, окровавленным и пытающимся расплатиться за еду голландскими монетами. Пути обоих героев пересекаются в точке одинокого недоумения, каждый шаг которого таит в себе равный потенциал светлой надежды и провала. Однако в сознании Изабель оба исхода вовсе не противоречат друг другу: она все больше убеждается в сошедшей на нее божественной миссии — трудной и способной принести ей как большую боль, так и большую любовь.

Вынужденный стать циником (и порнографом) Джордж, предавший свою мечту о провокационной политической журналистике, с грустью и пониманием говорит Изабель, что «в жизни случается — отдаляешься от своего призвания». С точностью до последнего эпизодического персонажа — от перепрофилированных из бухгалтеров в киллеры Яна и Курта до офицера полиции Пэтси Мэлвилл, оплакивающей биографию каждого задержанного, или ее коллеги, «по ошибке» застрелившего Томаса, — Хартли выводит на экран сплошь дилетантов. Неплохие, в общем-то, люди оказываются не на своем месте, но упорно, пусть и неловко, пытаются оправдать свое присутствие. К примеру, первым в этом списке самоиронично значится Хартли — режиссер триллеров, среди прочего взявшийся за этот проект, чтобы реализовать историю о человеке, волшебным образом лишившемся всех обязательств. Амнезия Томаса поистине спасительна лишь для него самого. Искупление героя основано не более чем на страшных догадках, в то время как самое сложное испытание прощением проходит София, в конце говорящая Томасу, что «простить его не может — только забыть; но и этого не хочет»; и всепринимающая Изабель.

Союз обеих героинь выглядит еще более прочным, потому что в работах Хартли обе продолжают стихийную иконографию женских образов и его непреходящее рассуждение о положении женщины в обществе и культуре. На сей раз не только популярной. Закольцовывая сюжет на воскрешении и смерти, Хартли выстраивает дихотомию двух начал — света и тьмы, божественного и демонического. Вера Изабель крепнет, чем ближе она оказывается к самым страшным человеческим проявлениям, воплощением которых служит прошлое Томаса (Эдвард называет его «истинным дьяволом») и люди, с ним связанные. Комичное несоответствие профессионального скачка Изабель — из монастыря в порно («Если я совершаю ошибки, то обычно очень серьезные») — звучит иной мелодией в случае Софии, популярной порноактрисы, жаждущей обратных перемен.

Смело запуская комедию в пространство триллера, Хартли не обделяет ни одного героя способностью рассуждать на злободневные темы. К примеру, Курт, один из корпоративных киллеров, нанятых разобраться с Софией, не приступает к пыткам, пока не прояснит, не возмущает ли его жертву ее пассивное положение в киноиндустрии. Бывший бухгалтер, также «отдалившийся от своего призвания», он невозмутимо объясняет Софии ее невыгодную участь объекта в капиталистической системе, продукта, которым торгуют.

В «Простых людях», чьи герои в разгар глубоких душевных терзаний так же находили время обсудить эксплуатацию сексуальности и продажу изображений женского тела, единогласно приходили к образу Мадонны, недвусмысленно объединяющей мотивы христианской и музыкальной (шел 1992 год) символики.

— Мадонна выражает сексуальность на своих условиях.

— Сексуальность в ее представлении — это сила и самоуничтожение.

Последнюю реплику произносила героиня Элины Ловенсон, чья София в «Дилентантах» станет прямым порождением сексуальности и самоуничтожения — набора, которого растоптанной и выброшенной на обочину жизни героине отчаянно мало, и она по-дилетантски, с плохо скрываемой тревогой объявляет, что намерена все исправить и стать наконец «главной движущей силой». Значение этих слов Софии пока не до конца ясно, и уже спустя несколько сцен все тот же закадровый голос нечаянного рассказчика, Изабель, зачитывает очередную свою литературную попытку на порнографическом поприще: «Она понимала, что у нее не осталось ни малейшей надежды — лишь невозможность прощения».

Изабель не ставит под сомнение святость Софии, сразу разглядев в ней главное олицетворение возложенной на нее высшей цели. Вначале София — возрождение вавилонской жены-блудницы в реалиях Нью-Йорка 1990-х — девы в золотых тканях, «пурпуре и багрянце», сошедшей со страшного зверя (Томаса). Оставшееся за кадром расставание героев и попытка Софии убить мужа подобны апокалиптическим толкованиям Иоанна Богослова, в которых красота и богатство блудницы так же не вечны, как и жизнь зверя, который «был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдет в погибель»Откровение святого Иоанна Богослова, 17:8. Искупительную погибель Томас встретит на руках оплакивающей его подобно Марии Магдалине Изабель, в стенах покинутого ею когда-то монастыря. Туда же она приведет и Софию, буквально исполняя слова Иисуса к фарисеям о том, как «мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие»Новый Завет, Евангелие от Матфея, 21:31.

