Время внутри: портрет Фран Лебовиц на фоне города

Котировки акций растут и падают, звезды зажигаются, светят 15 минут, затем исчезают во тьме, fame то преходяща, то, cпасибо Энди, more famous, цены на Пикассо меняются, а классический кубизм — по-прежнему переосмысленное мгновение в красках, рукописи горят, а сказанная со сцены неполиткорректная острота выпорхнула, вырвалась на свободу, уже не поймаешь.

Фран Лебовиц комментирует время, сверяясь только со своими часами, уже полвека. Треть XX столетия и почти четверть XXI пролетели, промелькнули, словно день. Но Фран не из тех, кто строит свою жизнь на остатках минувшего, как бы ни были они сладки. Фран ненавидит ностальгию и обходит за версту молодежь. Ведь на ее часах тикает, бежит свое время.

Она высадилась в Нью-Йорке в 1969 году. Нью-Йорк не был лучше, Нью-Йорк, честно говоря, тогда загибался. Президент Форд сказал Нью-Йорку: «Нью-Йорк, ты умрешь!» Как мы видим, Форд был не прав, Форд чертовски ошибался.

Нью-Йорк не был лучше, но Нью-Йорк был другим. Не таким безопасным и скучным. Рушились здания под напором новой андерграундной культуры, рушились судьбы под напором новых наркотиков и новой болезни, гомосексуалы существовали под запретом, в тайных комнатах ночных клубов, зато курить разрешалось везде. История искусства — это кофе и сигареты.

Фран вышла из дверей Grand Central в люди. Перед тем как слиться с толпой — она в те годы еще не имела ни мнений, ни власти — Фран в первый и последний раз взглянула на часы, что украшали не ее запястье, а фронтон главного вокзала. Чтобы зафиксировать момент своего настоящего рождения. Как личности, как женщины, как ЛГБТ-персоны, как человека, который никогда не бывает справедлив в своих оценках, но чьи оценки кажутся нам, зрителям, единственно верными.

Фран двинула по Пятой авеню к отелю «Алгонкин». Фран не могла себе позволить не то что номер, но даже чашку эспрессо в его роскошном ар-деко лобби. Фран просто обязана была увидеть место, в котором Дороти Паркер и Джеймс Тёрбер шутили ночи напролет. Фран не казалось, что ночи членов Алгонкинского клуба прекраснее дней на «Фабрике» Уорхола. Но Фран должна была отдать дань той культуре, что позволила ей выжить в серых садах ее детства, в провинции не у моря, а на кромке чистого поля, в душном мирке, в котором любые твои реплики расценивались как talking back, как неподобающая молодой девушке наглость.

Фран приютил Энди. Interview не был работой, а на «Мальборо» красное и вино белое Фран зарабатывала, крутя баранку желтого автомобиля. Десятилетия спустя Фран с первых авторских выплат купит себе громоздкий Checker цвета, что описанию не поддается: для белых гетеросексуальных мужчин эта ретроколымага будет белой и патриархальной, для черных гомосексуальных мужчин вроде Джеймса Болдуина — серой, как зона морального дискомфорта и беспокойства, называющаяся Америкой. За рулем Checker Фран бороздит Манхэттен и сегодня, но опять же, как и часы, личный автомобиль суть машина времени.

Фран всегда любила кино. А кто любит кино, любит Марти. А Марти любит Фран в ответ. Трижды Скорсезе снимал Лебовиц — в «Волке с Уолл-стрит», в «Публичном выступлении» и в «Представьте, это город». Все три фильма — типично нью-йоркские истории. Злые улицы, по которым после работы спешат бешеные быки и короли комедии, ругаясь с таксистами, банды Нью-Йорка побеждены, мыс страха пройден, «славным парням» здесь делать уже нечего, разве что превратиться в отступников и мечтать втайне о канувших развлечениях эпохи невинности — о цвете денег в казино, о войне интеллектуальных токов, в которой гибнут подпольные империи.

