Витальность, брутальность, народность: 65 лет Эмиру Кустурице

Эмир (араб., амир — повелитель), в странах мусульм. Востока, правитель, князь, глава гос-ва, военачальник.

Советский энциклопедический словарь

Миф об Эмире Кустурице живет в нашем сознании с 1985 года — когда «Папа в командировке» был награжден «Золотой пальмовой ветвью», а председатель каннского жюри Милош Форман объявил молодого режиссера из Югославии надеждой европейского кино. Мифологизации этого образа немало способствовали типовые поносные статейки, которые у нас по таким случаям позволяли себе сравнительно интеллигентные газеты типа «Литературной». В одной из статеек утверждалось, что в Каннах награжден фильм духовно антисоветский, переполненный сексом и насилием, что, в сущности, было правдой.

На Западе звезда Эмира взошла несколько раньше: еще в 1981-м в Венеции главную премию за дебют вручили фильму «Помнишь ли, Долли Белл?». По какому-то недоразумению он попал на отборочную комиссию одного из Московских фестивалей, где и был справедливо предан анафеме с теми же самыми характеристиками. Тех, кто случайно или нет попал на этот просмотр, поразило, впрочем, не опрокидывание идеологических канонов, а скорее полное к ним презрение. Режиссер показывал жизнь имморальную, полную страсти, жестокого юмора и поэзии. Витализм и брутализм стали стержнем того, что вошло в сознание как «стиль Кустурицы», одного из режиссеров — лидеров 1980-х.

Именно «одного из». Сколь бы ни был пленителен миф «чудесной собаки Кустурицы» (воспользуемся названием блестящей статьи М.Трофименкова в журнале «Эстет»), вряд ли это интуитивное чувствилище было в состоянии затмить славу его утонченных западных коллег-сверстников. Казалось, Кустурице просто невероятно везло: он легко получал призы, о которых всю жизнь тщетно мечтали Брессон и Тарковский. Еще думалось, что он удачно использует региональную экзотику и фольклор, о которых и в Европе, и у нас имели смутное представление: памятен был разве лишь фильм Александра Петровича «Я даже видел счастливых цыган». Больше того, в ту пору большинство из нас, темных, похоже, не догадывались о каких-то существенных различиях между этническими частями Югославии; знали только, что сербы со времен войны держали зуб на хорватов, а про боснийцев-мусульман почти и вовсе не слышали. Потому и поражала так самобытность неведомой народной жизни, мощно клубившейся в ранних фильмах Кустурицы.

В 1989 году он представил в Каннах «Время цыган» и был награжден призом за режиссуру. К этому времени мы уже пережили шок деидеологизации; в 1987-м в Москву приехал сам Форман, а два года спустя — Душан (страшно сказать!) Макавеев и... Кустурица, приглашенный в жюри Московского фестиваля. Он по-прежнему оставался мифом, но очень скоро «Время цыган» начали показывать у нас — сначала в узких кругах, а потом и в нормальном прокате. Фильм был не столь хорош, как предыдущие, но все же очень хорош. Несколько затянут, но не скучен. Чуть-чуть эксплуатировал экзотику и эротику — «на потребу», но «в меру».

Кризисной работой стала «Аризонская мечта» — попытка полуголливудского фильма. Его Кустурица вымучивал годами — драматургически и производственно. Он анонсировался то одним, то другим большим фестивалем, но так нигде и не появлялся. Помню, как Сергей Соловьев (большой поклонник брутального Кустурицы) смотрел эту ленту где-то на кассете в рабочем варианте, но прошло еще немало времени, прежде чем она в конце концов была официально представлена в Берлине. Кустурица опять (о, счастливчик!) сорвал спецприз. В условиях очень посредственной конкурсной программы жюри оценило красивую (ставшую шлягером) музыку Бреговича, стерильную чистоту авторских намерений и простило впервые прокравшийся в мир режиссера маньеризм.

Однако провал «Аризонской мечты» было уже невозможно скрыть. Она оказалась на периферии американского проката, коммерческие успехи были на нуле и в Европе. Дорогой проект, доставивший массу хлопот и нервов французским продюсерам, стал поводом для разговоров о том, что даже лучшие восточноевропейские режиссеры отделены от западного кинопроизводства фатализмом восточной (славянской) ментальности. Кустурица, раньше других вырвавшийся из железных объятий идеологии, забил, кажется, и один из первых гвоздей в крышку гроба иллюзий всеобщего кинематографического братства.

И вот — «Подполье». Еще до появления картины в Каннах и сразу после российские фаны Кустурицы сделали ей поистине мифотворческий promotion. Сергей Кудрявцев предрек фильму победу, а уже упомянутый Михаил Трофименков описал его премьеру как триумф десятилетия. Вырисовывалось нечто величественное, эпохальная фреска — сродни феллиниевской «Сладкой жизни». В проведенной «Искусством кино» анкете к 100-летию кино Кустурица вместе с Тарантино лидировал в списке режиссеров XXI века — однажды даже в фантастическом симбиозе «Квентин Кустурица». Тем самым в умах была узаконена мода на неоварварство, достигшая апогея к середине 90-х. Независимо от того, что Кустурица продолжает питаться импульсами жестокой и абсурдной реальности, Тарантино же с самого начала имитирует ее виртуальный, маскультово-эстетский вариант.

На самом деле грандиозная идея Кустурицы выстроить сквозную метафору коммунистического мира хотя и не может не впечатлять, страдает слишком многими издержками воплощения. Фильм провисает, и не только в серединной своей части, но и в многочисленных тавтологиях, эксплуатирующих все ту же «витальность», «брутальность» и «народность», а также неиссякающую потенцию, которые более не кажутся такими симпатичными в свете кровавой югославской войны. Будучи сам режиссером-мифом, Кустурица не смог совладать с мифологической вязью, требующей не только «нутра» и «яиц», но и очень жесткой структуры. Великолепные режиссерские придумки с животными только подчеркивают неубедительность человеческих портретов. Уже после Канн, где фильм, кстати, вызвал отнюдь не однозначную и не вполне восторженную реакцию, Кустурица был вынужден, как и в случае с «Аризонской мечтой», долго заниматься перемонтажом, прежде чем выпустить новый вариант во Франции. Тон появившихся рецензий звучал настолько убийственно, что режиссер в порыве отчаяния заявил об уходе из кино.

Этого, судя по всему, не произойдет. И, возможно, Кустурица еще не раз удивит нас в нынешнем и в грядущем десятилетии. Если мы говорим о стоящих перед ним сегодня творческих проблемах, то вовсе не для того, чтобы принизить очевидные для всех заслуги режиссера. А для того, чтобы не доверяться слепо мифам и знать, что даже самый уникальный талант сталкивается с внутренними кризисами. Тем более острыми, когда на глазах раскалывается целая страна и целая модель художественного сознания, которую еще недавно культивировало восточноевропейское кино. Ведь в прежних фильмах Кустурицы при всей их брутальности всегда сквозили и славянский романтизм, и душевность, и метафизика, что делало их жестокий мир по-своему гармоничным. Когда этот мир оказался искорежен и перевернут, остались осколки былой гармонии.