Миссия Изабель состоит в спасении — духовном для Томаса и физическом для Софии. Поэтому образ монахини-нимфоманки не только находчивый комедийный ход, но и важное наблюдение о ценности гармонии в человеке. Визуальным исполнением (и пасхалкой к раннему художественному образованию Хартли) этого служит «Нимфа источника» Лукаса Кранаха — старшего, среди всех возможных изображений оказавшаяся в кабинете порнографа Джорджа. Сидя под ней на взывающей к элегантности розовой софе Изабель зачитывает свои рассказы, изо всех сил пытаясь убедить себя в их скабрезности.

Тема объективации женщины проигрывается здесь на нескольких уровнях, в первую очередь — тиражном изображении обнаженной натуры. Разные версии нимф кранахского цеха, вписанных в мировую традицию элегических сюжетов, украшают многие музеи мира. Их вольные позы и одновременно строгость художественного исполнения объединяют мотивы Возрождения с готической традицией. Кроме того, написанные на заказ образы дев, лежащих у источника, стирают грань между священным и светским искусством, что лукаво напоминает как о соблазнении, так и о стыдливости. Последнее в случае с Изабель явно побеждает, несмотря на то, что, согласно преданию, нимфа лежит у Касталийского источника — верного хранителя муз для вдохновения поэтов.

Попытка придать пикантности морализаторский оттенок и будто случайная встреча духовного с телесным получают развитие и в главной встрече Изабель с божественным. Знамением этого становится случайный стоп-кадр из порнофильма с участием Софии. Вдохновением для выбранного Хартли религиозного повествования стал мистический эпизод явления Иисуса и херувима святой Терезе Авильской, чье изображение убедило Изабель в неотвратимости великих свершений. Она не называет имени святой и не пытается объяснить явно удивленному Томасу источник своей уверенности. Лишь тянет руку к струящемуся рябым светом на экране телевизора замершему плану Софии, точно повторяющей искаженный «сладостной мукой» лик испанской монахини, что тоже обрамлен струящимися невесомыми мраморными тканями в скульптуре Бернини.

Противоречивый эпизод «Экстаза святой Терезы Авильской», со всеми чувственными подробностями и детальной передачей высшего духовного наслаждения через телесные переживания, становится для Изабель решающим знаком, посланным ей свыше. Томас, выступающий голосом пусть ничего не помнящего, но рацио, говорит ей о воле случайного совпадения. Пожалуй, важнее самого спора героев оказывается только то, что он точно запараллелен с аналогичным диалогом тарантиновских Джулса и Винсента из «Криминального чтива» — фильма-ровесника «Дилентантов», вышедшего и показанного тогда же, в 1994-м, в Каннах, спустя шесть дней после премьеры картины Хартли в «Двухнедельнике режиссеров».

На профессионального киллера (а не дилетанта-бухгалтера) Джулса, пафосно цитирующего своим жертвам искаженный фрагмент из Книги Иезекииля о «великом мщении наказаниями яростными», внезапно снисходит божественное откровение, и герой заявляет, что «узрел гребаную истину». В выражениях, далеких от литературного слога Изабель, озаренный тем, что уцелел в перестрелке, Джулс сообщает изумленному напарнику Винсенту, что отходит от дел: 

«Бог спустился с небес и остановил гребаные пули! Не затыкай мне рот — это пахнет чудом! Хрень, что случилась здесь, — это ведь чудо!»

Искуплением Джулса у Тарантино стало избавление им от смерти мелких воришек Зайчишки и Тыковки: «Вы были бы мертвы, но так уж случилось, что у меня переходный период. Я не хочу вас убивать — я хочу помочь». Искуплением Изабель у Хартли стало спасение и прощение не ведающего своих грехов Томаса, успевшего раскаяться перед смертью. «Чудо», «хрень», «совпадение», «миссия» или «гребаная истина» — можно спорить о том, как это называется; однако Хартли и Тарантино советуют, что не стоит сомневаться в том, что это есть. Ведь сомнение — грех.