Фран, в отличие от Марти, помнит историю, никого и ничего не оплакивая. Эпоха невинности превратилась в эпоху преступной наивности. Искусство демократизировалось, общество отнюдь. Слепые арт-коллекционеры торгуются на аукционах за имена, а не за смыслы.

Среди этих имен множество случайных. СПИД выкосил лучших, если бы лучшие воскресли, то страшно бы удивились, кто из их современников ныне у всех на устах. Читатели пишут книги, а писатели все больше молчат, их временный writer’s block превратился в блокаду. Фран не расстраивается, Фран пикируется. На выходе из Waverly Inn зеваки и папарацци кричат ей: «Фран, кто с тобой рядом?» Фран поворачивается к зевакам и говорит: «Линдси Лохан». Лауреатка Нобелевской премии по литературе 1993 года Тони Моррисон, близкая подруга Фран, только что отужинавшая с ней в Waverly Inn, заливисто смеется. Линдси Лохан можешь ты не быть, но человечеству, так и не выбравшемуся из серых садов, прощать обязан.

Фран стареет, но не устаревает. Скажите, интересуются у нее новые поколения, есть ли в литературе разница между мужским и женским голосом? Разница между мужским и женским голосом есть даже в телефонном разговоре — парирует Фран. Но главная разница существует между голосом Автора, который не умер, хоть и смертельно болен, и голосом того, кому совершенно нечего нам сообщить.

Другая большая разница заключается в качестве аудитории. Для культуры вклад публики, посещавшей балеты Баланчина в 60-е, был так же значим, как сам Баланчин, если не важнее. Искусство и знаточество. Сосуды совмещающиеся и понятия неразделимые. Мысль ныне подцензурная, как и многое, что произносит с экрана Фран.

Феминизм? Конечно. Гендерный паритет? Вряд ли. Физиология определяет сознание и порожденное им наличие или отсутствие свобод. Расизм? Безобразие! Вечное? Скорее всего. Непобедимое? Неизвестно. Равенство? Безусловно. В жизни, но не в искусстве. Аристократия sic талант всегда будет дискриминировать пролетариат sic бездарность.

Фран фраппирует своей аррогантностью. Фран не стесняется своей вкусовщины. Фран снобизм, как и пальто Raf Simons, к лицу. Неважно, откуда ты, важно, куда ты идешь — в библиотеку или на йогу. Неважно, как ты смотришься, важно, на что ты смотришь — себе под ноги или в айфон. Неважен тип сообщений и обновлений, важна их суть.

Доисторическим чудищем, экзотическим животным, Годзиллой Фран ступает по Нью-Йорку, стараясь ничье эго не раздавить, но и свое сохранить неизменным. Неподдающимся на уловки времени, ибо время внутри. Оно никогда не выйдет — в расход или вон. Тикают не биологические часы, стучит не идеологический метроном, бьется сердце, пульсирует мозг, рождает мысли. А мысли бесценны и беспечны, мыслям секунды не указ.

Представьте, что это Нью-Йорк, а не детский (серый) сад. Вслушайтесь, кажется, где-то неподалеку поет Марвин Гэй или играют NY Dolls. Загляните в эту дверь, не Трумен Капоте ли там, у бара, глушит коктейлями печаль? Элвин Брукс Уайт однажды написал, что дерзнувшему приехать в Нью-Йорк непременно нужно быть не столько знающим, сколько удачливым. Максимально везучим. Фран Лебовиц доказывает, что приехавшему в Нью-Йорк следует быть максимально дерзким и настолько же знающим. И тогда Нью-Йорк тебя не подведет, не превратится в серый сад или в детскую площадку, Марвин Гэй будет петь только для тебя, а Трумен Капоте пить только с тобой. Пока дерзость и знание идут рука об руку. И никакому времени, никакой эпохе их не удастся разлучить.